Чейнининг Уотсон делает симпатичные брутальные ножи.
На АвтоВАЗе началась русская модель управления: «Реформы на АвтоВАЗе начались с сокращений. Это было необходимо из-за падения российского автомобильного рынка и неэффективной организации труда на АвтоВАЗе, объяснял Андерссон в нескольких интервью. Как вспоминают заводчане, всех служащих, кому недолго осталось до пенсии, уволили по сокращению с выплатой трех-шести окладов. Кроме того, были расформированы второстепенные административно-хозяйственные отделы. Например, Андерссон упразднил управление делами президента АвтоВАЗа, обслуживавшее советников президента и прочих «топов», в нем работали 50 человек. С завода также была уволена половина иностранных сотрудников (15 из 29) — мол, слишком дорого обходятся. Прагматичный швед также упростил структуру управления производством, оставив вместо прежних 18 уровней иерархии пять: мастер, контролер, начальник смены, начальник цеха и руководитель бренда».
На правах дружеского пиара: в «Смартридинге» появилось новогоднее предложение. Можно купить подписку на сервис вскладчину в подарок.
Интересно про «Лиза Алерт»: «Опыт показывает, что до тех пор пока люди сами этого не переживут, не понимают, для чего это нужно. И вот неожиданно возникает ситуация: пропал ребёнок, и жители вроде готовы помочь, а что делать — не знают. И для таких ситуаций тоже существует «Лиза Алерт». Мы не можем оказаться везде и быстро: до большинства регионов добраться сложно. Наша политика — не иметь никаких финансовых ресурсов: мы не регистрируемся как организация, у нас нет электронных кошельков, счетов и документооборота. Это позволяет нам быть максимально оперативными и принципиальными. Мы отстаиваем идею, что человек может сорваться куда-то, ущемив себя во сне, в работе, в развлечениях, и найти бабушку в лесу и подарить ей продолжение жизни, которого она достойна, потому что это самое главное право человека. А кроме того, кто рванул, больше ей помочь некому».
Симпатичная игрушка по осчастливливанию треугольничков и квадратиков.
Я работаю копирайтером редактором вот уже восемь лет. За восемь лет я сменил дюжину компаний, в которых работал на полный день (на некоторых — одновременно). За восемь лет мне удалось поучаствовать в десятках проектов и написать многие тысячи, миллионы знаков с пробелами. Значительной частью этой работы я горжусь, большую часть никому не показываю.
Я писал интерфейсные тексты, статьи и колонки, речи для министров и контент для порносайтов. Кажется, не осталось темы, в которую бы мне не пришлось погрузиться. Я описывал практически всё: от производства электрогенераторов до почтовых услуг.
Весь мой опыт работы — это непрерывный бег по грабельному полю и приобретение вымученной экспертизы в разных областях: от информационного стиля до UX-дизайна. За годы я превратился в какого-то Франкенштейна, собранного из кусков разных людей: продакт-менеджера, редактора, журналиста, медиадиректора и еще нескольких, пока неопознанных личностей.
В результате всего этого у меня за спиной образовался багаж знаний и умений, который, как и любая приятная ноша, греет душу и мешает одновременно. Она мешает мне работать в одном месте и над одним проектом. Подавляющее большинство компаний не способно загрузить меня работой так, чтобы попа устала сидеть на стуле. Поэтому мне довольно скоро становится скучно. Кроме того, у меня уже успела образоваться офисная мозоль. Необходимость отпрашиваться в отпуск и быть на месте с десяти до семи раздражает и демотивирует заниматься делом. Я верю в работу над проектом и результат, а не в оформление в штат и оплачиваемый больничный.
Поэтому Новый год станет для меня точкой отсечения. В 2015 году я планирую внедрить и обкатать новый принцип работы. Отныне я буду продавать свои умения и способности по слотам.
Моя рабочая неделя будет выглядеть вот так.
В неделе — пять рабочих дней, в каждом из которых пять слотов, по часу каждый. Сейчас все они свободны, но каждый можно занять задачей или проектом. В некий момент времени после Нового года моя неделя будет выглядеть вот так:
Очень вероятно, что уже скоро все квадратики будут оранжевыми — вокруг меня много компаний и проектов, которым нравится мой труд. Если все рабочие слоты окажутся занятыми, я не смогу брать новую работу на этот день (но могу на любой, в котором есть свободные слоты). Дополнительные слоты не появятся, занятые — не подвинутся. Система сделана из железобетона.
Поэтому слоты следует занимать заранее. К примеру, можно занять три слота в неделю или даже один-два слота каждый день.
К сожалению, пока у меня нет системы онлайн-букирования, я пока еще не очень отель. Поэтому свой план буду держать при себе, а обсуждать его занятие — по электронной почте.
У меня хорошо получаются только те проекты, которые мне искренне нравятся. Поэтому я отказываюсь от работы, к которой не испытываю тёплых чувств. Удовольствие и польза важнее денег.
Я не занимаюсь копирайтингом, продающим текстом. Люблю информационный стиль, сбор и анализ информации, правду, скромность и пользу.
Могу написать сам, а могу научить как делать не хуже самостоятельно. Текст — это как ложка для супа, большинство людей умеют и сами.
Офис — это место для обсуждения, но не обязательное рабочее место (кроме тех случаев, когда мне самому хочется поработать в офисе).
У меня нет резюме и портфолио. Лучший способ понять, насколько я подхожу для той или иной работы — сделать вместе её небольшую часть.
Обсуждения, совещания и консультации — это тоже часть работы и входят в слотовое время.
Я работаю как индивидуальный предприниматель, подписываю договор или выставляю счёт-акт.
У меня нет скидок, равно как и надбавок за срочность.
На занятые слоты действует предоплата. С ребятами, которым я нужен регулярно, готов подписать договор (оплата будет понедельной).
Если в занятый срок заказчик не сможет дать задачу, я считаю своё время потраченным, но оплаченным. В некоторых случаях готов передвинуть задачу на свободный слот.
До Нового года я плотно занят текущими задачами, поэтому стоит разговаривать о январе (и дальше). Подозреваю, что достаточно быстро окажусь занят, так что договариваться стоит уже сейчас. Моя почта — sergey@sergeykorol.ru.
Одна из задач дизайнера — передать эмоции и сохранить дизайн-язык. Последние два-три года дизайнеры делают одинаковые редизайны СМИ. Все фокусируются на UX, на впечатлении от использования и контенте. Но любовь к флэту делает всё одинаковым.
Половина дизайнеров — лентяи.
USA Today — это первая цветная газета Америки. Это инновационная газета. Они сохранили этот язык на протяжении тридцати лет. Они придумали цветовое кодирование рубрик. Например, зелёный — для денег, красный — это спорт.
В США дизайнерам платят на исследовательский процесс, во время которого они полностью погружаются в задачу. Исследование предваряет дизайн. После этого дизайнеры садятся и детально прописывают текстами все мельчайшие детали. Без визуальной части и UX, просто структура, функциональное описание сайта. Реппонен даже запрещает себе использовать в тексте названия дизайнерских элементов: не кнопка, а «что-то для переключения». И самое главное в работе над проектом — это защитить этот документ перед клиентом. Потом, когда клиент подписывается под структурной таблицей, он платит за любые дополнительные компоненты. Каждый новый функционал — это отдельный мини-проект.
Во время работы над USA Today коллеги Реппонена, которые тогда работали над редизайном газеты, провалили исследование. Они сделали исследование настолько плохо, что со студией Реппонена едва не разорвали контракт. У него было два или три дня на то, чтобы придумать новый концепт. Антон с коллегами не стали обращать внимания на многостраничный документ исследования, и делали сайт словно для себя. И новый сайт был сделан за три дня на коленке из страха перед тем, что Антона и коллег уволят. Потом его дорабатывали больше года.
Американские специалисты в области СМИ оценили эффективность редизайна USA Today по тому, как материалы газеты стали шарить в социальных сетях. Раньше никогда не видели ссылок на USA Today. Сейчас до 50% новостей в твиттере и фейсбуке — оттуда.
В США на показатели посещаемости СМИ обращают внимание разве что те, кто продают баннеры.
В американских СМИ суперсложно что-либо поменять. Всё завязано на большом количестве людей, которые принимают решения. В США дикая конкуренция в сфере СМИ. Поэтому все очень боятся изменений. Если сделан редизайн, и рекламные показатели упали, то уволят сразу пол-отдела.
Яцек Утро, который сделал дизайн множества печатных газет в Европе, изначально с воодушевлением летал в США. В Америке множество плохих СМИ, а Яцек за неделю может сделать дюжину эффективных изменений. Но за год он разочаровался — люди реально боятся принимать ответственные решения, потому что равняются на своих конкурентов.
После редизайна трафик на USA Today вырос на несколько сот процентов. Редизайн был приурочен к тридцатилетию газеты. К юбилею даже сделали редизайн офиса (и уволили половину сотрудников).
Только разработка спортивной секции USA Today заняла в три раза больше времени, чем разработка всего сайта. К запуску в разработке было готово только 40% от всего объёма.
Дела в USA Today шли очень плохо, и поэтому газета была готова к редизайну. Самую большую газету в США почти никто не читал.
В США дизайнеры и клиенты сразу разграничивают свои зоны ответственности. Дизайнеры — эксперты в дизайне, клиент — эксперт, к примеру, в новостях. Никто не мешает никому делать свою работу. У дизайнеров единственные враги на стороне клиента — рекламщики. Иногда Реппонену приходилось за ручку приводить на совещания издателя-заказчика, чтобы он отстоял дизайн перед коллегами.
Иногда изучение аналитики скорее мешает, чем помогает. Часто до результатов исследований посещаемости можно додуматься своим умом. Например, утром стоит показывать погоду и грядущие события, а не лонгриды.
Пара слов от Алексея Амётова из Look At Media:
Когда человек пришёл на сайт, мы в LAM стараемся дать ему как можно больше дополнительной, но релевантной информации.
Баннеры на сайте — это социальный договор с читателем. Мы даём вам контент бесплатно, но показываем баннеры и зарабатываем на этом.
Сайт может быть безумно красивым, но если он не является бизнесом, то он закрывается.
Основной трафик — из социальных сетей, и поэтому каждую страницу материала стоит воспринимать как главную страницу.
На главную страницу Вилладж ходят около 20% человек. Остальные попадают прямо на страницу статей.
Человек пришёл на сайт проводить время. Ну и дайте ему проводить время, показывайте новые интересные материалы.
В проектах LAM комментарии — это важная часть материалов. Люди общаются под статьями.
В LAM не прекращаются эксперименты над контентом. Все эксперименты тщательно замеряются и изучаются.
Обычно дизайнеры в СМИ занимаются решением небольших проблем, потому что если ты дизайнер и ты быстро не решаешь большую проблему, то непонятно, чем ты вообще занимаешься. Так что два дня на задачу — это даже люкс, обычно всё быстрее делается.
The Verge — это яркий пример того, как достаточно старый сайт без модных сейчас свистелок и переделок фишечек может отлично развиваться. Его главная инвестиция — в качество контента.
Интернет столкнулся с той же проблемой, с которой когда-то столкнулся телевизор (эфирное время стало слишком дорого). Поэтому статьи стали укорачиваться и упрощаться.
Илья Рудерман, усталый арт-директор:
Несмотря на всё, дизайн New York Times до редизайна был очень плох. При этом уровень материала вытягивал всё. Качество статей было феноменальным.
В России много различных СМИ, но до большинства людей они не проходят через различные фильтры. С точки зрения типичного пользователя новостей почти нет, кажется, словно их не производят.
А вообще, с сожалением могу отметить очень низкий профессиональный и личностный уровень слушателей конференции. Люди кричат с места, насмехаясь над другими слушателями и даже над спикерами. Когда у них появляется возможность задать вопрос, вместо этого слушатели начинают рассказывать о собственных проектах. Все постоянно бродят туда-сюда, разговаривают по телефону прямо в зале. Наверное, у меня слишком мало опыта участия в конференциях и я просто не привык?
Небольшая книжица-сборник геометрических фигур, взрывающих сознание.
Небольшая, в 120 страниц книжка, изданная в дремучие предперестроечные годы, предлагает читателю окунуться в мир так называемых невозможных фигур — геометрических иллюзий. Автор книжки, шведский художник Оскар Рутенсвард, буквально мыслит такими фигурами, создавая их на лету в огромных количествах.
Мои фигуры нашли своё применение в психотерапии. Шведские зубные врачи решили использовать общую тенденцию изучать всё загадочное и парадоксальное. Они исходили из уже наблюдаемых случаев, когда зритель (пациент) в течение довольно продолжительного времени концентрировал своё внимание на невозможной фигуре. Особенно хорошо действовали мои наиболее сложные лестницы. Вначале, в качестве эксперимента, рисунки с вечными лестницами были помещены на удобном расстоянии над врачебным креслом у некоторых зубных врачей. После этого мне предложили написать невозможные фигуры крупного формата на стенах многих приёмных в зубных клиниках и хирургических отделениях в Стокгольме, так как было установлено, что в приёмных фигуры тоже несомненно успокаивали волнение ожидающих пациентов.
Рутенсвард считает себя основателем художественного жанра импоссибилизма. До него многие баловались рисованием невозможных фигур, от Эшера до Мёбиуса, однако автор подводит под свой импоссибилизм целую систему, характеризуя и каталогизируя создаваемые фигуры. Он сочетает фигуры, нащупывает границы своего творчества, а потом раздвигает эти границы. Его болезнь способность прогрессирует, и Оскар уже рисует свои фигуры в стереорежиме.
Выглядят фигуры вот так:
Книжка очень простая, и на 146% состоит из страниц с фигурами. Тем не менее, её интересно полистать, разглядывая шедевры импоссибилизма. В качестве домашнего задания можно попытаться создать парочку своих фигур.
Американка Дженифер Скотт, долгое время прожившая во Франции, рассказывает, каково это — носить всего 10 предметов одежды в сезон. Оказывается, очень даже хорошо. Тщательный подбор одежды приближает человека к созданию своего собственного стиля и учит разбираться в хороших вещах лучше, чем гардероб, который ломится от недорогого барахла.
Удивительная история Екатерины Пешковой, бессменной руководительницы Политического Красного Креста: «»Увидел я её впервые, когда она с туго набитым портфелем в руках, красивая, эффектная, стройная, в кожаном пальто, в кожаном шлеме лётчика, вышла скорыми шагами из подъезда курсов Берлица, села в коляску мотоцикла и покатила в сторону Лубянской площади. Она всегда ездила в ГПУ таким способом, хотя пешком пройти было два шага», — вспоминает Сергей Голицын. В Государственном политическом управлении (ГПУ) на Лубянке Пешкова получала сведения о местонахождении арестованных и осуждённых, ходатайствовала о переводах и замене наказания и получала или продлевала мандат — документ, дающий ей право посещения мест лишения свободы».
Про то, почему немецкая рабочая культура — одна из сильнейших в мире. Просто в Германии считается неприличным как читать фейсбук на работе, так и отвечать на рабочую переписку по завершении трудового дня.
Драгунский — о ложной легитимизации власти: «Читая стенограммы заседаний, где осуждали Пастернака за «Доктора Живаго», сначала диву даешься, изумляешься этому фетишу полнейшего единомыслия, которое советские писатели воздвигли в сердцах своих. И думаешь: ну почему они не прислушались к мнению Константина Федина «Издадим тиражом 5000 экземпляров — и забудем»? Но Федин был старик, отравленный плюрализмом Серебряного века. Его тезка Симонов сказал примерно следующее: «Если мы издадим «Доктора Живаго», значит, революция была ошибкой».
Лена Захарова рассказывает об очередном путешествии в Нью-Йорк.
Игорь Мустаев рассказывает о том, как рисовал меловой леттеринг для новогоднего оформления Первого канала.
На Аппарате — большая статья о том, как Эстония становится одним из самых передовых цифровых государств мира.
Британский журналист Тео Пандос рассказывает о том, как провёл пару лет в плену у исламских боевиков.
Занятно о том, почему флаги некоторых американских штатов было бы неплохо передразнить: «If you want to test if your state’s flag is in this category, do what I call, “the tattoo test”. Is your flag simple enough and good looking enough to where someone could/would tattoo it on themselves if they had enough state pride to do so?»
В языке есть слово, которое постоянно путает меня своей скрытой двусмысленностью. Это слово «сложно». Когда о неком действии говорят, что его сложно (трудно, тяжело и иначе синонимически) осуществить, я начинаю путаться. Мне в сложном видится два значения:
Шансы на успешное завершение действия невелики, как ты не пытайся.
Для того, чтобы осуществить задуманное, нужно приложить очень много усилий.
На первый взгляд оба значения могут показаться схожими, сливающимися, но это не так (по крайней мере, для меня). К примеру, сложно поступить в престижный университет. Что это значит на самом деле? Для того, чтобы гарантировать поступление, следует потратить тысячи часов и рублей на подготовительные курсы? Или шансы на поступление невелики, готовься или не готовься? Или вот, другое заявление — новичку трудно посадить пассажирский авиалайнер успешно с первой попытки. Это как? Лайнер почти гарантированно грохнется или, если пилот очень-очень напряжётся, сосредоточится, то у него обязательно всё получится?
Наверное, всё дело в том, что сложно застыло между двумя мирами, между которыми есть потайная дорожка. Для большинства людей тяжело, трудно — это про неуверенность в положительном исходе дела. Сложно — значит маловероятно. Но для некоторых сложно означает количество опыта, умений, знаний, потраченных усилий, провальных и успешных попыток.
Сложно забросить трёхочковый в корзину — это про тех, кто нечасто берёт мяч в руки. Для того, что бросал много раз, слово сложно имеет привкус прошедшего времени. Усилия уже были приложены, шансы уже повышены.
Например, для меня совершенно несложно написать отчёт о путешествии (скоро выйдет отчёт из Гонконга, из которого мы вернулись вчера вечером). Я делал это много раз, опыт перерос в гарантию результата. Однако для меня очень сложно сделать новую для меня работу: интервью с известным человеком, биографию аргентинского диктатора, сценарий порнографического фильма. Фактически и то, и другие — просто текст, одинаковый по качеству исполнения. Однако в новой работе нет опыта, усилия еще не приложены, и поэтому шансы сделать работу хорошо невелики. Еще не пройдена мистическая дорожка между значениями слова сложно.Так выпьем же за то желаю вам (и себе заодно) проходить её как можно чаще и приятней.
Репортаж с военно-воздушного парада в Северной Корее.
Замечательные новости из Санкт-Петербурга — энтузиасты восстановили производство аудиокассет. Помню, как в детстве зачитывал на старый магнитофон свои сказки и истории из книжек.
Женский журнальчик рассказывает про то, как смотреть некрасивое кинишко: «Режиссер-самоучка, путешественник, авантюрист и просто человек титанического масштаба, Вернер Херцог — один из самых необычных персонажей режиссерского пантеона. Основа его режиссерского метода — ходить пешком (один раз он дошел от Берлина до Парижа), приезжать в места, о которых вы никогда не слышали, и снимать в условиях смертельной опасности: однажды, например, Херцог специально прилетел на карибский остров непосредственно перед извержением вулкана и многократно отправлялся в джунгли в компании безумного актера Клауса Кински (так получились их главные шедевры — «Агирре, гнев Божий» и «Фицкарральдо»). Люди в пограничных состояниях — шизофреники, мегаломаны и так далее — его любимые герои».
Евгения Пищикова великолепно пишет: «В старой русской сказке, вот хоть из собрания Александра Николаевича Афанасьева, в трех томах, где тексты без возраста, без дна, если долго в них смотришь — затягивает; там бабка голубая шапка, война грибов, глиняный парень, который съел родителей, что его слепили, — бабку с прялкой и дедку с клюшкой: прожорливая русская Галатея; ну и романтические, конечно, герои — дураки и девы со своим интересом. И Незнайка там живет не в Солнечном городе, а стоит в бычьем пузыре и в освежеванной бычьей шкуре посреди чужого сада — пугалом. Сюжеты совсем без радуг и розовых единорогов — жизненные. Всеприимчивые. В афанасьевском «Морозко» привозит старик домой двух замерзших мачехиных дочек, та «рогожку отвернула и деток мертвыми нашла». Но что ж делать? «Посердилась, побранилась, но после с падчерицею помирилась. И стали они жить да быть, да добра наживать, а лиха не поминать. Присватался сусед, свадебку сыграли, Марфуша счастливо живет. Старик внучат Морозком стращал и упрямиться не давал»».
Штука, которая помогает ровно писать адрес на конверте.
Про то, как причалить к айсбергу и взобраться на него.
Сборник лекций профессора литературы — о символизме в художественных произведениях.
Как я частенько говорю, книг о литературе и писательском мастерстве выходит так мало, что можно успеть читать всё, что появляется (и еще время останется). Тем более что книга вроде «Искусства» не похожа на какой-нибудь академический учебник литературоведения — за пару часов можно осилить все тридцать небольших главок и выполнить настоящее (и довольно интересное) задание после.
Про «Искусство чтения» я не буду писать лишних слов, лучше просто возьмите и прочитайте. Только аккуратнее с сопелками — весёлый профессор Фостер иногда раскрывает суть произведений, препарируя их наживую.
А вот немного цитат из книги:
Когда неопытный читатель берется за художественный текст, он прежде всего обращает внимание на сюжет и героев: кто эти люди, что они делают, что происходит с ними хорошего или плохого? Такой читатель воспринимает книгу на эмоциональном уровне. Произведение вызывает в нем радость или гнев, смех или слезы, страх или восторг. Иными словами, процесс чтения для него — это опыт переживания, опыт непосредственного, почти инстинктивного отклика. Конечно же, на такой отклик надеется любой, кто хоть раз в жизни брался за перо или садился за клавиатуру; о нем обычно мечтает автор, когда с тайной молитвой отсылает издателю рукопись. Что же происходит, если книгу открывает такой, как я, профессор-литературовед? В основном наше внимание будет приковано к другим элементам текста. За счет чего возникает этот эффект? Кого напоминает этот персонаж? Где уже встречалась похожая ситуация? Вроде бы это было у Данте (или у Чосера, или у Мерла Хаггарда)? Если научитесь задавать подобные вопросы, смотреть на художественное произведение сквозь такую призму, вы станете читать и понимать его по-другому и найдете гораздо больше интересного и полезного для себя.
Воспоминания. Символы. Параллели. Вот три главных пункта, отличающих профессионального читателя от всех остальных.
Истинная цель странствия никогда не совпадает с заявленной. Нередко героям даже не удается выполнить поставленную задачу. Так почему же они отправляются в путь и почему нам интересно об этом читать? Они идут исполнять поручение, ошибочно полагая, что в нем и состоит их подлинная миссия. Мы, однако, видим: дорога не просто ведет их, но и учит. Поначалу герой плохо разбирается в очень важном предмете: в самом себе. Истинная цель любого странствия — самопознание. Вот почему герои-странники чаще всего молоды, неопытны, наивны и несведущи. Сорокапятилетний мужчина либо прекрасно себя знает, либо не узнает уже никогда. А пареньку 16–17 лет от роду предстоит проделать долгий путь, чтобы понять, кто он и на что способен.
Когда застолье проходит благополучно, это обещает сопричастность и понимание. Когда что-то не получается, это недобрый знак. Вспомните телесериалы, там такое бывает сплошь и рядом. Двое обедают, затем появляется незваный третий, и один из двоих или оба отказываются есть. Они кладут салфетки на тарелку, или говорят, что вдруг потеряли аппетит, или просто встают из-за стола и уходят. И мы тут же понимаем, как они относятся к вновь прибывшему. Вспомните фильмы, где солдат, например, делит паек с товарищем или мальчишка отдает половину бутерброда бездомной собаке. В подобных сценах так явно прочитывается идея преданности, братства и щедрости, что сразу осознаешь, насколько знаковую роль для нас играет дружеское преломление хлеба. А если двое делят пищу на наших глазах, но мы знаем: один из них замышляет или подготавливает убийство другого? В таких случаях отвращение к убийце усиливается из-за того, что нарушено очень строгое табу: нельзя причинять зло сотрапезникам.
Вспомните: практически во всех фильмах о Дракуле граф наделен странной притягательностью. Кое-где он очень даже сексуален. И абсолютно везде окутан тайной, опасен и тем интересен. Любимое блюдо в его меню — прекрасные незамужние женщины (а по традициям викторианского общества незамужняя женщина непременно была девственной). Заполучив очередную девицу, Дракула молодеет, пополняет запас жизненных сил (если так можно сказать о нежити). Даже его мужское обаяние начинает играть новыми красками. Жертва же становится подобной ему и сама принимается искать добычу. Ван Хельсинг и его команда — главные враги графа Дракулы — выходят на охоту прежде всего, чтобы защитить молодежь, в особенности юных женщин. Итак, смотрите, что получается: гадкий старикашка, наделенный порочным обаянием, силой завладевает молодыми женщинами. Он оставляет на них свою метку, лишает их добродетели, лишает возможности общаться с молодыми людьми (читай: замужества) и, натешившись, вынуждает встать на путь греха. Пожалуй, есть все основания заключить, что сага о графе Дракуле — не просто страшилка, хотя хорошенько попугать читателя тоже бывает приятно и полезно, и Брэм Стокер прекрасно справляется с этой миссией. Но здесь можно заподозрить еще и подтекст, причем явно сексуальный.
Узнавать повторяющиеся мотивы в каком-то смысле талант, но в значительно большей степени это навык. Если довольно много и вдумчиво читать, начинаешь видеть общие схемы, архетипы, сквозные темы и образы. Как и в случае с точками, нужно научиться смотреть. Причем не просто смотреть — надо знать, куда и как направить взгляд. Как сказал замечательный канадский литературовед Нортроп Фрай, литература вырастает из литературы. Потому неудивительно, что одни литературные произведения напоминают другие. Когда берешься за книгу, всегда стоит помнить: абсолютно новых и целиком самобытных текстов попросту не бывает.
Когда американские первопроходцы отправлялись на Запад, всей семьей погрузившись в повозку, им надо было ехать налегке. Поэтому они обычно брали с собой лишь две книги: Библию и томик Шекспира.
В романе «Влюбленные женщины» Гудрун Брангвен и Джеральд Крич знакомятся после того, как оба по отдельности проявили необузданный, тяжелый нрав. На глазах у сестер Брангвен Джеральд осаживает перепуганную кобылу около переправы, в кровь растерзав ей бока шпорами. Урсула негодует, но Гудрун так потрясена этим зрелищем мужской удали (а Лоуренс использует метафоры сексуального насилия), что падает в обморок. Позже Джеральд видит Гудрун танцующей на поле перед стадом довольно агрессивных коров. Когда он пытается остановить её и объяснить, какой опасности она себя подвергает, Гудрун дает ему пощечину. Тогда он говорит нечто вроде «Ну что ж, вы нанесли первый удар». А она в ответ: «И я же нанесу последний». Сама нежность, правда? Их отношения так и разыгрываются дальше с этой ноты: битва эгоизма с эгоизмом, бурный секс, жалкие и унизительные истерики, а в итоге — отвращение и ненависть. В чем-то Гудрун права: заключительный удар в самом деле наносит она. Однако в последней сцене с их участием Джеральд душит её, пока глаза не вылезают из орбит, но вдруг с отвращением останавливается, разворачивается и уходит навстречу собственной смерти на альпийской лыжне.
Сегодня «Рождественская песнь в прозе» воспринимается как добрая сказка с простой и очевидной моралью. Однако Диккенс в 1843 году критиковал вполне определенные политические взгляды, а историю про скупердяя, чью душу спасают гости из иного мира, использовал в качестве ширмы. В те времена была популярна одна теория, унаследованная еще от пуритан XVII века и обновленная Томасом Мальтусом. Она сводилась к тому, что благотворительность вредна: помогать бедным или развивать пищевую отрасль и кормить иждивенцев избытками производства означает плодить нищету. Бедняки не пойдут работать, а станут рожать как можно больше детей, чтобы воспользоваться льготным питанием. Обличая эти воззрения, Диккенс вкладывает в уста Скруджа жестокую сентенцию: мол, если беднота не хочет идти в работный дом или долговую тюрьму, а предпочитает дохнуть с голоду — пусть поторопится и спасет мир от перенаселения. Добренький Скрудж!
Вот что я думаю о политике в художественном тексте:
на дух не переношу «гражданственную» литературу — ни прозу, ни драму, ни лирику. У этих текстов малый срок годности и радиус действия; иными словами, они актуальны лишь в своем месте и в свое время. На самом деле они и там не слишком полезны, даже если написаны вполне искренне. Я имею в виду произведения «на злобу дня», привязанные к строго определенной политической ситуации, — например, советскую литературу соцреализма (ужасно неудачный термин). До тошноты положительный герой поднимает производство или налаживает жизнь в колхозе, чтобы выполнить пятилетний план. Прекрасный мексиканский прозаик Карлос Фуэнтес говорил про такие опусы: «Любовь девушки, парня и трактора». Пропаганда делает текст узким, плоским, блеклым, примитивным и тенденциозным.
Вне зависимости от вероисповедания читателя, европейская и американская литература требуют хотя бы краткого знакомства с Ветхим и Новым Заветом. Точно так же, если вы захотите прочесть книги, порожденные исламской, буддийской или индуистской культурой, не обойтись без информации об этих конфессиях. Мощная религиозная традиция всегда влияет на культуру; даже если писатель не относится к числу верующих, ключевые ценности и убеждения поневоле просачиваются в его тексты. Эти ценности не всегда строго духовные — они могут определять, например, место личности в социуме, или отношение человека к природе, или роль женщины в общественной жизни. Впрочем, как мы видели, сакральное в литературе часто проявляется в виде аллюзий, параллелей, аллегорий. Читая индийских авторов, я всегда смутно чувствую, как много упускаю из-за того, что мало знаком с религиозными течениями Индостана. Конечно, я мечтаю лучше понимать эти тексты и по мере сил расширяю эрудицию, но мне еще работать и работать.
Помните легенды о Граале? Рыцарь, обычно юный, едва вступивший в пору «мужской зрелости», отправляется в путь, имея при себе копье или меч. Конечно, в Средние века не было термина «фаллический символ», но мы же все поняли, правда? Рыцарь символизирует мужественность — несомненную, но пока не проявленную в деле, в бою. Для боевого крещения требуется святой Грааль: пустая чаша, сосуд, который ждет, чтобы его заполнили. Чем не символ женской сексуальности в тогдашнем её понимании! А для чего нужен союз меча (или копья) с Граалем? Для плодородия. (Здесь Фрейду вторят Джесси Л. Уэстон, сэр Джеймс Фрейзер и Карл Юнг; они многое проясняют насчет архаического мышления, мифов о плодородии и архетипов.) Как правило, рыцарь отправляется в странствие из краев, переживающих тяжелые времена. Земля не родит, дождя нет, люди и домашний скот вымирают или перестали рождаться, страна обратилась в пустошь. Стареющий владыка заявляет: нужно восстановить порядок и благоденствие (читай: плодородие). Сам он уже слишком одряхлел, чтобы отправиться на поиски чудодейственного средства. Он более не владеет собственным копьем, потому шлет в путь молодого воина. Конечно, тут нет никакой откровенной эротики — но сексуальный смысл, безусловно, есть.
Даже у модернистов были пределы дозволенного. Хемингуэю приходилось ограничивать себя в употреблении ругательных слов. «Улисс» Джойса был сперва подвергнут жесткой цензорской правке, а затем и вовсе запрещен и изъят из продажи в Британии и в США, отчасти за эротическое содержание (персонажи много рассуждают о сексе, хотя единственный «прямой показ» сводится к мастурбации). Констанс Чаттерлей и её любовник Меллорс совершили настоящий прорыв: в романе Лоуренса откровенно изображались и еще откровеннее обсуждались половые сношения! Правда, судебное разбирательство по поводу «непристойности» романа состоялось в США только в 1959 году и фактически знаменовало конец американской цензуры.
Очень знаменита постельная сцена между Чарльзом и Сарой в романе Джона Фаулза «Женщина французского лейтенанта» (1969). Строго говоря, это единственная постельная сцена в романе, что удивительно: ведь любовь и секс — чуть ли не основные его темы. Итак, действие происходит в номере, снятом Сарой в довольно сомнительном отеле. Чарльз на руках вносит её в спальню, потому что она растянула ногу. Он опускает её на кровать и ложится сам, при этом лихорадочно освобождая их обоих от одежды (учитывая, что на дворе Викторианская эпоха, одежды немало). Вскоре дело сделано, и Чарльз блаженно валится рядом с Сарой. Именно в этот момент повествователь сообщает нам: «Прошло ровно 90 секунд» с того момента, как Чарльз отошел от Сары в гостиной и заглянул в спальню. За это время он вернулся к Саре, поднял её на руки, донес до постели, разделался с одеждой и совершил акт любви. И что мы должны думать про этот самый акт и его описание? Возможно, Фаулз по каким-то своим личным причинам хотел указать на половую слабость мужчин Викторианской эпохи? Или он высмеивает своего незадачливого героя? Или пытается как-то намекнуть на несостоятельность мужчин вообще или на то, что чрезмерное желание может привести к преждевременной разрядке? А может, хочет подчеркнуть ироническое несоответствие между краткостью самого действа и масштабом его последствий? Но зачем такие сложности, особенно если верна наша первая гипотеза? Да и сам Фаулз в знаменитом эссе о композиции романа признавался: мол, он понятия не имеет, как занимались любовью во времена королевы Виктории, а потому, изображая постельные утехи викторианца с викторианкой, практически пишет фантастику. Второе предположение кажется чересчур жестоким, тем более что незадолго до сцены с Сарой мы наблюдали Чарльза в объятиях юной проститутки. С ней у него тоже ничего не вышло, наоборот, его даже стошнило. Что же он, совсем ноль как мужчина? Что касается третьей гипотезы — зачем вставлять в огромный роман маленький трактат о мужской сексуальности? Или остальные 60 000 слов как-то случайно «выросли» вокруг этого кусочка? Но давайте рассмотрим еще одну версию. Чарльз приехал в Лондон из городка Лайм-Реджис, с юго-запада Англии. Там он встречался со своим будущим тестем, мистером Фрименом. Чарльз с ужасом думает о предстоящем браке, на который сам же себя обрек; да еще ему предлагают устроиться на работу, а «служить» позорно для викторианского джентльмена. Он осознает, что не любит невесту, что ему неприятно все их чопорное буржуазное семейство, свято чтущее правила и условности. Чарльз чувствует себя в ловушке: с одной стороны Лондон, мистер Фримен и тошнотворная жизнь коммерсанта, с другой — Лайм-Реджис и Эрнестина в качестве супруги. Объятый унынием и страхом, наш герой бежит из Лондона и заезжает в городок Экстер, где и попадает в тот самый отель. Сара — «падшая женщина» (а может, и нет, но про это мы, как и Чарльз, узнаем позже); она олицетворяет собой и пресловутый запретный плод, и выход из тюрьмы ненавистного брака. Непреодолимое влечение Чарльза к Саре, все нарастающее по ходу действия, на самом деле есть влечение к свободе, стремление проявить собственные задатки бунтаря. Сара — это будущее, это ХХ век, к которому Чарльз, может быть, еще внутренне не готов. Он, в сущности, ложится в постель не с женщиной, а с целым созвездием шансов. Ну кому же тут хватит потенции?
Мы вычитываем в книгах упоминания о времени года и даже не задумываемся о том «багаже ассоциаций», с которым подступаемся к тексту. Когда Шекспир сравнивает возлюбленную с летним днем, мы инстинктивно чувствуем — еще до того, как он начал перечислять её достоинства, — что это комплимент, и куда более лестный, чем если бы поэт уподобил её, скажем, одиннадцатому января. Когда Дилан Томас вспоминает волшебные летние дни своего детства в стихотворении «Папоротниковый холм» (1946), мы понимаем: речь идет о чем-то большем, нежели свобода от школьной зубрежки. В сущности, мы реагируем на эту символику почти рефлекторно; именно потому она легко поддается пародированию, всякого рода ироническим вывертам. Т. С. Элиот прекрасно знает, как мы представляем себе весну. Стало быть, когда он называет апрель «жесточайшим месяцем» и говорит, что лучше уж быть погребенным в зимних снегах, чем дождаться весеннего тепла и налиться соками вместе со всей природой, он рассчитывает озадачить нас, сбить с толку. И ему это удается. Смена времен года творит с нами чудеса, а поэты творят чудеса с временами года. Когда Род Стюарт в песне Maggie May хочет показать, что герой загубил молодость, связавшись с женщиной старше себя, он говорит: настал конец сентября. Когда Анита Брукнер в своем лучшем романе «Отель у озера» (1984) посылает героиню на тихий курорт оправляться от любовных неурядиц и размышлять о том, что молодость и жизнь прошли мимо, — угадайте, в какое время года это происходит?
В «Александрийском квартете» Лоуренса Даррелла тоже много героев с увечьями и всяческими отклонениями. Двое носят повязку на глазу (правда, один из них притворяется), еще у одного глаз стеклянный, у кого-то заячья губа, кто-то заражается оспой и остается рябым на всю жизнь, кому-то случайно прострелили руку гарпуном (да так, что надо её ампутировать), есть один глухой, и у нескольких не хватает конечностей. Конечно, в известной степени это дань экзотике, столь милой сердцу Даррелла. Но взятые вместе, его калеки все же символизируют нечто большее: каждый из нас так или иначе пострадал в жизни, и как бы ловко мы ни притворялись, как бы удачно ни выкручивались, ничто не проходит бесследно. Интересно, что его персонажи вроде бы не испытывают особых неудобств от своей неполноценности. Наруз с его заячьей губой становится знаменитым мистиком и проповедником; художница Клеа в конце последнего романа заявляет, что научилась рисовать протезом руки. Иными словами, её дар был вовсе не в руке, а в сердце, в уме, в душе.
Прекрасно помню, как впервые прочел небольшой рассказ Джойса «Аравия». В самом начале рассказчик заявляет, что его семья жила на маленькой «слепой улочке». Странное выражение, подумал я и полез в толковый словарь. С буквальным смыслом я разобрался быстро: «слепой улицей» ирландцы называют тупик. Конечно, у слова «тупик» тоже есть переносное значение, но об этом я тогда не задумался, да и про «слепоту» улочки вскоре забыл. Мне запомнился сюжет: мальчик при любой возможности смотрит на девушку, даже в сумерках или когда на окнах почти полностью задернуты шторы; мальчик ослеплен любовью и тщеславием, он воображает себя героем рыцарского романа; идет на якобы экзотическую ярмарку «Аравия», но попадает туда слишком поздно, когда в большинстве киосков уже темно; он подмечает, как убого и неромантично выглядит это место, и наконец, ослепнув от злых слез, осознает, как жалок и ничтожен он сам. Пожалуй, я перечел рассказ еще раза два, прежде чем снова обратил внимание на то, что Северная Ричмонд-стрит — «слепая улица». Значение прилагательного не бросается в глаза, да и не так уж это важно. Но оно открывает большой символический ряд: мальчик смотрит, прячется, подглядывает, любуется — и все это сопровождается постоянной игрой света и тени. Стоит задать один верный вопрос, например: для чего Джойс поселил героя на «слепой улице»? — и ответы посыплются как из рога изобилия. Произведение, созданное мастерской рукой (скажем, «Аравия» или «Царь Эдип»), очень требовательно к читателю. В каком-то смысле оно само учит нас его читать. Мы подспудно чувствуем: там заложено больше, чем заметно с первого раза, там остались еще нетронутые богатства и неизведанные глубины. Вот мы и возвращаемся к тексту, ищем, чем же вызвано это чувство.
Я придумал «принцип Индианы Джонса»: если хотите, чтобы публика узнала нечто важное о герое (или о произведении в целом), сообщите об этом как можно раньше, еще до того, как понадобится по сюжету. Только представьте: мы досмотрели «В поисках утраченного ковчега» уже до середины, и вдруг Инди, который до сих пор не боялся ни бога, ни черта, жутко пугается змеи. Ну кто в это поверит? Конечно, никто. Вот почему режиссер Стивен Спилберг и сценарист Лоуренс Касден вставили эпизод со змеей в самолете в самое начало фильма, еще до титров. Когда досмотрим до семи тысяч змей, мы уже будем знать, как сильно их боится главный герой.
Известен роман Джозефа Конрада «Лорд Джим». В первых главах книги Джиму изменяет храбрость, причем в жизненно важный момент. Надежность его сердца — и в смысле мужества, и в смысле способности к серьезным отношениям — все время ставится под сомнение, по крайней мере в его собственных глазах. В конце романа он недооценивает силы врага; из-за этой ошибки гибнет его ближайший друг, сын местного вождя Дорамина. Перед вылазкой Джим поклялся вождю, что готов отвечать собственной жизнью за жизнь воинов племени. Поэтому, вернувшись из боя, он совершенно спокойно идет навстречу Дорамину, который стреляет ему в грудь. Джим гордо обводит взглядом собравшийся народ: смотрите, я не струсил и не изменил клятве, — падает и умирает. Конрад не устраивает для любопытных читателей вскрытия, но у нас в груди есть лишь один орган, при попадании в который пуля вызывает мгновенную смерть — все мы знаем какой.
В конце XIX века в европейском обществе фактически свирепствовала эпидемия сифилиса и гонореи, но в литературе, пожалуй, только Генрик Ибсен и пара французских натуралистов упоминали о венерической заразе. Сифилис, конечно же, был неопровержимым доказательством внебрачных связей и морального падения (считалось, что его можно подцепить только от проституток) — запретный сюжет в те времена. Кроме того, в развитой стадии он дает крайне неприглядные осложнения: пациент, например, утрачивает координацию движений; возможны внезапные и сильные подергивания конечностей, которые так наглядно описывает Курт Воннегут в романе «Завтрак для чемпионов» (1973). Единственным лекарством в Викторианскую эпоху была ртуть, от которой чернели десны и темнела слюна, да и вообще вреда было не меньше, чем пользы. Так что сифилис с гонореей, конечно, в литературную моду не входили никогда.
Когда Генри Джеймс вдоволь наигрался с Дэйзи Миллер и решил с ней покончить, он наслал на девушку римскую лихорадку, которую мы теперь зовем малярией. Оба названия весьма красноречивы. Малярия — от итальянского mal aria, «дурной воздух» — очень точная метафора: Дэйзи попадает в нездоровую атмосферу сплетен, домыслов и травли, где в конце концов задыхается насмерть. Как видно из названия болезни, ранее считалось, что ее вызывают тяжелые ночные испарения в местах с жарким и влажным климатом; никому и в голову не приходило, что ее разносят комары, особенно лютующие в эти самые жаркие ночи. Так что удушье — в прямом и переносном смысле — здесь очень уместный образ. Но более раннее название недуга (римская лихорадка), пожалуй, еще лучше. У Дэйзи в самом деле нечто вроде горячки: она одержима лихорадочным стремлением войти в высшее общество, но своим пылом лишь отталкивает от себя европеизированных американцев, облюбовавших Рим. Во время роковой ночной вылазки в Колизей она видит Уинтерборна, объект если не любви, то по крайней мере интереса. Уинтерборн её игнорирует, на что Дэйзи говорит: «Без ножа зарезал». Вскоре она умирает. Важно ли от чего? Конечно, важно. Именно римская лихорадка сгубила Дэйзи, свежее и юное существо из диковатого Скенектеди. Девушка пала жертвой при столкновении собственной живости с затхлой атмосферой самого древнего из всех городов Старого Света.
Существует особый метод профессионального чтения — деконструкция текста. Его основные принципы — скептицизм и недоверие буквально ко всему. Любое слово в тексте, будь то стихотворение или роман, ставится под вопрос. Цель деконструкции — показать, что автор на самом деле не властен над материалом, а произведение — плод ценностей и предрассудков своего времени.
Достаточно вспомнить замечательный рассказ Джеймса Болдуина «Блюз Сонни». Главные герои — чопорный, «правильный» учитель математики и его брат, отбывший тюремный срок за хранение героина. Место действия: Гарлем. Время: 1950-е. В конце рассказа есть сценка, которую мы с вами уже обсуждали, — брат, Сонни, только что вышел из тюрьмы и вернулся в ночной клуб, где раньше играл в джазе. Учитель математики — рассказчик — впервые в жизни пришел его послушать. Отношения у братьев сложные и натянутые. Они плохо понимают друг друга; школьный математик даже не представляет себе тех страстей, что бушуют в Сонни и его музыке (и толкают его к наркотикам). От джаза он тоже далек; единственное имя, которое у него на слуху, — Луи Армстронг. Но когда он сидит в клубе и слушает, как брат играет джазовые импровизации, в этой прекрасной, надрывной музыке ему открывается прежде неведомая глубина радости и горя. В знак понимания и восхищения учитель посылает музыкантам выпивку, виски с молоком. Сонни принимает дар, отхлебывает из своего бокала и ставит его на рояль, где он сверкает и переливается, «как явленная чаша гнева». Все, конец рассказа. Прекрасный текст, прекрасная библейская аллюзия, редкая сила эмоций. Но вот здесь часто возникает интересный момент, конфликт интерпретаций. У нас в университете есть группы исследователей и волонтеров, работающие с реабилитационными клиниками для наркоманов. Несколько раз студенты из этих групп забредали ко мне на занятия, в том числе и на семинар по Болдуину. И кто-нибудь из них абсолютно серьезно говорил: «Завязавшему наркоману ни в коем случае нельзя давать спиртное!»
Читателям, выросшим в монотеистической культуре (то есть всем уроженцам западного мира, независимо от религиозных убеждений или их отсутствия), бывает нелегко понять веру древних греков, у которых ни один обряд не обходился без ножа. Взять хотя бы завязку гомеровского эпоса: Ахиллес закатывает истерику и бросает союзников из-за того, что у него отобрали наложницу-рабыню. Конечно, мы сочувствуем куда меньше, чем современная ему публика. Да и «покаяние» у него абсолютно варварское — он зверски истребляет попавших под руку троянцев, чтобы доказать: мол, осознал, исправляюсь.
В конце романа «Прощай, оружие!» главный герой, Фредерик Генри, наблюдает смерть возлюбленной, Кэтрин Баркли, и их общего ребенка при родах. В отчаянии он выходит на улицу, под дождь. Те ожидания, что мы сейчас перечислили, сбылись с точностью до наоборот. Конечно, полезно знать, что Хемингуэй участвовал в Первой мировой войне, во время которой и происходит действие романа; полезно знать его довоенный опыт, психологию, мировоззрение или то, каким тяжелым трудом дался ему этот эпизод (по собственным словам, он переписывал заключительную сцену 26 раз). Но самое главное — разглядеть здесь иронию. Поколение Хемингуэя очень рано выучилось горькой иронии: им довелось видеть безвременную и бессмысленную гибель тысяч молодых людей. Его роман ироничен с самых первых слов. Буквально с первых. Название позаимствовано у английского поэта XVI века Джорджа Пиля. В его стихотворении «Прощай» говорится о солдатах, рвущихся в бой со всем пылом доблести. Первое слово в нем — радостный возглас: «Оружие!» Сливая название и начало в одну фразу, Хемингуэй выражает нечто прямо противоположное героическому призыву Пиля. И эта ироническая поза выдерживается до самой развязки: мать и дитя не живут друг для друга, как мы привыкли видеть, а убивают друг друга: ребенка душит пуповина, мать истекает кровью. Фредерик Генри выходит под дождь; на улице еще зима, но уже началась обманчивая предвесенняя оттепель. Дождь, однако, не очищает и не приносит обновления. В этом и есть суть иронии: взять наши привычные представления и вывернуть наизнанку.
У Г. К. Честертона, современника Артура Конан Дойла, который тоже писал детективы, есть рассказ «Небесная стрела» (1926). Человека убили стрелой. Причина смерти совершенно очевидна и несомненна. Это плохо, потому что возникает неразрешимая загадка: его мог убить разве что Господь. Убитый находился в высокой башне с окнами под самым потолком. Пустить туда стрелу можно только с небес. Отец Браун — постоянный герой Честертона, сыщик в рясе — некоторое время изучает дело, выслушивает самые разные истории, включая одну, которая должна бы совсем сбить его с толку: про то, как факиры в Индии умеют метнуть нож невообразимо далеко. Так может, и со стрелой тоже поколдовали факиры? Нет. История сразу же наводит отца Брауна на верный след: не было никакого выстрела с небес, был обыкновенный убийца в одной комнате с покойным. Если кинжал, который придуман для ближнего боя, можно метнуть и убить на расстоянии, то стрелой можно заколоть. Все, кроме отца Брауна, ошибочно полагают, что стрела может значить только одно. Да и наши представления о стрелах указывают лишь в одном направлении. Однако Честертон опрокидывает все наши ожидания. Оказывается, стрела — всего лишь обманка. В иронии, как и в детективах, очень важно вовремя сделать отвлекающий маневр. Сама-то стрела ничуть не изменилась: стрелы есть стрелы. Но кто сказал, что их можно применять лишь по прямому назначению?
Словесная ирония — основной компонент того, что мы подразумеваем под иронией вообще. В древнегреческой комедии был особый персонаж, ирон (eiron), казавшийся раболепным и невежественным слабаком; он выходил всегда в паре с другим персонажем: напыщенным и спесивым глупцом, которого называли алазон (alazon). Нортроп Фрай описывал алазона так: «Он сам не знает, что он чего-то не знает». Точнее и не скажешь. Легко догадаться, что происходит: ирон высмеивает, подкалывает, унижает алазона и всячески над ним измывается, а тот ничего не понимает. Зато мы понимаем; ирония работает за счет того, что публика видит нечто, ускользнувшее от одного или нескольких персонажей. Ко времени Уайльда необходимость в персонаже алазоне отпала, но фон для иронии нужен все равно. Теперь фоном служит притворная невинность колкой реплики.
ЖЖ радует: «В период раннего возрождения переплётчики пренебрежительно относились к средневековым манускриптам, как к макулатуре, потому что рукописные книги выглядели очень непрезентабельными по сравнению с типографскими изданиями. Иногда пергаментные листы манускриптов использовали для других целей: на картинке епископская митра, внутренний каркас которой сделан из рукописных страниц и затем прикрыт тканью. В этом головном уборе примечательно не только то, что бедный епископ прятал на голове кучу средневековой писанины — эти страницы были вырезаны из норвежского перевода старофранцузской любовной поэзии, с любовниками, гоняющимися друг за другом по темным коридорам, с резвящимися в полях девами, с рыцарями, по пустякам крошащими друг друга в капусту».
Студия, которая выиграла конкурс на редизайн норвежских банкнот, предложила редизайн норвежского паспорта.
Слон про журналистскую этику: «Поэтому очень странно бывает видеть в российских СМИ ссылки на то, что, дескать, корреспонденты Daily Telegraph или Guardian сообщили, что видят неопознанные войска, входящие в Донецкую область, – а какие у них доказательства? Дело в том, что если корреспондент британской газеты говорит, что он видит что-то своими глазами, то это и есть главное доказательство для британской публики, потому что СМИ тут специально не врут. Потому что это и есть суть журналистики: не копипаст, а очевидец на месте событий, рассказывающий, что он видит своими глазами. У газет, конечно, есть своя повестка дня, поэтому в данном случае очень важно, что своими глазами это видят два журналиста: из либеральной Guardian и антироссийской, крайне правой Daily Telegraph. Для британской публики тут не нужны дополнительные доказательства, потому что они ставят под статьей свое имя и фамилию. А на русскую публику, которую обманывают постоянно, это просто не рассчитано».
Ролик про то, как снимается видео французской пилотажной группы Patrouille de France. И еще одно, от американской пилотажной группы Thunderbirds.
Не люблю, побаиваюсь некрологов, но этот особенно здорово написан: «Мне позвонили 20 минут назад и сказали, что Каха умер. Я проснулся и не поверил, потому что этого вообще не может быть, это сон какой-то дурной, устал я и плохо спится. Это могло бы быть, если бы мы все умерли, и тогда это неважно, кто там умер, а кто еще нет. Бендукидзе — человек из алфавита, из самого начала алфавита, буква, а как это может буква умереть? Его даже убить-то не могли бы, такое могло прийти в голову только ненормальному — можно ли убить букву? Какой некролог, как это может быть — некролог по букве? Пишут же всякую ерунду. Но его телефон отключен, и весть верная, и больше мы, я думаю, не увидимся, что бы там не было потом. С сердцем у Кахи всегда было плохо, и когда-то, наверное, нельзя было его в определенный момент не лечить, и всякое лечение риск, и нет никаких гарантий, что сегодня уснешь, а завтра проснешься».
Визуализация того, как устроено воздушное сообщение над Великобританией.
На Фурфуре — кусочек книжки про женский стыд: «Перед картиной Анри Герве, на которой изображена женщина, принимающая ванну, французский поэт Арман Сильвестр вдруг сосредоточивает свой взгляд на невинном занавесе на заднем плане. Какое идеальное прикрытие для наблюдателя! «Не стесняйтесь, месье! На вашем месте я поступил бы точно так же. В наше время женщина слишком скупа на наготу, чтобы мы не имели права воспользоваться самыми благовидными предлогами для ее созерцания», — пишет он в своей работе «Ню в салоне 1888 г.»
Диаграмма искуственных спутников по удалённости от Земли.
Совершенно замечательный рассказ об издании романа Тартт на русском языке: «У Тартт есть специальное письмо для переводчиков с примечаниями: «делайте вот это» и «не делайте того». Это общепринятая практика у больших писателей — такой FAQ, в котором накапливаются все вопросы. Спрашивают самое разное: один переводчик вообще узнавал значение некоторых слов (из серии «открой Urban Dictionary и посмотри»); на месте Тартт я бы напряглась, но она всегда отвечает очень вежливо. Была масса вопросов по наркотикам — их много в книге, мне пришлось общаться с людьми, которые их употребляли. Так я освоила выражения «жрать кислоту», «гаситься», «упороться», «лизнуть марочку» и прочие. Тартт очень хорошо сочетает в этом романе нормальную, живую, убедительную речь с ее невероятно густым, золотым, почти прустовским стилем. Подростки у нее говорят как подростки. Люди выражаются как люди: мычат, мямлят, обрывают фразы, говорят банальности и чисто перетирают за жизнь — при напряженнейшем, огромной красоты внутреннем монологе. Поэтому появлению глаголов типа «упороться» я бы не стала на вашем месте удивляться. Тартт, например, не гнушается слов типа swish — это дословно «жоповерт», про гомосексуалиста, который ходит так, виляя задом, или cheesefry — «лошара», hammered — «ужратый». И в этом, повторюсь, убедительность ее романа».
Смотрительница музея в печально знаменитом Доме на набережной рассказывает: «Самая большая странность, которую я не могу понять в течение уже многих лет, — как люди селились в этот дом, зная, что здесь было до них. В годы Большого террора некоторые квартиры меняли по пять жильцов. Как можно было не понимать очевидных вещей и идти на верную смерть? С другой стороны, когда я об этом думаю, я вспоминаю, как Михаил Кольцов, получив ордер на квартиру в этом доме, пришел к мудрому Корнею Ивановичу Чуковскому. Тот покачал головой и сказал: «Вот беда-то: и въезжать нельзя, и отказаться нельзя». Действительно, отказаться означало выразить презрение к подарку, который тебе ниспослан свыше. Плюс, конечно, люди мечтали вырваться из ужаса бытовой жизни и попасть в сказку, которой тогда казался Дом правительства. Он ею и был, правда, недолго и не для всех. Но пока люди жили в этой сказке, они как будто слепли. Например, всем жителям на выходе полагалось сдавать ключи, как в гостинице. А кухни были оборудованы грузовым лифтом, который забирал мусор. Вход в квартиру из него был свободным, именно на этих лифтах приезжали НКВДшники и забирали людей. И никто из двух тысяч жителей не пожаловался на такие порядки, более того, я лично разговаривала с первыми жильцами и все они рассказывали, как это было удобно».
Так получилось, что вот уже второй месяц я веду еженедельную колонку в городском интернет-журнале «Большой Город».
Колонка — это дитя моего блога и личного проекта «Вещи и сны». Я выбрал себе амплуа внимательного рефлектирующего москвича, и пишу этакие размышления о том, что меня, провинциала, удивляет в столице.
Так вышло уже пять публикаций: про столичные вокзалы, метростанции и почтовые отделения, про книги о Москве и работу в офисе. Колонки выходят по одной в неделю, обычно в пятницу вечером. Всё же это чрезвычайно приятная штука — вести свою собственную колонку в журнале, который раньше любил и коллекционировал, приезжая в Москву по делам.
Одним словом, если вам нравится то, что я делаю, то у вас есть еще одно место, где вы можете за этим следить.
