Рассказываю про японскую среднеформатную камеру Mamiya RB67: почему она такая сложная, как обхитрить её с задником 6×8, зачем в камере два затвора и почему RB — не лучшая идея для фотографа-путешественника.
Несколько недель пользуюсь новым Айфоном Х, и несколько месяцев — наушниками Эйрподс. Рассказываю, как мне с ними — вдруг вы хотите себе, но не уверены.
Сначала — про новый айфон:
Одним словом, я очень доволен. Клёвый телефон! А теперь немного про беспроводные наушники.
Пофотографировал про просроченную советскую фотопленку «Свема». Купил дюжину катушек в Петербурге у какого-то деда, и первым отснял ролик пленки 120 типа.
Катушка черно-белой пленки внешне была в хорошем состоянии, но что там внутри — непонятно. Она была выпущена в 1990-1991 году, проявить пленку следовало до 1992 года. Неизвестно в каких условиях она хранилась, и как сильно села. Я решил экспонировать ее с ИСО 160, снимал на Rolleiflex 3.5. Когда мотал пленку, удивлялся как туго она идет, словно в камере что-то цепляется за ролики.
После непонятно было как и в чем её проявлять. В интернете пленку примерно этих же годов кто-то снимал с ИСО 30 и полчаса булькал в D76. У меня же нет ничего кроме «Родинала» — он считается довольно быстрым и злым. Я примерно прикинул, что в «Родинале» пленку нужно проявлять 8-9 минут.
После фиксирования и промывки достал пленку из бочка. Она на удивление была вся покрыта какими-то ворсинами, словно шерстью. Я сперва подумал что может недофиксировал ее, и снова залил фиксажом — но шерсть не пропала. Потом догадался потереть ее пальцем, и она слезла. Так что я тщательно промыл всю пленку и оттер шерсть. После прочитал что со «Свемой» такое — обычное дело: ракорд лезет и прилипает к основе.
Результат смотрите сами. Я очевидно ошибся с выбором ИСО или проявкой — пленку нужно снимать как 100 или проявлять подольше. Ну а еще она вся покрыта какими-то пятнами и сильно теряет в резкости.
Одним словом, использовать ее для чего-то серьезного нельзя. Вторую катушку «ФОТО-250» оставлю на память неэкспонированной. А следующей на очереди будет Isopan F 1962 года.
Продолжаю свою вечную серию чужих фотоархивов. Я покупаю на аукционах чужие негативы и слайды, сканирую лучшие и выкладываю в блоге. Предыдущие выпуски доступны по тегу «слайды».
Сегодняшняя подборка проходит по кодовым названием «Пошлый танкист». Почему так — вы и сами увидите. Как обычно, кроме слайдов мне не достается никакой информации о её владельце. Но кое-что можно узнать на самих снимках. Поехали!
Судя по всему, это снято недалеко от Потсдама (это пригород Берлина). Как же мило выглядит байдарка верхом на «Жуке».
Не могу опознать машину на фото. Что-то вроде старой версии «Трабанта»?
Немного Нидерландов. Какая интересная зебра на пешеходном переходе!
А вот и танк. Судя по всему, это американский М60 «Пэттон». Удивительно, что фотографу разрешали снимать свою службу в армии или военные сборы.
Вот наш герой в зрелости.
А вот — в молодости. На снимке ниже он порядочно похож на Дмитрия Медведева.
Танки уже изобрели, а утюги — еще нет.
Судя по всему, наш герой с друзьями любит путешествовать. Вот они мчат на неопознанной красной машине на юг Германии.
И еще немного военных сборов. Наверное темно-синяя форма — у танкистов.
Знаменитые пряничные домики-фахверки.
Западногерманские штурмовые винтовки G3, собранные в «пирамиду».
Романтика!
Невзрачная красная машинка превратилась в милый «Ауди». На ногах выросли каблуки и клёши.
Занятно, что раньше подставки на бокала, биркигли, могли надевать прямо на бокал!
Вот, собственно, и всё.
Сходил на экскурсию в печально известный берлинский аэропорт — он уже несколько лет стоит, недостроенный, и все не может открыться.
Аэропорт начали строить в 2006 году и планировали запустить в ноябре 2011 года. В процессе строительства его проект постоянно дорабатывался и расширялся: вместо первоначальной площади в 200 тыс м² и пассажиропотока в 12 млн человек в год «Бранденбург» дорос до 340 тыс м² и 27 млн пассажиров в год. Попутно наслаивались работы и зоны ответственности подрядчиков. «Бранденбург» стал «вавилонской башней» — его строили десятки компаний разом, скопом.
К 2012 году в аэропорт наняли персонал и провели тестирование систем. Выяснилось, что аэропорт не может работать: производительность стоек регистрации оказалась меньше расчетной. Но хуже всего — в «Бранденбурге» не работала система пожаротушения. Её строили хаотично, общего плана системы нигде не было. Система пожарной вентиляции не удаляла дым, а нагнетала его внутрь здания, а сотни противопожарных переборок построены с нарушением и не выдерживают пламя.
С тех пор аэропорт находится на постоянной достройке. Его бюджет уже увеличился в 10 раз, и каждый год «Бранденбург» приносит 500 млн евро убытков. Каждый год в аэропорту находят очередные проблемы, которые приходится исправлять. Говорят, что доделывать «Бранденбург» уже слишком сложно и дорого, и что дешевле построить новый аэропорт на его месте. К моменту запуска аэропорта большинство его систем устареют и потребуют обновления — «Бранденбург» может закрыться на реконструкцию сразу после открытия.
На сегодняшний день новой датой запуска назначен 2020 год. Больше 70% берлинцев не верят в этот срок.
Экскурсовод уверял, что-де на самом деле все уже почти поправили, и вопрос неоткрытия аэропорта больше политический, чем технический. Как там все на самом деле — непонятно. Внутри аэропорт выглядит довольно готовым и опрятным. Ну и вообще он показался мне довольно симпатичным и уютным: всюду светлый мрамор и дерево.
Удивительно, конечно, что столица Германии существует с двумя небольшими и тесными аэропортами, которые работают на пределах своих возможностей — а новый огромный «Бранденбург» простаивает. Представьте, что в Москве бы работало два «Шереметьева», уменьшенных в пять раз. И пустой новый «Домодедово».
Ну а вообще прогулка по пустому аэропорту — это удивительное дело. Не уверен, получится ли у меня такое еще когда-нибудь. Впрочем, если «Бранденбург» так и не откроют в 2020-м, я снова запишусь на экскурсию.
Пофотографировал немного на «Лейку» — знаменитую немецкую пленочную фотокамеру. Опишу немного впечатлений от использования.
Отмечу сразу, что за несколько дней нормального впечатления о камере сложить нельзя — нужно пользоваться ей месяцами, в поездках и в студии, снимать на разную пленку, пробовать с разными объективами. Я же погулял с ней по соседним районам и отснял всего несколько катушек дешевого просроченного «Кодака» и «Фуджи», которые еще и проявлял сам. Так что рассказывать о камере буду на базе первого впечатления.
Я тестировал последнюю модификацию Leica MP 0.72 — она выпускается с 2015 года. Мой комплект был с 35-мм объективом Summarit-M 1:2.5 E39.
У «Лейки» выпускалось и выпускается много разных камер. Они начинали с дальномерных фотоаппаратов Leica I, Leica II и так далее — их камеры использовали 35-мм кинопленку и задали новый стандарт фотопленки, которым мы пользуемся до сих пор. «Лейка» производила зеркальные камеры Leica R, а с 2006 года выпускают цифровые фотокамеры. Большую часть техники в компании собирают вручную.
Фотоаппараты «Лейка» — очень дорогие. Простенькая цифровая камера стоит от 700 евро. Пленочная камера Leica MP, которую я тестировал, стоит около 5000 евро. Кроме камер, у «Лейки» дорогое все: объективы, ремни, бленды, салфетки, сумки. Фанаты могут легко купить камеру за 8000 евро и еще на 10 000 взять пару объективов к ней. Кажется, это самые дорогие современные фотоаппараты вообще, если не брать какие-то суперособенные камеры вроде крупноформатных.
Эти фотоаппараты — аналог швейцарских часов в мире камер. Они собираются вручную, в каждой камере прослеживается эволюция и история. Они показывают статус владельца: он потратил несколько тысяч евро на хорошую камеру, и значит разбирается в них. Мне было интересно — а так ли эти камеры хороши в деле?
Вот какие впечатления от «Лейки» у меня сложились.
Сборка. Камера — суперкачественная. Она очень тяжелая, потому что в каждом ее элементе виден запас прочности. Если дать какому-нибудь бедолаге отвертку и сказать: «Отломай любую деталь за минуту, или мы убъем тебя», то ему проще сразу себе эту отвертку воткнуть куда-нибудь. Мне трудно прредставить, что в «Лейке» что-то сломается, погнется, отвалится. Кроме того, она кажется какой-то… цельной. Словно ее отлили из куска металла. Все рычаги и кольца плотно подогнаны друг к другу, до двигаются легко. Держать камеру в руках — невероятное удовольствие.
Система. Leica MP — это дальномерные камеры. Это значит, что фотоаппарат наводится на резкость по встроенному дальномеру. У таких камер есть свои плюсы и минусы по сравнению с зеркальными — об этом можно долго спорить. Мне кажется, что дальномерность для «Лейки» — это плюс. Камера получилась меньше, легче и проще зеркальной, она много тише. Если расценивать «Лейку» как надежную камеру для путешествий, то к дальномеру нет вопросов. В камере также встроен экспонометр, но про него говорить толком нечего — он обычный, как у всех.
Удобство. К эргономике «Лейки» у меня накопились вопросы. Кажется, что камера создана для фотолюбителей, которые снимают ей понемножку, по несколько кадров за раз.
Фотоаппарат — медленный. Он словно слегка отдаляется от тебя. Поменять выдержку? Давай, сними перчатки и проверни колесико. Не можешь нащупать диафрагменное кольцо? Ну отними камеру от лица, посмотри на него. Куда торопиться-то?
У «Лейки» есть момент, который меня выбесил — это заряжание камеры. У всех нормальных фотоаппаратов открывается задняя крышка, в которую вставляется катушка пленки, и ее кончик закрепляется на бобине протяжного механизма. У «Лейки» вместо этого снимается нижняя часть камеры, после чего в задней стенке открывается небольшое окошко.
Чтобы зарядить камеру, нужно вставить катушку слева, протянуть хвостик пленки в окошке, стараясь не смять створки затвора, и завести его в бобину лентропротяжного механизма справа. Сделать это быстро — невозможно. К четвертой катушке я научился справляться за пару минут, но это все равно бесконечно дольше нескольких секунд, за которые я справляюсь с «Никоном». Почему в «Лейке» используется такая система — непонятно. Подозреваю, что это дань историчности. А может быть отсутствие задней крышки делает камеру надежнее? В любом случае, это неудобно и медленно — и из-за этого камера кажется мне еще более «стариковской».
Владение. Для меня фотокамера — это синоним путешествия. Мне важно, чтобы с ней было хорошо в поездке. И тут у меня к «Лейке» тоже есть вопросы. Лично для меня такая камера — слишком дорогая. Я теоретически могу её приобрести, но мне было бы страшно брать «Лейку» в сплав на плоту или в индийские трущобы. Наверное, кому-то нравится гулять с такой камерой в парке или возить ее в Лондон.
Лейка — это «Порше» в мире фотокамер. Клево иметь такую машину, но вряд ли стоит ехать на ней в Алупку или гонять за продуктами в супермаркет.
Больше всего «Леек» в руках фотографов я видел в Японии. Кажется, что в этом проявляется любовь японцев к топовым вещам. Им кажется, что «Лейка» — это такой билет в мир профессиональной фотографии. Для них такие камеры служат индикатором. Мол, смотрите, у меня тоже есть «Лейка», я разбираюсь! И в этом однозначно есть одно из свойств марки. «Лейка» продает не камеру, а сопричастность к миру высокой фотографии. Не зря же у компании одни за одним выходят ограниченные, суперограниченные, юбилейные серии камер с зашкаливающими ценами.
Хорошая ли это камера на мой вкус? Да, безусловно.
Хотел бы я иметь «Лейку» в коллекции? Да.
Стала бы она моей основной, любимой камерой? Нет.
Купил бы я «Лейку» в нынешних условиях? Вряд ли.
Тут в редакторской тусовке состоялся спор о сторителлинге, в котором я тоже хочу поучаствовать. Расскажу о плохом примере сторителлинга от «Авито», о том почему Макс Ильяхов советует ерунду и как правильно на самом деле. Отмечу сразу, что я никаких курсов по сторителлингу не проходил и правильных книг не читал. Если среди читателей найдутся специалисты — вы знаете что делать.
Еще отмечу, что я понимаю под сторителлингом. Сторителлинг — это маркетинговый инструмент, в котором продукты или услуги продаются с помощью истории. А теперь поехали.
На днях на «Авито» опубликовали спецпроект — историю про фотокамеру «Лейка». В истории рассказывается о камере, которая несколько раз переходила из рук в руки, становясь счастливым талисманом для своих владельцев.
История получилась очень плохой. Что с ней не так:
Я не знаю, возможно этот спецпроект хорошо отработает и выбьет слезу из пользователей соцсети. Мне же он кажется унылым говном, за которым авторам должно быть стыдно. Кстати, так показалось не одному мне.
Максим Ильяхов в блоге опубликовал ответ на спецпроект «Авито», и подал его в виде истории — про плеер «Эппл». В истории Макса он сам в молодости оказывается с друзьями на даче, откуда уходит по личным обстоятельствам. Он идет на железнодорожную станцию чтобы поехать домой, и слушает музыку с плеера. В пути ему встречаются хулиганы, которые пытаются сорвать плеер, но Макс убегает. Хулиганам достается только крышечка.
У Макса получилась хорошая история. Если бы она вошла в его автобиографию, то смотрелась бы там круто и органично. Но к сторителлингу она не имеет никакого отношения.
Сторителлинг называется так, потому что повествование строится в нем по принципу истории. Речь не про введение, и основную часть и заключение, а речь про изменение под воздействием нового опыта.
В истории есть герой. Сначала он обычный. После с ним происходит нечто, от чего он получает новые качества. Он был простым хоббитом, и во время сложной миссии понял многое про дружбу. Он был роботом-мусорщиком, но влюбился и пошел на подвиг. В истории важно, чтобы читатель мог сопоставить себя с героем и прочувствовать его изменение — говорят, что читатель «сопереживает» герою.
В своей истории Макс вывалил на читателя кусок своей личной жизни. Это просто случай: он чёт приуныл на даче, пошел на станцию, попал в передрягу, сбежал — все хорошо. Он никак не изменился. История Макса еще чуть-чуть держит из-за чувства опасности, но это быстро выдохнется, если текст будет в несколько раз больше.
История Макса якобы про плеер, но на самом деле это не так. Плеер не играет никакой роли в приключениях героя. На шее Макса мог бы быть кулон или та же «Лейка» — ничего бы не изменилось. Я вообще не чувствую ничего по отношению к плееру. Таким текстом плеер не продашь. Зачем он мне? Что я понял? Что десять лет назад Макс был чувственным парнем?
Если в тексте и есть сторителлинг, то он — про альбом «Смоки Мо». Ну вот представьте, все то же самое. Макс приуныл, пошел пешком на станцию. В процессе он прослушал все песни с альбома, и что-то в нем перевернулось: музыка наложилась на его внутреннее состояние. Он чёт понял про себя: что все ерунда, что нужно быть легче, проще. Когда к нему подошли хулиганы, он просто улыбнулся и протянул им плеер: «Держите, он мне уже не нужен». Хулиганы отморозились от такого и просто ушли. И в конце Макс говорит: «Я вот сам не верю в такую ерунду, но она случилась со мной тогда. От мороза с плеером что-то произошло, и теперь на него не записать новую музыку. На плеере остался только этот альбом «Смоки Мо», и я продаю его как есть. Это слепок того, что случилось со мной той ночью — возможно, он отрезонирует с вами тоже». Не знаю как вам, а мне интересно было бы купить эту вещь. Она какая-то особенная, намоленная. Артефакт!
После Макс написал еще одну статью, в которой советует строить историю вокруг человека, а не вокруг вещи. На мой взгляд, это такая банальная мысль что и комментировать её особо не нужно. Даже больше — вокруг вещи невозможно построить историю в принципе. Вещь не может получить душевный опыт и измениться под его воздействием. Все «вещи» в мультиках и фильмах — это замаскированные люди. И у «Авито», и у «Макса» истории крутятся вокруг людей, но только не в ту сторону.
Не люблю писать категорично, но Ян говорит что мне нужно чаще это делать, чтобы не стать Познером. Итак:
А после истории Макса я первым делом полез не гуглить про плеер «Эппл», а слушать тот самый альбом. Кстати, он называется «Кара-Тэ». Послушайте, и представьте зимнюю дорогу под фонарями через лес.
Добыл на аукционе очередной фотоархив, и показываю лучшее из него. В нём полторы сотни черно-белых негативов формата 6х9, что сняты в промежутке с 1931 по 1952 год. Подозреваю, что это небольшой кусочек обширной коллекции негативов, который почему-то продавали отдельно — маловероятно, что за двадцать лет неизвестный фотограф отснял только пару десятков катушек фотопленки.
В этот раз я совсем ничего не знаю про людей и места на снимках, и показываю все просто как есть.
Ролан Барт в «Империи знаков» говорил, что бесчисленное море возможностей формирует систему, которая мерцает вдали, изолированная от окружающего мира. И имя ей — Япония. Уильям Гибсон называл тебя дефолтным будущим, что создано воображением коллективным и бессознательным. Я не говорю ничего, а просто сижу под дождем на остановке под зуммером пешеходного перехода, пиликающего на невероятно противной ноте. Какого чёрта я мотаюсь сюда каждый год? Как высушить наконец свои ботинки?
Все страны как страны, а ты — остров. Все города как города, а ты — машина для жизни, фабрика неудобного существования, словно мечта Ле Корбюзье, доведенная до отчаяния и вывернутая наизнанку. Шаткий мир неона и бетона. Город-шкаф, в котором не помещаются мои вещи. Человеческий муравейник, в котором я — жук. Жук в мокрых ботинках. Я сижу и думаю об Андре Хендриксе, который не смог найти в Токио своего места, купил в моём любимом хозяйственном магазине «Токиу Хэндс» круглый кусок винила два метра в диаметре, и носил его повсюду, расстилая.
За четыре года и три раза наши отношения прошли все стадии: от очарования до разочарования и обратно. И только в этот раз я научился осознавать Японию относительно трезво. Я обложился сборниками эссе и книгами об истории Токио, я накупил фотокамер и перочинных ножей с грубыми краями, я привез мужскую юбку и забыл традиционную и запрещенную в багаже пачку спичек. А еще я привез с собой два десятка катушек фотопленок, немного впечатлений и наблюдений.
Из Берлина в Японию прямых рейсов не было, только с пересадкой. Я люблю авиацию и поэтому выбрал рейс так, чтобы полететь интересными мне самолетами: туда на «Эйрбас А350», обратно — на «Дримлайнере».
Вылетели из Берлина на пересадку в Хельсинки. Это были последние дни работы разорившегося «Эйр Берлина». Рейсы постоянно задерживали и отменяли, наш задержали на два часа, уничтожив этим небольшую пересадку в хельсинском аэропорту. Рядом итальянский дедушка долго выпытывал меня, что значит «рейс отменили».
Но нам повезло. Прилетев, побежали по аэпопорту в компании маленьких японцев в чёрном, оббегая магазины дьюти-фри и нагло вклинившись в очередь на паспортный контроль. Нас усадили в перонный автобус с надписью «Welcome to HEL», который полчаса ездил по каким-то задворкам к огромному самолёту. На борту — одни японцы и пара финнов, которые умудрились влюбиться в азиатских девушек. Впереди было девять часов полета, и приключение началось!
Важная часть прилета в Токио — это поездка на городской электричке линии Кейсей. Она каким-то неведомым образом идет по крохотным рисовым полям мимо домиков, ныряет в подземный тоннель под аэропортом, и после еще час едет мимо таких же полей и домиков, которые постепенно разрастаются в мегаполис Большого Токио. В пути в поезд всё подсаживаются и подсаживаются невысокие фигурки в белых медицинских масках, стряхивая с прозрачных зонтов капельки осеннего дождя. Я смотрю на это в большой усталости и радости, постоянно засыпая сидя, положив голову на чемодан, измученный девятичасовым перелетом и восьмичасовым джетлагом.
Гуляя по Токио, вы очень редко встретите памятник (если не считать однотипных синтоистских храмов), что довольно удивительно для самого крупного города в мире. Во многом это связано с психологией японцев. Для них значим не памятник сам по себе, но ощущение преемственности, постоянства и стабильности, пусть даже в изменении и неповторимости. Этот принцип любят показывать на храме Исэ, который полностью разрушается и перестраивается каждые 20 лет — но для японцев остается точно тем же памятником, что и столетия назад. Поток неизменности важнее вещей. И вся жизнь японца течет в этом потоке, направлена на его сохранение. В последнем перестроении храма Исэ в 1993 году участвовало более 200 тысяч человек.
Фумихико Маки пишет, что в мире есть два типа культур: одна строит башни, а другая — нет. В культурах с башнями у городов есть ощутимый центр (где и стоит эта башня). В Японии башен не ставят. Распределенность, неизменность, невыразительность, философия персонального пространства — важнее. В самом центре Токио — императорский дворец, скрытый в парке на острове — пустота и вакуум. Там ночью даже не зажигают света.
Я легко выделю в толпе иностранца, даже если он внешне похож на японца — просто у западных людей другая осанка и походка. Мы ходим более свободно, наш шаг мягче, спина прямее. Западные люди похожи на пантер среди пингвинов.
В японской суетливости и сжатости чувствуется огромное напряжение неудобства, которое возведено в абсолют. Узкие ботинки и жесткий воротник рубашки сараримана, тугое женское белье, грубые суконные школьные костюмы. А когда японец одет относительно удобно, он словно пытается компенсировать это скоростью движений и суетливостью. Почтальон всегда бежит, толкая перед собой тележку с посылками. На тележке транспортной компании «Кура неко так-о-бин» нарисован самый милый логотип в мире — кошка, несущая своего котенка. У нас с японцами есть много общего: мы толком не умеем расслабляться.
Токио — это город лестниц. Под влиянием разрушительного землетрясения Канто и бомбёжек во время Второй мировой в градостроительные нормы вошло требование о быстрой эвакуации. И способом этой эвакуации стали наружные лестницы всех фасонов и форм. Интересно, как это сочетается с тем, что во время сильного землетрясения лестничные пролёты падают первыми.
Когда землетрясение застает японцев в баре, они только поднимают бокалы — чтобы пиво не расплескалось. Когда нашу арендованную квартиру трясло от строительных работ по соседству, А. демонстративно спала в белье — чтобы её не нашли голой под завалами. Но ко второй ночи мы совершенно привыкли. Ты словно спишь в вагоне поезда. На девятом этаже.
Удивительно, что Токио обходится без плана генеральной застройки. Урбанистические планы и другие преобразования в Токио также не существуют. Этому мешает чрезвычайно высокая стоимость земли в городе и строгие законы о защите частной собственности. Взять и снести пару кварталов для того, чтобы построить парк или проложить велодорожку? Это просто немыслимое предприятие. Но Токио это словно и не мешает вовсе. Город живет и развивается самостоятельно — и у него неплохо получается.
Японцы — это невысыпающаяся нация. Как забавно заметила Кристиан Фруно, «кажется что половина Токио живет в состоянии бесконечного джетлага. Вот дорожный рабочий зашел в магазинчик-конбини за рисовым пирожком, съел его и уснул прямо стоя, облокотившись спиной о серый бетон соседнего здания. Вот девушка спит за невысоким узеньким столиком «Старбакса», скорчившись словно мёртвый паучок. Про метро и говорить нечего — в любое время дня треть пассажиров спят, часто на плечах друг у друга. Словно город отнимает у людей время, и они украдкой отворовывают, отвоевывают его обратно как могут».
Одна из самых примечательных вещей в Токио — это мириады крохотных продуктовых магазинчиков, конбини. Их в городе десятки тысяч, по одному магазинчику на 1800 токийцев. Каждый площадью со среднюю российскую квартиру, внутри дюжина полок с самым необходимым: рис, быстрозаварная лапша, газировка, алкоголь, выпечка. В углу примостилась стойка с журналами и мангой. На кассе стоит небольшая плита, в которой скучно вертится дежурная сосиска. И всё это работает круглосуточно, словно маленькая машинка. Изо дня в день, из года в год.
Конбини открывают по десятилетней франшизе. Обычные владельцы — это пара пожилых японцев, которые вкладывают в магазинчик свои сбережения. Однако огромная, тяжелейшая конкуренция часто сводит прибыль от владения магазинчиком к нулю. Хозяева ведут сложную борьбу с соперниками, закрывая и открывая магазины в тонком чутье спроса. Ну а токийцы ежедневно заходят в конбини за рисовыми пирожками, пивом и дурацкими витаминными напитками для бодрости.
Токио — чрезвычайно спокойный и разряженный город без центра и часто без ощутимой системы устройства, он может тянуться на десятки километров вообще без изменений. Для понимания токийской топографии большое значение играет значение низины, сурибаши. Плато, на котором стоит Токио, местами вмято низинами — и в них течет своя особенная жизнь.
В древности топография города влияла на место жительства токийцев. Состоятельные люди, самураи и представители сёгуна селились на возвышенности, а обычные горожане компактно жили в низине, в сурибаши. И такая система во-многом сохранилась и сейчас. Только теперь на гребнях холмов стоят офисные здания и небоскрёбы.
Сурибаши — это плотные, локальные районы, состоящие из небольших частных домов. Из-за того что земля разрезана на множество крохотных лоскутков, их трудно выкупить под крупное строительство. Жители скатываются в свои небольшие жилища по крутым дорогам и даже лестницам, и живут там своей жизнью. Сурибаши — самые интересные районы для прогулок. Скачусь туда и я.
Япония кажется страной, которая либо еще даже не вступила в борьбу за гендерное равенство, либо давно проиграла её. Количество работающих женщин снижается, число женщин-политиков болтается возле нуля, а редкие успешные женщины выходят на митинги со словами о том, что нам-де нужно лучше заботиться о наших мужчинах.
При этом в Японии около половины женщин имеют высшее образование. Рекордный результат!
В Токио сильно развиты небольшие производства, матчи-коба — крохотные заводики в дюжину сотрудников, которые обычно расположены на первых этажах домов. Сегодня в Японии более 5 млн матчи-коба, в которых занято 99% частных предпринимателей. Это основа экономики: они доделывают, переделывают, переупаковывают продукцию крупных заводов. На каком-нибудь матчи-коба могут вручную выстукивать кастрюли, детали для синкансенов и оборудование для «НАСА».
Заметно, какую роль матчи-коба играют в японской экономике. Они рассеивают традиционные для нас моногорода по обычным улицам. Идешь за кофе, а рядом в подвале дома дедушки заняты делом. В результате город кажется более цельным, живым. И никому не нужно ехать полчаса на работу в огромную промзону — кастрюлю можно выстукивать хоть у себя на заднем дворе.
Кроме того микропроизводства влияют на культуру уважения ручного труда, вовлечения в процесс создания вещи. По телевизиру идут телешоу про матча-коба: «—Мы построили неразрушаемую стену!», «—Хаха, это вы еще не видели разрушатель стен, который мы собрали!». Ох уж эта страна трудолюбивых детей в телах взрослых людей.
Стареющее японское общество сталкивается с новыми проблемами, о которых оно раньше не знало. Среди этих проблем — старческая преступность. От тоски и одиночества у пожилых людей начинают сбоить культурные привычки, которые не позволяли им в молодости грубить другим людям. Старики чаще идут на преступления. Государство тратит миллиарды йен на создание специальных тюрем для стариков — фактически, домов престарелых.
Многие пожилых люди замыкаются и ведут жизнь нелюдимок, хикикомори. Когда во время подготовки к ежегодному дню пожилого человека чиновники разыскали 111-летнего Согена Като, оказалось что юбиляр успел мумифицироваться. По словам его родственников, последние 30 лет Като жил один и не принимал гостей. Я вспомнил, что смотрел какую-то короткометражку об этом. В ее финале все японцы просто перестали выходить из домов, а еду им приносили роботы.
Ономичи — это небольшой портовый городок между Хиросимой и Осакой. Он растянулся вдоль берега на десятки километров, но в каждой точке кажется маленьким, от берега до холма на другом краю можно дойти за десять минут. Вдоль всего городка проходит линия электрички, на которой в Ономичи приезжают редкие туристы и заядлые велосипедисты.
Я не понял причину, но Ономичи — это город спортсменов-велосипедистов. Они начинают разбирать свои чехлы уже прямо на небольшой железнодорожной станции, где для их удобства даже соорудили специальный навес. В Ономичи есть даже специальный велоотель, в номера которого можно заехать с улицы и припарковаться внутри.
Раз в год тут проходит большой велофестиваль, в честь которого перекрывают часть огромного моста, что ведет от города в сторону больших островов Сикоку. В обычное время по нему нельзя пройти даже пешком.
В Ономичи мы поселились в традиционном отеле. Предыдущий опыт проживания в рёкане был слегка катастрофическим, с бумажными стенами и постоянным холодом, который не мог переварить даже хитро встроенный в комнату кондиционер. Я опасался повторения, особенно когда увидел что отель оказался хостелом — на втором этаже дюжина человек старательно отгораживались сдвижными стенками. На полу лежат свернутый в рулон футон, японский традиционный матрац.
Но на деле отдых в отеле оказался прекрасным. Умываться приходилось в небольшом отдельном здании, но зато после я вдоволь надышался приморским воздухом и насмотрелся на звёзды до боли в шее. От сна на жестких футонах тело немного покраснело, но утром в окно заглянул рассвет, оправдывая второе название Японии. Даже было жалко, что мы тут остановились всего на одну ночь.
Ономичи запомнится мне великолепным ужином в крохотном семейном рыбном ресторане на два столика. Я почти разучился смущаться от количества внимания, которое повар уделяет каждому гостю, и почти решился попробовать сакэ — но в последний момент почему-то передумал. Я так редко бываю в провинциальных-городах-в-которых-ничего-нет, то погулять по ночному Ономичи было особым удовольствием, которому радуешься и которое вряд ли решишься повторить снова.
Ну а еще Ономичи считается городом с одной из самых высокий концентраций котов. Коты здесь везде, они даже на обычных японских памятных штампиках в крохотной канатной дороге, что идет минуту от подножия холма к его вершине. Выходишь со станции — а там памятник влюбленным котам.
Ономичи был перевалочным пунктом к одной из главных и самых далеких от Токио точек путешествия — острову Наошима. Небольшой островок в пару посёлков стал японской меккой для любителей современного искусства: на нем построено аж три музея, не считая значительного количества арт-объектов и инсталляций.
До Наошимы приходится ехать полдня, хотя расстояния там смешные даже по японским меркам: приходится несколько раз пересаживаться с электрички на электричку, а плыть на пароме и после топать пешком по полупустынному острову. Проголодавшись в пути я соблазнился на сарариманский бенто-бокс с рыбой и овощами, но быстро понял свою ошибку и больше ее не повторял.
Место силы Наошимы — музей Бенессе, который построил замечательный японский архитектор Тадао Андо (позже в Киото нам совершенно случайно попадется книга о его творчестве). Музей организовал японский предприниматель Соичиро Фукутаке. Потрясенный смертью своего отца, он вернулся на родной остров и переосмыслил своё участие в его жизни. Чтобы помочь вымирающей Наошиме, бизнесмен решил организовать здесь арт-кластер — чтобы приезжающие «новые люди» помогли жителям острова почувствовать себя нужными. Окрыленный, он даже переименовал свою компанию в Бенессе, что с латинского означает «доброе существование».
К сожалению, в музее нельзя фотографировать, но я спешу засвидетельствовать — это один из величайших музеев современного искусства, где я был. Космическая бетонная архитектура Андо создает особое пространство, в котором чувствуешь себя не то посетителем штаб-квартиры корпорации «Тайрелл» из «Бегущего по лезвию», не то героем «Пятого элемента». А чего стоит ощущение от картин Клода Моне, погруженное в эту атмосферу!
Как и большинство других островов, Наошима похож на конус, где все самое интересное лепится выше к вершине. Поэтому с любой музейной площадки открывается великолепный вид на залив и закат. Занятно, что кроме музеев у Бенессе действует на острове специальный арт-отель, в котором можно поселиться посреди произведений искусства.
Впрочем, мы жили в крохотном хостеле, где кроме нас никого не было — включая управляющего. И только ближе к ночи в соседний номер примчалась стройная европейка, которая оббежала остров, несмотря на всю его гористость. Я же провёл очередную жесткую ночь на футоне, рассматривая в окне проблесковые маячки на крыльях самолётов, что отправлялись в дальний трансазиатский путь из Токио ровно надо мной.
Кроме музеев и арт-объектов в Наошиме нет ничего: только пара деревень, пристань и какой-то завод «Митцубиси» за холмами, в который нет доступа: ни физического, ни даже топографического. В восемь вечера остров вымирает: иностранцы расползаются по своим отелям, и в ночи светят только фонари, окно крохотной автоматической прачечной да небольшой конбини «Фэмили-март», который вместо традиционной круглосуточности закрывается в десять.
В Наошиме на самом деле стоит провести несколько дней: переночевать в арт-отеле, выбраться на соседние острова, где Бенессе выстроил не менее замечательные музеи, покататься на электровелосипеде, сходить пешком на холмы, побывать в районе старых синтоистских храмов, перестроенных на современный лад. Но мы сбежали с острова уже следующим утром, дав зарок когда-нибудь вернуться сюда снова.
Осака — крупный город, на Токио совершенно непохожий. Изначально я предполагал что Осака будет таким Петербургом, развитой провинцией со своим культурным кодом. На на деле она больше похожа на какой-нибудь Ростов (в котором я, по правде говоря, никогда не был).
В отличие от чистого и чрезмерно организованного Токио Осака показалась слишком грубой, такой японский Гонконг. Возможно, поэтому в Осаке очень много китайских туристов — они ходят равномерной очередью по району бутиков. Я поддался всеобщему искушению, и купил беспроводные наушники в «Эппл-сторе». Заодно впервые побывал в нём, настоящем.
В Осаке всё как-то смешалось и в итоге вышло невыразительным: не могу даже и вспомнить, что было примечательным. Я побывал в знаменитом магазине подержанных плёночных камер, который оказался довольно паршивым на деле. А. сбежала в океанариум, про который отказалась рассказывать что-либо. Мы два дня искали окономияки, не подозревая что это слово означает что-то вроде еда — там каждый раз подавали разные, и все более странные блюда.
Из Осаки поехали в Нару. Нара, Осака и Киото образуют равносторонний треугольник — между ними примерно 80 километров по прямой. Даже удивительно, как Нара и Киото сумели остаться такими простыми, честными и аккуратными на фоне разухабистого, чересчур азиатского соседа.
Нара — это популярное туристическое направление у самих японцев. В окрестностях Нары объединились японские племена, из которых после выросло государство. До сих пор считается, что в Наре хранится какой-то тот самый японский дух, который так важно перенять и сохранить. Я искал, но ничего такого не заметил.
В Нару мы прибыли на перекладных синкансенах уже к полуночи. У двери закрытого хостела нас встречала табличка: «Уважаемые Сергей и Анна. Мы закрыты. Но вы пожалуйста наберите код 1234 на задней двери и входите». Внутри оказалось что-то среднее между рёканом и космическим кораблем. Жаль только, постояльцы всю ночь ходили туда-сюда.
Делать в Наре совершенно нечего. Из достопримечательностей — парк с оленями, которых можно кормить специальным печеньем и гладить. Олени непривычно пристают, мусолят краешки рубашки и требуют печенья. Китайские туристы шумно машут руками. Японский дух присутствует. Электричка в Киото манит — удержаться невозможно.
Киото — один из любимых японских городов. Заметил, что я везде ищу свой абстрактный Петербург — место, которое по духу противоположно какому-то центру, нечто рассеяно-культурное, спокойное, гастрономичное. Так вот, Киото — это самый настоящий местный Петербург.
Я уже знаю все любимые кафе и закоулки, помню их расположение топографическим чутьём — китотская ментальная карта наглухо впечаталась в сознание. В каждом любимом месте хочется закричать: «Что, неужели вы меня не помните? Да я год назад сидел вот тут!» Ну сидел и сидел, мало ли тут гайдзинов побывало с тех пор.
Одно из самых приятных гастрономических приключений — это обеды и ужины в небольших семейных ресторанах, изакайя. Еда там демонстративно недорогая и простая, а хозяева стараются уделить гостям все свое время. Предполагается танцевать с ними такой танец вежливости и расположения. — Рад отрезать вам лучший кусочек своего тунца. — Ох, большое спасибо, нам так нравится проводить у вас время!
В Киото традиционно хожу в японскую баню, сэнто. Хоть и считается, что самые горячие бани — в Токио, в 46-47 градусов, в Киото тоже хорошо.
Для японцев баня — это аналог паба для британца: место, где богатые и бедные смешиваются, теряют элитарность и могут просто пообщаться друг с другом, разделить новости. Есть даже специальное мобильное приложение для поиска сэнто поблизости. На военных фотографиях с захваченных японцами Маршалловых островов сняты самодельные сэнто, которые офицеры строили для себя в дремучих джунглях. Не зря есть даже очередное полузаимствованное слово сикиншиппу, от английского skinship — «братство по обнаженной коже».
Каждый раз корю себя за то, что приехал сюда так ненадолго.
Почти что случайно побывали в Хиросиме — не хотели целый день сидеть в Осаке в дождь. От Осаки до Хиросимы оказалось всего пара часов на скоростном синкансене. Тучи рассеялись и солнце вышло уже на полдороге.
Хиросима производит двойственное ощущение. С одной стороны, удивительно побывать на месте такой страшной и известной военной катастрофы. Я стоял на знаменитом Т-образом мосту, в который десятки лет назад американский навигатор целил атомную бомбу. Кажется, что в России на таком месте выстроили бы огромный парк с монументами, а город стал бы столицей национальной скорби. А у японцев все иначе: небольшая стелла, пару музеев и всё. Подумаешь, атомная бомба — жизнь-то продолжается!
С другой стороны, кроме прошлой трагедии в Хиросиме ничего толком и не осталось. Это обычный, скучный японский город: дома, трамвайчик, американские и китайские туристы. Разве что гастрономический фестиваль и замечательные хиросимские устрицы чуть скрасили впечатление.
Возле кафе разговорился с хозяйкой сиба-ину. Спрашиваю, правда ли что эта замечательная собака отлично ладит с другими животными и детьми? «Да, да!» — уверяет меня хозяйка. Чуть после, в Токио, друзья разуверяли: «Ты что, безумный? Приюты забиты сибами, которых набрали после успеха «Хатико», но не смогли толком приручить».
Хотел пошутить, что хочу назвать свою сибу красивым японским словом, например «Кусай». Тут же выяснилось, что кусай по-японский значит «вонючий».
Люблю эти дома-склоны — их верхушки словно срезаны ножом под острым углом. Хитрое сочетание ширины дороги, к которой примыкает дом, заставляет снижать его высотность таким вот образом. Другие правила ограничивают высоту домов, которые выходят фасадами на автострады, и здания приходится строить в форме сапога — привычно-высокое голенище и небольшой носок, что смотрит на улицу.
Токио — это город, в котором средний возраст домов в два раза меньше среднего возраста его жителей. Новых зданий строится мало, около 14% (сравните с 65% во Франции и 80% в Великобритании). Японцы всю жизнь медленно ползут по жилищной лесенке, переезжая из небольших квартир в квартиры побольше. А если ресурсов нет, то живут как живётся. Чего стоит один только видеоблог про организацию крохотных японских квартир.
Забавно, что в культурных районах города появляются многоквартирные дома, ориентированные на одиноких женщин. Им старательно рекламируют образ силы, независимости: театры по вечерам, йога по утрам, коктейли с клёвыми парнями. Кэрри Брэдшоу, но на японский манер.
В отличие от европейских стран, в Японии никогда не было экспериментов с коммунальным жильем. Токийцы всегда жили в своём, пускай даже очень маленьком.
Токийцы часто кажутся нацией сыновей, которые устали жить под влиянием сильных и трудолюбивых отцов, запутались и отчаялись. Одни устраиваются работать в конбини в надежде заполучить росу (loss) — продукты, срок действия которых выходит. Другие разочаровываются в сексуальной, культурной и общественной жизни и превращаются в шошоку-данши, травоядных: живут с мамами, писают сидя и часто носят женское белье.
Обыватели обычно вспоминают странно одетых людей: фриков, панков, девушек в костюмах школьниц, что заполонили какие-то улицы города. И всё это действительно существует. Развитию своего стри-фэшн Токио обязан двум людям: Ваджиро Кону и Шоичи Аоко.
Кон провёл юность в межвоенный период в районе Гинза, где наблюдал повальное увлечение молодых людей европейской одеждой и европейским стилем одежды. Японские денди называли себя мога (modern girl) и мобо (modern boys). Спустя 80 лет после этого, в 1996 году Шоичи Аоко начал фотографировать необычно одетых молодых людей в районе Хараюки. После Второй мировой войны Хараюки был локальным местом проживания американских военных, и после их ухода из района остался центром свободы, независимости и самовыражения. В восьмидесятых годах стало местом регулярных сборов «потерянного поколения», которое образовалось после промышленного и демографического бума шестидесятых годов. Аоко фотографировал местных фриков, и публиковал снимки с издаваемом им журнале «Фрут». Журнал стал так популярен среди подростков, что они начали специально тусоваться в любимых местечках района в надежде встретить Аоко и попасть в журнал. Одновременно с этим появление журнала о фрик-моде начало легализовывать японский стиль самовыражения — и эта легализация дала творческие силы множеству дизайнеров вроде Йоши Ямомото или Рей Кавакубо.
Японцы и токийцы с годами становятся чуть старее и богаче, и все более одинокими. Через десять лет в стране будет на 3,5 млн меньше семей, а число одиноких людей увеличится до 18,5 млн человек. Из них 13 млн одиночек перевалят за 45 лет. Только в Токио будет 2 млн одиноких и пожилых. Пожилых и одиноких.
В путешествиях я везде иностранец, но только в Японии чувствую себя настолько чужим и чуждым. В небогатых азиатских странах белые люди невольно ощущают своё превосходство (хоть нам и стыдно), в западных они особо не выделяются и составляют одну огромную плохоанглоговорящую массу. В Японии иностранец отчуждается, но ощущает равенство и даже превосходство среды, в которой он находится, чувствует уважение. Аналогично я ощущал себя только в православном монастыре.
Если ты выглядишь иначе, говоришь и мыслишь по-другому, то можешь наконец расслабиться и чувствовать себя другим — то есть самим собой.
Я дописываю эти строки спустя месяц после возвращения. Пленки проявлены, вещи разобраны уже давно, даже почти израсходован небольшой запас морепродуктов и сливового вина, что удалось провезти с собой. Но ощущение Японии все еще осталось. Я всё еще помню запахи и звуки, смутно ощущаю токийское метро, по-прежнему кланяюсь в заведениях и изредка шепчу про себя «Аригато кудасай-мастаа» — спасибо за то, что было.
Не скучай, скоро увидимся.
Цветные фотографии в посте сняты на Rolleiflex 3.5 на Kodak Portra 400, чёрно-белые — на Kodak Retina IIc на Rollei RPX400.
У фотоплёнки есть срок годности, обычно это 3 года с даты выпуска. Чтобы достичь гарантированного результата, производитель советует отснять и проявить её в течение срока годности. Когда срок выходит, плёнка считается просроченной.
У плёночных фотографов есть целый рынок просроченной фотоплёнки. Одни специально или случайно запасают катушки, другие покупают и снимают на них.
Некоторым нравится, что просрочка — непредсказуемая. От разных условий хранения у плёнки могут возникнуть искажения. Кто-то покупает недорогой «Кодак Голд» и специально выдерживает его по 5-10 лет в шкафу, чтобы добиться любимого «золотистого» эффекта. Фанаты даже делятся секретами «правильного» хранения. Один рассказывал, что любил хранить коробку с катушками под лавкой в гараже — мол, так на пленку действовало уникальное сочетание солнечных лучей, холодного воздуха из открытой двери и табачного дыма. Я не шучу.
Но большинство фотографов конечно снимает на просрочку из-за дешевизны. Если свежая катушка «Кодака» профессиональных серий стоит 500-600 ₽, то просрочку пятилетней давности можно купить за 300 ₽ за катушку, а совсем старую плёнку — за 100 ₽, в пять раз дешевле новой. Плодовитый фотограф снимает по 150-200 плёнок в год, и такая экономия дает хороший суммарный эффект.
Теряет ли плёнка в качестве от долгого хранения? Да, безусловно. Цветная плёнка «едет» сильнее, теряет цветовую сбалансированность. Черно-белая плёнка страдает меньше. И цветная, и черно-белая плёнки теряют светочувствительность с годами. Можно условно считать, что за 10 лет хранения плёнка теряет 1 стоп: была 400 исо — через 10 лет стала 200. Но в отличие от цифровой фотографии у пленки огромный динамический диапазон, который можно корректировать при проявке. Так что опытный фотограф может скомпенсировать эффекты старения.
Раньше я всегда снимал на свежую пленку, но тут на ибее увидел интересный лот. Некий фотограф продавал целую коробку просроченной пленки, 60 катушек среднеформатного «Кодака Ти-Макс 400» аж 1997 года выпуска. Говорит, что случайно обнаружил ящик в холодильнике. Не представляю, как можно потерять в холодильнике штуку размером с обувную коробку, ну да ладно. Одним словом, я этот лот выиграл и получил.
Мне было интересно — что же стало с пленкой за 20 лет? Протухла ли она совершенно, можно ли использовать её для всяких фотопроб и экспериментов? Я зарядил, отснял, проявил. Ну, вот:
На мой взгляд, результат — весьма хороший. За 20 лет хранения плёнка потеряла треть светочувствительности. При проявке я пропушил ее на 1 стоп и отснял как плёнку исо 600 — и она вполне держит. Я не заметил с ней никаких особых проблем, разве что ее неплохо отмачивать полчасика перед проявкой, чтобы смыть тонирующий слой (не знаю, он там присыхает что-ли за годы). Ну и еще пахнет она не так вкусно, как свеженькая плёнка.
Одним словом, старая плёнка — как старое вино, жить можно. Кстати, глянул на коробки с «Кодаком», а на них написано: проявить до ноября 1997 года. Сегодня у плёнки юбилей, ровно 20 лет! За это и выпью.
