Съездили на выходных с А. в Ригу. Провели в городе три дня, ничего толком не поняли. С собой привезли рижский бальзам, два десятка плёночных фотографий и горсть разрозненных впечатлений.

Между Петербургом и Ригой всего ночь пути, немногим дольше дороги в Хельсинки. Но если в Хельсинки мы были много раз, то в Ригу не собирались ни разу и даже не думали об этом. От города у меня не было никаких ожиданий и предварительных впечатлений, просто какое-то серое пятно, «туман войны». Это забавно, потому что раньше я такого никогда не испытывал.

Кажется, что в череде постсоветских прибалтийских стран Рига застряла между европейскостью и русскостью: Эстония вырвалась и догоняет Финляндию со Швецией, а Литва безнадёжно увязла между Россией и Белоруссией.

Это проявляется в культурных аспектах, поведении, жестах, разговорах. Мы переходили дорогу мимо милых домов в югендстиле, и уткнулись в тумбу с афишами: «Иванушки интернейшенал», «Камеди» и прочий Стасс Михайловс.

Мы приехали в особенно неудачное время: было холодно, промозгло, ветренно. Полмиллиона рижан попрятались по домам, улицы были пустые, магазины и заведения закрыты на выходные. Большую часть дня мы сидели дома, пытаясь согреться и поработать. Старый деревянный дом на улице Стрелинку старательно сопротивлялся и тому, и другому. Случайно упавшая крышка от бутылки прокатывалась по кривому полу в дальний конец комнаты быстрее, чем её можно было догнать и схватить рукой.

В Риге скучно. При этом прибалтийская столица своей скуки совсем не стесняется, и даже выпячивает её наружу. Город словно говорит: «Ну да, тут особо нечем заняться, и что? А ты вообще уверен, что хочешь заняться именно тем, чем привык заниматься у себя дома?». Рижская скука — благородная, как плесень на сыре. Жаль, но я её совсем не распробовал.

Статья про Латвию на «Секрете Фирмы» раскрывает много интересного, что удивляет в моём отношении к городу и соответствует ему. С одной стороны, апатия и зависимость от восточного соседа. С другой — одиннадцать спецслужб на двухмиллионную страну и мощная диаспора бизнесменов-староверов.

Гид по Риге от хипстерского магазина одежды ITK советует в качестве мест отдыха пельменную, бар с красивыми официантками и барбешоп. Мы не нашли ничего интереснее. Разве что однажды, проходя по улицам старого города, я случайно увидел обнажённую девушку, танцующую на столе в каком-то заведении. Но случайно открытая дверь тут же закрылась, не дав убедиться, что мне не почудилось.

Утром по приезду я немного отравился, и провёл первые сутки в постели — минус один день. За окном падал снег крупными хлопьями, и ложился на деревья прямо в детстве вата ложилась на пластиковую сборную ёлку у дедушки с бабушкой. Я с трудом боролся с тяжелым заказчиком в скайпе, повесил трубку и вернул предоплату, а после уснул тяжелым сном. Не задалось.

Утром следующего дня встречались с Кириллом, Полиной и их маленьким сыном. Я неловко улыбнулся и перепугал ребёнка, да так, что он не мог успокоиться. Мы поговорили о природе, воспитании ребёнка, тишине, столичных заказчиках, а также о вегетарианских олашках.

Вечером того же дня я побывал в гостях у Серёжи, дизайнера-математика и арт-директора «Медузы». Серёжа научил слушать хорошую музыку в правильных местах, и приготовил сразу два киша на ужин.

За ужином узнали секретное место — в заброшенных помещениях то ли больницы, то ли завода остались книги, сиротливо разложенные на холодно полу. Наведались туда с А., и утащили сокровищ: гравюры, маленькое сборники латышской поэзии, какие-то неумелые гравюры да профсоюзные карточки с печатями и штампами. Внутри было много интересного, однако мы замёрзли и испугались свежих собачьих следов вокруг разрушенного здания.

Рига местами похожа на то на средневековый город-крепость, осаждённую приморской меланхолией, местами — на декорации к «Трём мушкетёрам», местами — на шпионский триллер. Во всех случаях действие происходит чрезвычайно медленно. Вспоминаю рассказ друзей об открытии рижского музея искусства. Воодушевленная публика не увидела в здании картин. Оказалось, что открыли само здание, а выставки и экспозиции будут позже.

После падения рубля в любой европейской стране ощущаешь себя студентом. Всё оказывается чрезвычайно дорого, любая покупка совершается со вздохом огорчения. Чашка кофе за четыре евро уже начинает казаться расточительностью. Бутылочка рижского бальзама за десять — это как бутылка хорошего вина дома. Привыкать к этому не хочется, но придётся.

Иностранных туристов зазывают посмотреть на рижский продуктовый рынок. Он расположился в ангарах, похожих на рассеченные половинки огромных алюминиево-стеклянных чурбаков — в них раньше находились ангары для дирижаблей. Внутри бабушки и дедушки торгуют всякой всячиной, предпочитают говорить по-русски, вплетая в речь крупицы мата и латышского языка.

В Латвии хватает странностей. Страна стареет, сотни тысяч граждан уезжают на заработки в более настоящую Европу, а тысячи других жителей живут с паспортами негражданина. Зато мэра города можно зафрендить в фейсбуке и порадоваться его открытости с читателями, а в день всех влюблённых оплатить поездку в автобусе поцелуем.

Местами Рига напоминала мне Санкт-Петербург. Она так же красиво разрушается, выпав из заботы собственных жителей. В этом разрушении есть особая красота и стать, которую не создашь специально. Рига — это стареющий и спивающийся рок-музыкант, который может, когда захочет (но хочет практически никогда).

Мой рассказ о Риге получился коротким, комканным и словно обиженным. Прибалтийская столица не приняла нас с А. — мы не поняли, зачем сюда ездят и что тут делают печальные туристы вроде нас. Будем считать, что нам просто не повезло.

Скатался в Минск на выходные — выступил с лекцией в «Кто такой Джон Голт?» и немного погулял по городу.

У меня было только несколько часов на то, чтобы погулять в городе. Я даже не читал о его истории и достопримечательностях. Поэтому мой рассказ изначально признаю скомканным и полным субъективных впечатлений.

Первое впечатление от Минска и Белоруссии вообще — это отсутствие границы. Её нет вообще. Никто не проверяет паспорт, не досматривает твою сумку в поисках запрещённого сыра. Нет штампов в паспорте. В Минск приезжаешь как в какой-нибудь Великий Новгород.

Это приятно. Чувствуешь себя гражданином своего маленького Евросоюза. Жаль, что кроме Белоруссии так больше никуда не поедешь.

Минск архитектурно — это большой советский город. Чтобы составить своё представление о белорусской столице, возьмите в своём родном городе самую «сталинскую» улицу, какую-нибудь Советскую или Ленина, и растяните её до размера двухмиллионного города.

В Минске нет заметного старинного центра, и даже богатая история не помогает. Во время Великой Отечественной войны город был разрушен до основания. К 1944 году в нём оставалось около 70 целых зданий.

В самом центре есть Троицкое подворье — восстановленный уголок старинного Минска, с музеем конки, площадью и католическим собором. Там приятно побродить, хоть подворье и оставляет стойкое послевкусие новодела.

В Минске очень много студентов — более 200 тысяч человек. В городе работает около тридцати вузов. Попутно узнал, что для студентов бесплатных отделений действует программа распределения. После учёбы государство отправляет тебя работать туда, где есть необходимость в такой специальности. Не знаю, можно ли от этого отказаться.

Показалось, что в городе очень тихо, даже слишком. На улице мало людей, тротуары пустые. В парках гуляет дюжина случайных бабушек и мам с колясками. Нигде нет шумных бурных улиц, прохожие идут как-то подозрительно осторожно. Это странно для города с целой армией студентов.

Предполагаю, что просто дядьки во власти со старой закалкой любят, чтобы в городе был порядок (читай, контролируют всё полностью).

В Минске есть метро, на котором я прокатился ради интереса. В нём две пересекающиеся линии и 29 станций. Показалось, что внутри очень много рекламы. Прямо на станциях на потолке закреплены телевизионные панели, на них без конца крутят ролики. Стены тоннелей на станциях и вагоны залеплены рекламой.

Ощутил на себе странное влияние белорусского языка. Порой казалось, что кто-то поиздевался одновременно над украинским и русским, смешав их в лингвистический франкенштейн. Но на самом деле белорусский — самобытный язык.

Как я понял из разговора с друзьями, белорусский почти не используется в жизни, хоть и считается вторым государственным. Я слышал его только в объявлениях общественного транспорта и видел на всяких государственных табличках. Все вокруг предпочитают русский.

На площади Победы стоит сорокаметровый обелиск в честь воинов, павших в боях за Минск. Под обелиском проходит ветка метро и располагается подземный зал памяти. А на сооружение и площадь смотрит дом, в котором жил Ли Харви Освальд, убийца президента Кеннеди.

В конце пятидесятых Освальд бежал из США в Советский союз и просил гражданство. Он мечтал учиться в МГУ, но его отправили работать на минский радиоэлектронный завод. Освальд быстро наскучило в СССР. В своём дневнике он писал, что в Минске негде тратить деньги, нет боулинга и клубов. В 1961 году Освальд с женой Мариной Прусаковой уехал обратно в США.

У минчан и южных белоруссов сильна связь с Литвой. В XIV веке Минск получил магдебургское право из рук литовского князя Казимира IV. Сейчас в Вильнюс ходит скоростной поезд, а главный литовский аэропорт шутливо называют «Минск-3».

Еще узнал, что западные белорусы с поляками в родственниках получают специальные карточки, которые потом меняют на польское гражданство.

Как мне показалось, Минск небогат на хипстерские кофейни. Крафтовая революция в белорусской столице тоже не случилось. Из интересных заведений запомнил «Зерно» с правильным кофе и выпечкой к нему, да свободное пространство «Кто такой Джон Голт?».

Из пугающих находок — единственная в Европе тюрьма, где и сегодня совершают смертную казнь. Она находится в старинном замке и, как ни странно, в самом центре города. Из администрации президента, главного католического собора и других мест эта тюрьма отлично видна. Не знаю, зачем городу такое соседство. Следует казни запретить, замок отреставрировать и устроить в нём музей!

Я не жалею, что поехал. Спасибо минчанам за гостеприимство, спасибо что пришли на лекцию и погуляли по городу.

В Минск советую ехать летом. Особенно если вы любите советскую архитектуру и хотите посидеть в кафе на миллион рублей.

Во вступлении к рассказу о путешествии принято писать что-нибудь вроде: «Узбекистан — это удивительная страна, волшебный мир Востока, который манит случайных пут…». Но это безнадёжная ерунда, всё совсем не так.

Мы оказались в Узбекистане случайно. Путешествие в волшебный мир Востока — это цепочка странных событий: доллары, обменянные на чёрном рынке, подкупленные менты и сотрудники авиакомпании, многочасовые марш-броски по пустыне на газовой «Нексии», горячая, словно магма, самса, сероводородные источники в чреве грязного бетона. Наше путешествие — это десятидневное роад-муви с узбекским колоритом. Сейчас я вспоминаю о нём со странной улыбкой на лице. Постараюсь объяснить, почему так.

Начнём с географической разминки.

Узбекистан оказался в самом сердце среднего Востока. Сверху его прижал тяжёлый Казахстан, Он упёрся локтем в горы Памиро-Алая, и разрезал страну на две неравные части. Справа оказалась Ферганская долина: с набожными женщинами в плотных чёрных одеждах, садами и вечными туманами с окружающих гор. Слева распростёрлась сухая и безлюдная местность с ниточкой дороги: от Самарканда через Бухару и Хиву к далёкому Нукусу, под боком у умирающего Аральского моря. А между ними — Ташкент, столица, город богатых таксистов.

Путешествовать по Узбекистану непросто, но нужно. Всё самое интересное Аллах размазал ножом по пористому пустынному хлебу. Места и события прячутся в степи, связанные сутками пути.

От Москвы до Ташкента — четыре часа лёта и минус два часа времени. Самолёт «Узбекистон хаво йюларри» наполнен смуглыми белозубыми мужчинами, которые без конца улыбаются и теребят стюардесс. Те возятся с ними словно с детьми.

После посадки иностранцы принялись заполнять таможенные декларации: требуется описать всё ценное и особенно электронное, вплоть до флешки в фотоаппарате. Всех просвечивают, простукивают и пронюхивают. Ладно мы, с рюкзаками и набором носков! Узбеки везут домой на самолёте множество разнообразного хлама: мультиварки, бухты кабеля, детские кубики размером с кулак. По багажной ленте аэропорта едет выставка неудачного промышленного дизайна. Иногда лента останавливается, и пассажиры зачем-то усаживаются прямо на неё.

В Узбекистане зимой так жарко, что аж холодно. Погоды и климаты затейливо вложены друг в друга. В Ташкенте утром тебе будет душно в куртке и ты снимешь её, чтобы спустя пять минут замёрзнуть в случайной тени. В Фергане начнёшь бесконечно мёрзнуть в тумане и встретишься со снегом на горном перевале — «Нексия» топит салон всеми силами своей печки. В Бухаре будет наконец достаточно тепло для футболки, которая измялась в углу чемодана. Но стоит только солнцу зайти за тучу…

Впрочем, это случается редко. В Узбекистане вы редко увидите тучу или хотя бы небольшое облако. Небо над головой чистое более 250 дней в году. Именно поэтому здесь так хорошо растёт хлопок, вторая государственная ценность после газа.

В Узбекистан не стоит ехать ни зимой, ни летом. Зимой здесь плюс минус несколько градусов, холодно и сыро (лучше в Петербург езжайте). Летом здесь очень жарко. В середине июля наступает пик жары, «чилля», плюс сорок днём и плюс двадцать пять ночью. Люди сидят по глиняным домам и даже скотину не пасут. Зато поздней весной и ранней осенью цветёт пустыня, зреет черешня и знаменитый персик «белый лебедь». Тогда и надо ехать.

Большинство представляют себе Узбекистан как советскую страну в пустыне, где покрытые мудрыми сединами старцы водят ишаков, смотрят вслед заходящему солнцу и общаются исключительно былинами, на манер Ходжи Насреддина. Так вот, так оно и есть.

А еще Узбекистан — это древняя страна. В ней Тамерлан ел свою конину и Улугбек рассчитал движение светил с секундной точностью, по ней неторопливо шли караваны Шёлкового пути и стоял лагерем Александр Македонский. В Узбекистане вполне могли бы снимать Аладдина — Бухара или Хива подойдут и архитектурой, и колоритом.

Узбеки — это тюрки, народ более восточный, чем нам может показаться. Если путешествовать вниз, через Шахрисабз и Термез, то через несколько часов вы пересечёте один из множества «мостов дружбы» и окажетесь в Афганистане. Раньше по этим мостам входили и уходили советские военные с усталыми улыбками на лицах и красными флагами на бронированных спинах БТРов. А сейчас афганцы и узбеки ходят по ним друг к другу в гости, игнорируя пограничный режим.

А значит, рядом и «Талибан», и «ИГИЛ». Недаром чем ниже дорога, тем чаще на ней встречаются блок-посты. У самой границы с Афганистаном посты стоят через каждый час пути.

А еще узбеки — хитрые. Они будут похитрее, чем соседние среднеазиатские народы: таджики, киргизы или казахи. Они беднее, и поэтому не стесняются торгануть своей восточностью. А еще Узбекистан показался нам столицей взяточничества.

За деньги нас посадили на хорошие места в самолёте и пустили рано утром в закрытый Регистан — комплекс мечетей и памятник мусульманской архитектуры. Мы громко топали по кованым крышам, пугали голубей из минаретов и запинались об задубевшие носки строителей-реставраторов. А в аэропорту сотрудник от жадности едва не порвал деньги, протянутые ему под посадочным талоном.

Знайте: если что-то закрыто или нельзя, то можно. Если вам нужен ключ или доступ — ищите мента. Это неприятно, но действенно. Узбекские полицейские от бедности и скуки напоминают ишаков: они кормятся сами.

Как и от ишаков, пользы от них немного. Там, где в России стоит один полицейский, в Узбекистане будет бродить десять: без оружия, дубинок и даже без раций. Кажется, что они не могут защитить даже самих себя. Полицейское государство в худшем виде — государство полицейских.

Я ожидал увидеть пустыню, но этого не удалось. Хотел походить пешком по горячим дюнам, запуская пальцы на ногах в струи песка. Но ничего такого не встретилось. Узбекская пустыня — это просто место без всего. В ней нет романтической пустынности. Нет ни верблюдов, ни дюн. Нет миражей. Вместо оазисов на горизонте встаёт разве что хлопковое поле да ржавый трёхколёсный трактор.

Бабушка М. просила привезти ей из пустыни перекати-поле. Она говорила: «Его нужно растолочь, положить в руку и втирать — отлично помогает от экземы». Мы не привезли ничего. Пустыню в Узбекистане еще нужно найти.

Как известно, плов в хорошем месте заканчивается к полудню. От полудня до обеда кормят пловом из второго казана. Считается, что это как бы похуже, но мы не поняли, почему так. Плов варят в огромных чанах, в таких черти в аду купают души грешников. Он дышит паром, блестит жиром и перемешивается половником размером с добрую лопату.

Если будете брать плов, берите полпорции. Вам принесут огромную гору жёлтого риса с изюмом, барбарисом и алой морквой. В плове найдёте куски мяса размером с хомяка — режьте мясо на доске, а затем бросайте обратно в рис. Ешьте жадно, не стесняйтесь. И ничего не бойтесь.

В узбекской эстетике нет преклонения перед старым, про древнее я уже не говорю. Когда веками живёшь в восточной сказке, то древние мечети и крепости спускаются с исторического уровня на повседневный. В старом минарете можно хранить дрова для тандыра, возле замка построить электроподстанцию и питать ею лампочку.

Кажется, что узбекская эстетика — это сущность иного порядка. Она скорее питается временем, а не вещами. Пить чай важнее, чем картина. Это удивительно и странно.

Узбекистан — это страна победившего чёрного рынка. У доллара есть два курса: официальный и тот, по которому нужно менять. Обычно они отличаются в два раза. Государство покупает сто долларов за 260 тысяч сум, а на рынке за них вам дадут 520. А вот обратно вы их уже вряд ли купите.

Машина в Узбекистане может стоить пять тысяч долларов, но по чёрному курсу. А значит, что за неё придётся переплатить вдвое на чёрном рынке.

Перед тем, как ехать, узнайте курс на рынке. Не меняйте деньги у таксистов — обманут. И возьмите с собой рюкзак, чтобы носить в нём вот такие пачки денег.

Узбекский рынок тренирует переговорные практики лучше любого Кэмпа. Без торговли нет покупки. Торговаться не то чтобы стыдно — просто иначе никак нельзя. Процесс состоит из называния первоначальной цены продавцом, её снижения покупателем наполовину, и дальнейшими прениями, двиганием цифры по шкале туда-сюда. Почти всегда удаётся купить на треть дешевле.

Для продавцов торговля заменяет светскую беседу. Это своего рода развлечение, и лишить развлечения — значит расстроить. Туристы из Москвы торгуются неумело и показушно, но никто не уходит обиженным!

Таксист — лучший друг путешественника. Таксист подскажет курс доллара, отвезёт в место с вкусным пловом и самсой, подождёт или вернётся, чтобы забрать. Если вы будете благодарными слушателями и не постесняетесь задавать вопросы, то судьба вас вознаградит.

В путеводителях пишут, что в Узбекистане нужен проводник. Но это скучный путь. Лучше разговаривайте с таксистами, пока он вас везёт. Помните: в Ташкенте поездка по городу стоит не дороже 6-8 тысяч, а в Самарканде вас отвезут за фиксированные 2 тысячи с человека — можно просто садиться и ехать. Убер-поп в азиатской столице.

Вы наверняка привезёте историю об удивительном узбекском таксисте. Он остановит машину и станцует, чтобы вы убедились в его таланте. Или будет долго одной рукой перебирать пыльные аудиокассеты, чтобы из динамиков понеслись напевы Надежды Кадышевой. Когда ты будешь выходить, он спросит: «А она еще жива? Очень её люблю, так и передай».

Мы коллекционировали транспортные средства, которые нам удалось таксануть. «Матизы» и «Нексии» не в счёт — вся страна на них ездит. Крохотный микроавтобус «Дамас» — чуть лучше, они обычно пассажиров не берут. Нам вот удалось проехать на автобусе для хлопкоробов, который за скромную плату подбросил нас к ментам у Регистана.

Мне очень хотелось покататься на ишаке, но к своей беде я оставлял это напоследок. Когда времени уже не оставалось, пришлось лезть на медного ишака у памятника Ходже Насреддину. Когда я закинул ногу на осла, у меня лопнули штаны в паху. Случай, достойный самого Ходжи.

Чай здесь бывает двух видов: чёрный и зелёный. Если попросишь чаю, то всегда принесут зелёный. В расписном чайнике будут плавать крупные чаинки, а сам напиток окажется крепким и душистым. Если попросишь чёрного чаю, посмотрят на секунду дольше, но принесут в итоге и его. В чайнике будет одиноко барахтаться заварной пакетик. Чай обычно подают к любым блюдам, часто он бесплатный. Местные жители с удовольствием предпочитают ему кока-колу, и даже плов запивают газировкой.

С алкоголем тут довольно печально: либо харам, либо не умеют. Иногда к плову подают забродивший сок молодого винограда, по вкусу он как моча Кисломэна. Я сейчас пишу эти строки и постоянно сглатываю слюну от воспоминаний. Но, говорят, хорошо влияет на пищеварение, мерзавец.

Случайный попутчик рассказал, что Узбекистан — самая обиженная постсоветская республика. Во всех остальных четырнадцати сёстрах были свои производства, и они сами себя обеспечивали. А в Узбекистане был только хлопок, и больше ничего. После распада СССР узбекам приходилось выживать и завозить в страну всё. Разве что кроме персиков сорта «белый лебедь».

Кроме персиков в Ферганской долине растет много чего: от яблок до винограда. Многое из этого никуда не экспортируется, потому что быстро портится из-за специфической микрофлоры. Вдоль крупных дорог стоят продавцы фруктов и торгуют свежевшим, утреннего сбора. Мы покупали яблоки — они вкусные и практически бесплатные.

Маленькое гастрономическое открытие — курт, маленькие белые шарики. По вкусу курт похож на кислый солёный сыр, хотя на самом деле ближе к сушеному кефиру. Его продают на любом базаре, россыпью. Курт сухой и почти не портится, зато пахнет специфически: то ли конюшней, то ли недельными носками.

Курт хорошо подходит к крафтовому пиву (мы проверяли на родине), или в качестве сувенира. Почему-то его любят дети. Особенно если не говорить, что это и из чего сделано.

Почему-то мы нечасто встречали людей в национальной одежде, хотя её детали прослеживаются повсеместно. Кто-то носит тяжелый и пыльный халат с вышивкой, кто-то национальный головной убор в виде прямоугольной кипы. Местные ласково называют его «бюпишкой». Бюпишки отличаются в каждом регионе. В Фергане они высокие и белые.

Женщины часто прикрывают ноги и носят махровые халаты с длинной полой. Свежезамужние щеголяют в блестящей вышивке. В Фергане случайно увидели невесту на заднем сиденье тонированной «Нексии». Она гордо носила диадему и была похожа на принцессу Лею из «Звездных войн».

В Фергане гостили у дяди М. Дядя — бывший офицер государственной безопасности, человек с ровной и прочной психикой. Он ездит на БМВ. На второй день в бардачок иномарки он припрятал наши загранпаспорта, «чтобы мы их не потеряли». С ментами на блокпостах дядя здоровается за руку, уличные торговцы ему скидывают цену сами. Первую треть путешествия мы провели вместе с дядей и  его сослуживцем, имени которого я не запомнил. Помню только, что в переводе оно означает «гордость веры».

Блокпосты дядя одобряет. Говорит, что так государство заботится о безопасности своих граждан. Мы рассказываем, что у нас такого нет. «Будет, обязательно будет!» — успокаивает нас дядя.

В Узбекистане есть большая диаспора корейцев. Дело не в автомобильном производстве «Деу», а в советской депортации народов. Корейцы укоренились, открыли свои магазины, гостиницы и даже кормят специальных собак для супа. Мы пытались отведать этого блюда, но не сложилось.

Таксист рассказывал и о других гастрономических пристрастиях корейцев. Из-за них, говорит, сокращается поголовье ишаков. Якобы корейцы скупают ишаков, забивают их и разделывают тушу на четыре части. Затем их подвязывают к дереву и под каждой ставят таз. В тушах заводятся личинки мух и кормятся протухшей ишачатиной, а затем, разжирев, выползают для окукливания и падают в тазы. Их-то корейцы и употребляют! «Ты только представь, это же чистый белок» — в восторге воскликнул мужчина, на секунду бросив руль.

В Узбекистане удивительное отношение к смерти. В ней нет трагизма и фатализма. Смерть — это нормально, это бывает. Главное жить праведно и быть полезным людям, и тогда после смерти тебя похоронят в большой гробнице. Её стены украсят мозаиками, а двери — изящной резьбой. Ты будешь лежать внутри под ровным и плоским гранитным камнем, на который будет падать свет из крохотного окошка в куполе. Туристы из Китая, Японии, Кореи или Москвы станут в недоумении заходить внутрь, а кто-то поставит на надгробие свой рюкзак, чтобы снять крышку с объектива.

Когда шесть веков назад строили величественный Регистан, неизвестный мясник семь лет бесплатно поставлял мясо рабочим. После его смерти строители выполнили завет и похоронили мясника прямо у входа в медресе. Теперь это место считается священным.

В Узбекистане нетрудно сойти за своего. Достаточно представляться гостем из Ташкента, «из Госпиталки». В Ташкенте еще осталось немало русских, которые не говорят по-узбекски и выглядят соответствующе. Если цену вам называют в долларах — это плохой знак. Говорите про Госпиталку.

Мы редко встречали в Узбекистане одиноких торговцев или лавочки с чем-то уникальными. А значит можно смело гулять между торговцев, узнавая цену у всех. Нередко они сами включаются в этот танец, споря друг с другом и с покупателем. Конкуренция побеждает, и выигрывают все.

Первые несколько дней радуешься узбекской кухне. Прямо в восточную сказку попал: тут тебе плов, там тебе самса. К концу недели устаёшь от неё и тайком ищешь чизкейк в форсквере, но не находишь ничего. Через полторы недели мечтаешь о лапше и шоколаде с консистенцией, отличной от пластилина.

Узбекистан показался нам страной с небогатой кулинарной традицией. Наверное, «Афиша» бы нашла пять мест, но мы как-то не очень смогли, хотя бывали и в копеечных забегаловках, и в приличных ресторанах. Мясо с мясом в тесте. А. питаться отказалась.

Сероводородные источники могли быть знаменитыми и туристическими, но не сложилось. Ехать до них из Ферганы часа три, через Маргилан в сторону Намангана. Хлопковые поля сменяются рыбхозами, которые перепахали землю длинными и узкими каналами. Рыбу продают и готовят прямо тут, в одном из множества придорожных кафе. Рыбу следует выбирать живую, в бассейне. Через полчаса подадут на стол её надрезанную и солёную тушу, пожаренную в подсолнечном масле. Рыба — божественная.

Сероводородные источники оказались похуже. В бетонных чанах глубиной по пояс стоит горячая и грязная вода. Она оставляет на коже соль, на теле — ощущение приятной температурной усталости. Это развлечение для неприхотливых. А. купаться отказалась.

По пути из серных источников остановились попробовать дыню. Продавцы расположились прямо у разбитой дороги, поставив у арыка импровизированный топчан и накрыв его парниковой плёнкой для согрева. Дыни лежат на земле подобно снарядам, достаточно показать рукой. Из топчана извлекают нож и режут её прямо тут. Это делают иначе, чем у нас: на дынное тело наносят продольные разрезы и пускают куски по рукам, требуха отправляется в молочные воды арыка.

Первая дыня была прекрасная, давно такой не пробовал. Вторая — дрянь, биомасса. Наши узбекские проводники не постеснялись укорить продавцов: вот, мол, негожий товар, обидели гостей из Москвы. Заплатили мы только за одну дыню.

В Фергану если и стоило ехать, то только ради горного перевала. Путь туда — из тёплого Ташкента прямо через поля, а потом вверх зигзагом. Вода в бутылке шипит каждый раз, когда откручиваешь пробку, это первый знак возвышения над реальностью. Спустя час пути зелёное вокруг меняется на белое. Снег в горах выпадает раньше, идёт дольше и падает хлопьями размером с ладонь. Мы пытались сфотографировать это, но ничего не вышло.

Обратно ехали три дня спустя, и ночью. До перевала домчались в сплошном тумане, который полз по земле подвижной ватой. В гору ползли бесконечной пробкой, мечтая не встать под расчистку трассы. Из Ферганы в Ташкент — одна дорога, и если её завалит, долина отрежется насмерть (так уже бывало). Время от времени я открывал окно, дышал ледяным воздухом, смотрел на горы и звёзды. Было холодно и страшно. Спустя пять часов пути, спускаясь, мы остановились перед вечно работающей чайханой. Всё внутри покрыто паром и сонными разговорами. Правило двенадцати часов для плова тут не действовало, его готовят и подают круглосуточно.

Важная узбекская особенность — это регистрация. Иностранцу следует зарегистрироваться в стране за три дня или раньше. Иначе на выезде его ждут большие штрафы и даже депортация. Регистрируют путников в каждом отеле: вносят в специальную книгу, выдают специальную бумагу с штампом. В одной из гостиниц я случайно заметил на столе докладную записку на имя начальника местной полиции: «За сим уведомляем, что иностранный гражданин Сергей Коро…». Остаток бумаги был скрыт под прочими подобными, и дочитывать я не решился.

Трудами дяди М. нас временно прописали в квартире бабушки М. в Фергане. Теперь на последней странице моего паспорта стоит размашистая узбекская печать. Кажется, что прописка всё еще действует на момент публикации этого поста.

Перед поездкой в кафе и в специальном чатике я разогревался шутками про ИГИЛ, чем приводил в ужас М., который вырос в тех краях. Казалось, что за такой юмор меня немедленно арестуют и посадят в узбекскую тюрьму посреди степей. Но на деле шутить про Исламское Государство не было особого случая, а когда он наступал, дядя М. смеялся сильнее всего. Правда, потом сразу замолкал.

После того как мы уехали, в стране ввели чрезвычайное положение. Внутренние войска в Ташкенте подняли по боевой готовности, в Фергане поставили дополнительные посты (кажется, что для них с трудом нашли место в долине). Наверное, это не связано с моими шутками про ИГИЛ, но я уже не уверен.

Когда говоришь что ты из Москвы, обычно переспрашивают: «Из самой Москвы?», словно есть какая-то не сама. На самом деле в России и Москве были почти все узбеки: кто-то учился, кто-то работал, у многих живут дети и родственники. Поговорить о Москве — это отличный способ скоротать время в долгом путешествии.

Другие темы не такие радостные. Курс доллара на чёрном рынке, тот же ИГИЛ, и прочие печали узбекской жизни. Впрочем, никто не мешает разыграть столичного дурачка и, показывая пальцем на ишака, восклицать: «Ого какие тут у вас большие кролики!»

В Узбекистане вдоволь отвыкаешь от светового шума. В городе мало мигающей рекламы, на дорогах и городских улицах нет фонарей. Это помогает почаще смотреть на небо. Звёзды на нём маленькие и холодные, но яркие. Так, я впервые увидел Млечный Путь — жидкий и едва различимый звёздный мазок по иссиня-чёрному полотну бесконечности. Увидел, как Луна бывает наклонённым серпом, Большая Медведица стоит на ручке своего ковша.

Перед самым отъездом в Бухаре застали лунное гало. Мы полчаса просто стояли и смотрели на него, пытаясь сфотографировать. А потом пролетающий мимо самолёт расчертил его инверсионным следом для полноты художественного эффекта.

В Узбекистане есть железнодорожное сообщение, но и оно с восточным колоритом. До Самарканда можно домчать на скоростном поезде «Афросиаб», но только если получится купить билеты — их выбрасывают в кассу за три часа до отправления, прямо как в старые добрые времена. Есть поезд «Шарк», но и он не акула — едет долго и по философии ближе к плацкарту. А в Фергану вообще на поезде не доехать, потому что горы. В неё есть долгий и тяжёлый железнодорожный путь через Таджикистан и иже с ними, двое суток через три границы.

Узбекский поезд — это колорит и виды за окном, разок проехать стоит только ради них. Проводники по очереди предлагают доплатить за спальные места. Потом выяснится, что они продают тебе своё, проводницкое купе. Откажешься, а они будут долго и громко играть в купе в футбол на мобильных телефонах. Где еще такое встретишь?

А еще обязательно стоит посетить железнодорожный вокзал. Это не вокзал в нашем понимании, с бомжами, голубями и булками из кислого теста. Узбекский вокзал — это храм, это мечеть полицейского государства. Он обнесён забором с будочками, полными скучающих сотрудников. Без билета и паспорта в него попасть нельзя. Внутри холодно и пустынно, на каждого пассажира приходится по пять-шесть ментов.

Мы провели на вокзале четыре часа ночью в ожидании утреннего поезда. Было невыносимо холодно, и согреться попытались в комнате отдыха. Мы едва не умерли в промерзшем коридоре, пока сотрудник пересчитывал наши деньги, а затем мучались под тонкими одеялами в большой комнате без отопления. Наверное, это был единственный раз, когда мы в Узбекистане действительно рисковали своими жизнями.

В Самарканде мы поселились в гостинице с каким-то слегка пошлым названием, я уже и не помню, каким. Что-то вроде лесби-хаус, кажется. Сначала нас долго не заселяли, требовали заплатить сумами по официальному курсу доллара (то есть в два раза дороже, чем указано на сайте букинга). Мы грозили позвонить в букинг, и разбираться с нами приехал менеджер гостиницы. Он оказался чрезвычайно милым парнем, дал скидку и мы счастливо заселились. На чек-ауте он развлекал гостей невиданным девайсом — счётной машинкой для денег.

Лесби-хаус оказался потрясающей гостиницей. Он похож скорее на музей, который варварски переоборудовали под отель. В резные потолки вбита дизайнерская люстра, на фрески в обеденном зале повесили провода и выключатель. Половину времени я радовался великолепным интерьером, а вторую половину печалился за их судьбу.

Запрет на изображение людей превратил Узбекистан в страну с удивительной визуальной культурой. На всех памятниках у людей усреднённые лица, все древние и знаменитые похожи друг на друга, словно близнецы после ЭКО.

Зато развился орнаментализм. Мечети украшены затейливыми узорами: листья, прямоугольники и звёзды сплетаются в бесконечном изысканном танце. Неумелый взгляд видит в узорах узоры, опытный читает их. Вот это — не два квадрата друг в друге, а символическое изображение шести ворот рая. А это — не просто узор, а шахада: أَشْهَدُ أَنْ لاَ إِلَهَ إِلاَّ اللَّهُ وَ أَشْهَدُ أَنَّ مُحَمَّدًا رَسوُلُ اللَّهِ, «Ашхаду алля иляха илля ллаху ва ашхаду анна мухаммадан насулю ллах». Нет бога кроме Аллаха, и Магомет — пророк его.

Орнаментализм сохранился даже в позолоченном алюминии советского безбожества.

Говорят, при дворе Тамерлана угощали особенным образом: сначала на столы гостям ставили много алкоголя и долго поили. Потом напитки убирали и кормили, обычно блюдами из конины. Это порядком удивляло европейских послов, которые либо напивались, либо страдали от сухомятки.

В современном Узбекистане кормят как твоя бабушка. Традиции гостеприимства заставляют угощать гостя до тех пор, пока он не начнёт молить о пощаде. Будьте осторожны, когда соберётесь в гости. Особенно к узбекской бабушке.

Перед поездкой пытались почитать узбекских писателей, особенно современных — это здорово помогает в восприятии новой для себя страны. Но современные писатели не обнаружились, или их просто нет на русском языке. Есть только всякие советские авторы, но их читать не хочется.

Обычно из узбекских писателей вспоминают Алишера Навои, поэта и философа-суфиста. Он странный и фаталистичный, с ангелами в строках и призывами к самому себе: «О, Навои, какова тебе судьба такая!». Дельфин мог бы писать музыку на его стихи. А еще именем Навои назван крупный промышленный город. «В нём всё есть: и бензин, и свет» — сказал случайный таксист.

В Узбекистане носишь деньги толстыми пачками и никогда в них не всматриваешься. Зато потом, дома, понимаешь, что они довольно красивые. Сумы покрыты орнаментами, словно хард-рокер — татуировками. На банкноте в 200 сум нарисован зверь, из которого выглядывает любопытный ребёнок. Это знаменитый лев-тигр с медресе Шердор, он несёт на спине Солнце.

Банкнота в 500 сум — это мелочь, на неё мало что купишь. Я долго пытался найти банкноты номиналом поменьше, ведь должны же быть! Однажды в супермаркете женщина извлекла из-за кассы мятую бумажку в 200 сум: «Давно пытаюсь отдать на сдачу, но никто не берёт». А на следующий день торговец чак-чаком подарил к покупке монету в сто сум. А ведь есть банкноты в 5, 3 и даже 1 сум!

Узбекский язык хрипучий и нескладный, слуху не за что ухватиться. Мне разве что нравилось название национальных авиалиний: «Озбекистон хаво йуларри», но по-русски это звучит приятнее, чем по-узбекски. Еще запомнилось слово «аёллар», женщина. Если на туалете стоит буква А, то значит мне в другую кабинку.

Узбекский язык пережил две реформы. Сначала его из арабской письменности перевели на кириллический алфавит, а двадцать лет назад пересадили на латиницу. До сих пор на указателях и объявлениях слова и буквы смешиваются. Словно кто-то постоянно забывает переключать раскладку клавиатуры.

Как-то на бегу пытался поблагодарить узбека за услугу, и забыл слово «спасибо», рахмат. Вспомнил что под руку попалось и говорил во след: «Бахрома! Бахрома!».

В Узбекистане хватает удивительных мест. Например, НИИ Солнца с полями позолоченных отражателей, которые многократно фокусируют свет, направляя его на образцы — температура там достигает тысяч градусов. Мы с А. попасть туда не смогли, но М., В., и Л. съездили удачно, разве что на взятки потратились.

Не попал я в Урта-Булак, знаменитое газовое месторождение, вырвавшееся из-под контроля и пылавшее три года, сжигая стаи птиц и превращая пустыню в стекло. Успокоить его смогли только подземным ядерным взрывом.

Не покупайте в Узбекистане нож, хоть он и сделан из традиционной дамасской стали, с большими и прямоугольными узорами — его точно отберут на границе. Говорят, нельзя увозить из страны кристаллы сахара, которые я купил на рынке из-за странной формы. Могут изъять старые книги, изделия из серебра и изюм. По слухам, ничего нельзя вывозить, особенно доллары.

Думаю, что это всё ерунда (кроме ножей). Везите смело курт и пару лепёшек в подарок друзьям. Везите носки из верблюжьей шерсти (если найдёте), тутовую бумагу из Конигила, бутылку самаркандского Кагора, курагу и халву. И впечатлений, да побольше.

В Узбекских квартирах огромные балконы, похожие на отдельную комнату с двойными рамами вместо стен. Обычно её устилают коврами и обустраивают кухню. Чтобы согреться, дверцу газовой печи открывают и придавливают камнями. В Узбекистане много камней, газа и свежего воздуха.

В комнатах также немало ковров. Это не элитные ковры, над которыми сгорбленные девственницы работают до старости, а самые простые, советские. Впрочем, дорогие я тоже видел, в специальном магазине. Продавец яростно и быстро раскидывал передо мной груды изделий с ценником в тысячи долларов, попутно рассказывая про щедрых туристов из Кореи и Японии. Неожиданно в середине стопки открылся ковёр ручной работы с красной надписью по белому шёлку: TOYOTA.

Хороший попутчик — это половина путешествия. Иной раз четыре часа в машине мучаешься, как на электрическом стуле. А всё потому, что поговорить не с кем: водитель ведёт молча, насупившись, а пассажир на переднем сиденье без конца рассматривает экран своего мобильного. Дорога без историй утомляет, выбивает всю душу на каждой кочке.

То ли дело, когда попутчик оказывается говорливым, да еще и знает русский язык хоть немного (но это необязательно). Можно узнать кучу интересного: где шли войска в Афганистан, почему в стране мало бензина, почему самолёты из Ташкента летают в Токио. За десять дней я услышал сотни замечательных историй. Жаль, что я не удосужился их записать и забыл почти все.

Не смогли мы попасть в далекий город Нукус, хотя очень туда рвались. В какой-то момент я почти забыл о своей аэрофобии и собрался с А. в авиакассы за билетами, но не случилось. Планировали даже рвануть в Нукус из Бухары, но между ними тысяча километров по пустыне. На такую поездку не найти ни сил, ни попутчика.

Про Нукус мне рассказал случайный попутчик в самолёте до Стамбула. Им оказался узбекский кинодокументалист Али Хамраев. Он представлял музей как уникальное место — величайшее собрание русского авангарда и поставангарда, тысячи полотен. Среди них есть даже экспонаты Лувра. И всё это ждёт посетителя в крохотном городке посреди пустыни Кызылкум.

Очень жалею, что не смог побывать в музее Савицкого. Думаю, что вернуться в Узбекистан стоит ради одного этого места.

Не успели мы побывать и на умирающем Арале. В моей фотокамере нет снимков с рыболовецкими кораблями, которые лежат на брюхе посреди пустыни, не в силах уйти вместе с водой стремительно обмелевшего моря.

В Узбекистане моря почти не осталось. До него ехать сотни километров по образовавшейся пустыне, последние километры — по опасной смеси соли и ила, в которой застревают и тонут машины. Людей там нет, только редкие рыбаки ловят в воде рачка артемия, сушат и продают за доллары в Китай.

В мире трудно найти природные катастрофы планетарного масштаба, за которыми можно наблюдать из самого эпицентра. Аральское море — одно из таких мест.

Я буду с восхищением вспоминать узбекский хлеб из тандыра. К концу поездки я научился различать их: рыхлый бухарский, объёмистый самаркандский, плоский и большой кокандский. Мука, яйцо, масло вроде бы везде одинаковые, а хлеб отличается заметно даже для туристического вкуса.

Запомню, как хлебопеки лепят десятки тестовых дисков, и ставят в центр каждой печать: кто с молитвой, а кто с номером телефона и именем. Затем умелой рукой сырые лепешки забрасывают на стенку раскалённого тандыра, чтобы спустя полчаса снять ароматными и пылающими.

Никогда бы не подумал, что буду наслаждаться хлебом, словно пирожным.

Самса — тоже занятная штука. Она печется в тандыре, но другом, вертикальном. На стенке толстой глиняной трубы прилипли десятки пельменей из слоёного теста, словно эритроциты размером с кулак. Их снимают большой загнутой лопатой, очищают от пригоревших слоёв, и подают к столу.

Самсу едят в обед, позже её не бывает. Не будешь ведь растапливать тандыр ради тех, кто опоздал! Первый раз мы опасливо заказали в самсушечной три штуки, и мальчик-официант посмотрел на нас недоуменно. Спустя пять минут он принёс за соседний стол три десятка самсы.

Не удивляйтесь, если на столе будет стоять бутылка от колы с прозрачной жидкостью внутри. Присмотритесь, на крышке бутылки есть дырка, а внутри не вода — уксус. Проткните горлышком бутылки самсу и облейте уксусом её горячие внутренности. Так будет лучше и вам, и ей.

Чтобы пост получился сбалансированным, мучительно вспомнаю хорошее и плохое вперемешку. Не получается, перед глазами встают только приключения, что считаются счастливыми или удачными. Длинные перегоны на нексиях, походы в ресторанчики для своих, десятки красивых мечетей и гробниц, сотни случайных людей вокруг — они все улыбались и делились с нами своими историями.

Нам почти никогда не было плохо, страшно или больно — вроде бы этого опасаются все путешественники. Нам было много раз удивительно и странно, пусть мы и не испытали раболепной радости, что случается в других местах.

Я не знаю, как относиться к путешествиям в Узбекистан.

С одной стороны, в триаде «туризм — путешествие — приключение» такая поездка будет болтаться в середине с явным отклонением в приключение. В Узбекистане мало что приспособлено для туристов, за редким исключением пары городов, куда прибывают всякие индусы и прочие французы. Большая часть страны неисследованна хипстерами, про неё нет путеводителя «Афиши» и завлекающих видео от «Монокля». Нетрудно найти места, где вообще не бывали туристы и привезти оттуда уникальные впечатления. Если это, конечно, достойная цель для поездки.

С другой стороны, Узбекистан — это доступная и развитая страна, которая не растеряла восточного колорита. В ней есть древние мечети, но нет злых мужчин в белых одеждах и с бородами. Есть базары, но почти нет уличной преступности. Все вокруг говорят по-русски, но не отравлены русскоговорящей туристической культурой.

Как написали бы в дурацком онлайн-путеводителе, «Узбекистан — это жемчужина в среднеазиатской короне». Глупая банальщина, от которой я пытался отвязаться в начале этого поста, вернулась ко мне снова. Круг замкнулся.

После возвращения домой мы с А. испытали странную смесь восхищения и облегчения. Не верится, что ты там был и что ты вернулся домой здоровым. Не знаем теперь, что делать с этим чувством.

Конец августа я провёл на Verba Camp — летнем лагере для студентов и сочувствующих. Мы жили в пустующих горнолыжных отелях вместе со школой фотомоделей, двумя молодыми хасками и дюжиной рабочих, среди гор и канатных дорог, в полусотне километров от моря.

Я никогда не был в детских лагерях, но, как мне кажется, «Верба» похожа на типичный из них. Только вместо вожатых у ребят были Красильщик с Амётовым, вместо хождения строем — лекции, вместо костров — костры с молодым краснодарским вином.

Сорок человек студентов прилетели из разных мест: половина из Москвы, половина половины — из Питера, а оставшиеся из Белоруссии, Владивостока, Самар с Рязанями, а кто-то даже из Бангкока. За две недели студенты успели передружиться и даже немного перевлюбляться. Не знаю, как много конспектов они вывезли с собой из гор, но точно вынесли что-то важнее и нужнее, чем просто знания.

Всех нас вытащили из привычных комфортных сред, и погрузили в новую. Мы жили в Роза Хуторе — олимпийском горнолыжном курорте. До него от Адлера едут на электричке, а потом поднимаются на канатной дороге на небольшое горное плато, в тысяче метров над уровнем моря. Здесь пусто и скучно: один небольшой магазин, один бар-столовая, колючая проволока по периметру, и канатка, которая останавливается в семь. Кто-то назвал это место горной тюрьмой (может быть даже я сам), но какая разница? Говорят, в заточении всегда приходят самые лучшие мысли.

Еще двадцать лет назад на этих местах не было почти ничего. Не было ничего здесь и двести лет назад, но затем эстонцы-переселенцы основали в округе городок Эстосадок. Один из эстонцев не захотел жить со своими, и переселился в горы, на хутор. Его звали Рооз, и в честь всей этой странной истории век спустя назвали полупустой горнолыжный курорт, где нет уже ни роз, ни эстонцев.

Вместе с нами жил лагерь фотомоделей от «Авант Моделс». Модели учились кушать, дышать, спать и ходить под чутким предводительством властной и мягкой женщины, Нади Сказки. Они питались пять раз в день, поголовно носили леггинсы, часто трепались по телефону и выглядели отстранённо. В «Вербе» про моделей складывались маленькие мемы. Например, что в кабинку канатки влезает восемь человек, или шестнадцать моделей.

В один из дней прогулялся по тропе здоровья. Тропа оказалась горной и вынесла моё дыхание вон уже на первой трети. Дорога забиралась вверх спиралью, пересекая тоненькие ключи, и спасала заграждением от острых поворотов. Спустя час я нашёл небольшую купель и позавтракал, сидя на деревянном самодельном столе. Еще спустя час я обогнул водопад в четыре ведра и вышел практически в том же месте, что и зашёл. У тропы здоровья было ответвление на тяжелую часть маршрута, но туда мне не хватило ни сил, ни терпения.

За две недели я видел море трижды. Два раза — из окна поезда Москва — Адлер, который последнюю часть пути катится прямо по галечному пляжу. За окном проносились пальмы, загорелые люди разных возрастов, редкие уединённые нудистские пляжи за гаражами, надувные бананы, яхты и сторожевые катера, спасательные вышки и кафе «Элегия». Я смотрел на всё это из-под одеяла — кондиционер в поезде сутки морозил уставших отдыхающих.

За две недели я поездил на самых разных канатных дорогах. Катался на больших тридцатиместных кабинках, которые ползут по трём тросам со скоростью черепахи, и жутчайше раскачиваются от бокового ветра. Проплывал над землёй на открытых райдерских подъемниках, которые приезжали в совершенную глушь, в самый конец трассы у подножья заповедника. В кабинках на Розу Хутор я проехал полсотни раз, превратив путешествие над землёй в рутину. Кажется, моя аэрофобия отошла на два шага назад.

В одну из ночей на лагерь напала гроза. Выглядело и ощущалось это специфично. В окне виднелось какое-то облачное молоко, и шёл сильный дождь параллельно земле. Гроза шлёпала по гостинице порывами-ладошками, срывая сушащиеся полотенца и плавки. Непрерывно била молния, расцвечивая облака вокруг в ванильно-малиновый коктейль. Ветер тёк по горе прямо через отель, отчего воздух выл в дверях покруче любого канадского волка. Это закончилось так же стремительно, как началось — гроза уплыла вниз, в сторону Сочи. На следующий день там утонут два человека, а в море поднимутся торнадо.

Так и не смог понять, зачем люди едут в Адлер, особенно из Москвы. В поезде я встретил женщину, которая ездит тридцать лет подряд в один и тот же санаторий. Кажется, что это отдых вопреки среде и собственной природе. Тем не менее, половина студентов «Вербы» регулярно катались на море, некоторые вроде Л. проводили там почти все дни. Наверное, в морской воде есть какая-то магия, к которой я почти полностью резистентен.

«Роза Хутор» — это символ борьбы природы и человеческой инфраструктуры. Люди пришли сюда не с миром, привели с собой экскаваторы и полипропиленовые трубы. Они перекапывали небогатую горную почву, выкорчёвывали деревья, рыли бесконечные траншеи для кабелей и водоводов. По холмам вставными зубами торчат вышки канатных подъемников и снеговые пушки. Раны холмов укрыты синтетической плёнкой, чтобы эрозия не мешала человеческим планам.

Впрочем, всё это безнадежно. Человек верит в порядок, но природная страсть к энтропии оказывается сильнее. Человек смертен, а природа вечна. Экскаваторы заржавеют, провода сгниют, башни и пушки сломает ураганом, но горы останутся тут навсегда, трава и лес вырастут снова. Они уже прорастают, прямо сквозь наспех сделанные дороги и бетонные площадки. Глупый человек не понимает, что уже проиграл.

Свет в горах слоится, рассеивается неравномерно, как под водой. Сперва воздух поглощает волны красного спектра, и горы вдалеке вместо тепло-зелёных кажутся голубоватыми. Если посмотреть еще дальше, на десятки километров вперёд, то из голубоватых склоны становятся серыми, монохромными.

Сотрудники вымершего на лето отеля развлекаются как могут. Вечером они катаются на скейтбордах по опустевшим полам столовой, играют в настольный теннис или в футбол на приставке. После десяти они облепливают барную стойку и шумно галдят, пытаясь скрасить горное одиночество. «У нас сегодня вечеринка «Все свои!»» — заявляет один из них, но быстро теряет ко мне всяческий интерес. Очевидно, что я не свой.

Раньше всё это было кавказским заповедником, но несколько гор вывели в человеческое пользование. Водитель джипа везёт нас полутрезвых по полугорной полудороге и рассказывает, что вчера медведь напугал повара их маленького хипстерского бара. Через несколько дней я случайно окажусь в одной канатной кабинке с экскурсоводом, и тот дополнит животную картинку бобрами и канадскими волками. «От волков жизни нет, расплодились!» — грустно вздыхает экскурсовод.

В «Вербе» ощутилось, как тяжело и приятно жить вне привычной среды. Время и пространство сгустились, словно мёд. Каждый день был так сильно похож на предыдущий, что сомнения в последующем дне не оставалось. Квадратный омлет на завтрак, лекция до обеда, затем салат и практика, вечером бутылка вина в последней кабинке фуникулёра. Ложишься поздно, встаёшь рано — как раз к завтраку и квадратному омлету.

В горах спится по-другому. Кажется, что час сна засчитывается за два, и уже в семь утра ты лежишь отдохнувший и бодрый. Разве что только сны не снятся, совсем. От этого теряется ощущение преемственности дней и кажется, что каждое утро просыпается какой-то другой человек, наследующий крохи твоих воспоминаний.

Мне нравилось пить из горных ручьёв и смотреть на звёзды. Большая медведица в горах — действительно большая, и это неудивительно: ведь я ближе к ней на целую тысячу метров. Я любил ехать один в кабинке канатной дороге и напевать себе под нос. Мне нравилось находить тропы, которые запрещены или заброшены — такие тропы приводят к самым странным и необычным местам. В горах всё как в жизни, но только чуть по-другому, и всегда холодно утром в тени.

Горы подсказывают сойти с привычного маршрута, предлагают погулять ногами по склону, а не по шрамам на своей спине, которые оставил жестокий трактор. Это интересно, но чревато: ходить по горам вниз куда легче, чем подниматься наверх. Пятнадцать минут спуска ради замечательных горах видов возьмут своё сполна при подъеме наверх, особенно если нет тропинки. Я регулярно оказывался в такой ситуации, и домой вернулся изменённым: теперь дыхание не сбивается, а ноги не боятся ступенек. Появился горный иммунитет.

В последний день я ушёл вниз, почти к самому подножию горы. Я шёл сперва по заброшенной олимпийской дороге, мимо ненужного горнолыжного стадиона, затем спускался по трассе, к самой последней станции подъёмника. Спустившись, оказался почти без сил, допивал последнюю воду и смотрел наверх, где оранжевый камаз ползал по склону. Размером он был не больше муравья. Судьба послала мне Мишу, продувальщика снежных пушек. Мы проговорили полчаса о горах перевалах, лавинах и том, как начинать работу в семь утра, а затем Миша забросил меня наверх на квадроцикле. Остаток пути я проделал самостоятельно, на последнем заряде внутренней батарейки.

За две недели ничегонеделания тело и ум так привыкают к расслабленному графику, что сопротивляются самой мысли о возвращении в привычную среду. Кажется, что твой мир не там, а тут, среди гор, кусачих лошадей, «Звезды Тамани» и кроссовок, покрытых пепельной серой пылью. В последние пару дней, когда я остался совсем один в гостинице, необходимость расставания с лагерем сложилась в настоящий поствербный синдром. Заброшенный отель и горы берут в заложники, много работы и мало игры делают из Джонни глупого мальчика.

Прогулки в горах — это сплав мазохизма, спорта и невозвратимости. Наверное, так чувствует себя спортсмен, который обязательно должен добежать до финиша. Нельзя просто так взять и сойти с тропы, нельзя не дойти. Вот и шагаешь, черпаешь ладошками ледяную горную воду, пьёшь по три глотка и проводишь по шее холодной и влажной рукой. Дыхание привыкает через неделю, тело — через две. Спустя две недели после возвращения мышцы скучают по ежедневным нагрузкам, и хочется обратно.

В горах краски природы кажутся десатурированными. Лес и трава зелёные, вода голубая (или серая после дождя), но эти цвета какие-то странные. Словно кто-то наложил на окружающую реальность хипстерский фильтр инстаграмма. А почва тут вообще каких-то непонятных оттенков: от пепельно-серого до голубого.

Роза Хутор — это курорт, который не стесняется быть курортом, и даже наоборот, использует это слово по-максимуму. Тут показушно дорого, показушно нечего делать. Башня с часами в центре и отели-новоделы пытаются походить на Венецию или Гент, а получается Киевский вокзал и безвкусные новострои. Кажется, что внутри они картонные, и специальный человек по вечерам ходит среди этих декораций, чтобы зажигать лампочки в окнах.

Сотрудники отеля устроили импровизированную школу маунтинборда, на которую я так и не успел попасть. Учителя и ученики катались на склоне за отелем по утрам, и перед обедом развешивали сушиться на заборе свою пыльную защиту. Если случайно пройдёшь мимо во время занятий, то нетрудно увидеть облака песка и услышать крики: «Попой, попой тормози, не бойся!»

Если хорошенько попросить Катю, то она добудет лимон для чая, принесёт блинчики со сгущёнкой вместо надоевших малиновых, или выдаст контрабандную модельную еду. За две недели Катя стала для нас гастрономическим другом и спасителем. Кому-то должно быть стыдно за то, что он прикидывался вегетарианцем и получал еду вкуснее (даром, что без мяса). Спасибо, Катя!

Из развлечений ценились два: поехать вверх и поехать вниз. Вверх ездили за впечатлениями, вниз — за местным вином. Часто первое объединяли со вторым. Наверху, на высоте 2200 метров на самой вершине Роза пик, стоит лошадиная станция с прогулками для туристов, проложены тропы для машин и людей. Туристы приезжают на автобусах, а потом поднимаются на канатке, но холод и ветер быстро сгоняет их вниз, вместе с их шлёпанцами и крикливыми детьми.

За две недели в лагере сложился особый язык, понятный только его участникам. Например, все безошибочно ориентировались в понятиях верха и низа. Верх — это Роза Плато, горная тюрьма и обитель лагеря. Низ — это Роза Хутор, небольшой городок из кафе и отелей и магазинов на берегу Мзымты, откуда участники лагеря ездили домой на канатке. Те немногие, кто не выучил расписание её работы, частенько ездили на автобусе для персонала, или на такси.

Всё время хотелось протянуть руку и потрогать трос канатной дороги. Он только кажется толстым и надёжным, а на деле — тоненькая ниточка, на которую нанизаны десятки человеческих душ в тонких стеклянных кабинках. Ниточка тянет нас сквозь туман и пропасть, выгружая на станциях. Те, кто приехали вниз, чувствуют себя спасёнными. Те, кто приехал вверх, грустно предвкушают обратную дорогу. А трос вращается равнодушно, двигаясь по алым роликам передаточного механизма.

В один из дней поднялся с моделями на три сотни вертикальных метров, до следующей станции канатной дороги. Там нашу экспедицию ждала дыхательная гимнастика в заброшенном на лето кафе. Мы поднимали руки вверх, двигали диафрагмами и дышали плечами под расслабляющую музыку со сборника «Медитация». Сперва всё это казалось мне странным и смешным, но вскоре я втянулся и спустя час спускался вниз с приятной усталостью в теле. В этот день завтрак был вкусным как никогда.

Время от времени канатная дорога останавливается вместе с пассажирами. Кабинка ползла поступательно, но тут раз — и замирает. От инерции трос начинает раскачиваться вверх и вниз, кабинка описывает сложные параболы в воздухе, наводя на пассажиров волны веселья и ужаса. Иногда сразу после этого звучит голос из динамиков на башнях, который звучит неразборчиво, и иногда пугающе. В такие моменты приятно сказать вслух: «Кажется, говорят, чтобы готовились — трос сейчас оборвётся!», а затем с каменным лицом наслаждаться произведённым эффектом.

В горах я вновь почувствовал небрезгливость, которую не испытывал с самого детства. Можно запустить руку в древесную щепу на берегу реки, попить из ручья или из одной бутылки со всеми. Приятно посидеть на горячем камне, и не отряхиваться после этого. Кажется, что в горах не живут вирусы, и грязь здесь какая-то органическая, веганская. Можно просто расслабиться и ощутить радость кинестетика.

Горный таксист — это не работа, а что-то среднее между традицией и биологическим видом. Надменные мужчины с загаром и седой щетиной, ожидающие жертву в обочечной тени. Они демонстративно не пристёгиваются и пытаются сделать так, чтобы ты сам не пристегнулся. «Самоубийца, а если в горах придётся выпрыгнуть из машины?» — объяснят мне один. Пока такси бесконечно вращается вверх по горному серпантину, водитель бесконечно треплется, не стесняясь пассажиров. Он призывает невидимую собеседницу поехать на море без купальника, говорит о том, что его посещают плохие мысли и размышляет о мартовских генах, которые передались от дедушки. Мы ехали и с трудом сдерживали смех, но наверху терпеть уже не было сил.

К середине второй недели лагерь расслабляется. Лекции переносятся легче, и студенты чаще пишут в телеграммовский чат, чем в блокноты. Относительная близость к морю и курортное настроение делают своё дело. Лектора проще встретить в баре, чем за кафедрой, а студенты присылают друг другу себяшки в купальниках. Л. признается, что у неё с собой их не меньше десяти. Неудивительно, что мы так редко видели её в лагере.

В один из дней съездил в Адлер, в Олимпийский парк. Гулять там оказалось печально до невозможности. Под палящим солнцем на заасфальтированном гектаре приземлилось полдюжины космических кораблей из матового и белого. Подступы к ним перекрыты заборами — десятками километров разных заборов. Выглядит это так гнетуще, что я сбежал спустя полчаса, и больше не появлялся.

Горы — это зубы, покрытые до половины зелёным хвойным налётом. Примерно на полутора тысячах метров пролегает граница климатических зон, где лето длится не дольше двух месяцев в году. Мох выигрывает у леса, в ложбинах ущелий тает прошлогодний снег, слежавшийся до плотности белого камня. Если присмотреться, то можно заглядеть на лысых склонах крохотные белые точечки. Это безрассудно цветут цветы, предчувствуя скорую зиму.

Если долго смотреть на гору, то видно, как она понемножку разрушается. От склонов откалываются камни и сыплются вниз, чтобы набрать безумную скорость и прочесать собой склон, или чтобы застрять в ближайшем кустарнике. То, что выглядит вечным, на самом деле плавно погибает. Это смерть, растянутая навечно. Это старение нельзя остановить, им можно только тихо наслаждаться, растягивая три своих глотка на высоте две тысячи метров.

За две недели вещей и снов накопилось на маленькую книгу. У меня не было сил их сортировать, едва успевал фиксировать. Чувствовал себя гонзо-курицей, которая несётся со скоростью две заметки в час, и еще пытается осмыслить написанное. Осмысливать упорно не получилось. Кроме того, к концу второй недели в лагере случилось переполнение буфера и я просто перегорел — не было сил ни работать, ни учиться. Жаль, себя не поставишь на паузу.

Каждый день А. присылает мне фотографии котёнка. Кажется, всё опять повторилось, только вместе четверых котят у нас всего один, да и я уехал в Адлер вместо Мумбаи. Я пакую с собой дюжину катушек с плёнкой, веточку кипариса и баночку горного мёда. Последний раз еду вниз по канатке, и она особенно страшно застревает на самом высоком месте. Чтобы успокоиться, звоню маме и поздравляю её с днём рождения.

Я уезжал отсюда с печалью застоявшегося человека. Поезд накатывал медленно, перемещая меня между морем и горами. Проводник бренчал штампованными подстаканниками, соседки болтали без умолку. Было грустно, но я много увозил с собой (и дело даже не в чемоданах). Не уверен, что хочу вернуться в Роза Хутор. Но уверен, что хочу вновь увидеться с этими людьми в другом месте. Думаю, это скоро случится.

Я умею косить, могу сложить кусочек печи, умею пить парное молоко из бидона, ловлю рыбу на спиннинг и донку, говорю фразы вроде «На супротив сдобляйтесь, не задоля!», но не смогу поставить палатку, и умру туристическим дураком. Избавляться от этого решили путешествием в Финляндию вместе с А., Н., и У. Н. и У. — знатоки кемпингов и любители природы, питерские интеллигенты и дизайнеры, наши славные друзья.

Я предвкушал эту поездку. Представлял, как стою и смотрю на величественные сосны, задираю голову так далеко, что теряю устойчивость и падаю на шишки. Представлял, что буду голый по пояс рубить дрова и класть сруб палатки, а мои спутники будут смотреть на меня с восторгом и завистью, сжавшись и согревая друг друга. За неделю до поездки Н. предупреждал, что нам потребуются все шерстяные носки и шапочка для сна. Эта шапочка стала для нас с А. маленьким мемом, мы и до сих пор её вспоминаем.

От Питера до Финляндии примерно два часа по трассе «Скандинавия», где я впервые в жизни увидел двойной обгон по встречной полосе (Н. уверяет, что бывает еще тройной, когда третий лишний обгоняет по обочине противоположной стороны дороги). Пара пограничных постов, и еще два часа направо и наверх, в край озёр, лесов и ароматных костров.

Палатку оказалось ставить проще, чем мы думали. Даже удивительно, как из тряпочек, палочек и колышков появляется настоящий дом, с крыльцом на молниях, полочками-кармашками внутри. Однокомнатная лесная спальня на надувных матрацах. Принимая работу, Н. ходил вокруг нашей палатки и цокал языком: что-то где-то прилипало, и это грозило затоплением в случае дождя. Мы с А. застегнули два спальника в один двухспальник, сон был приятный и короткий, но без сновидений. На вторую ночь пошёл дождь и Н. оказался прав. Меня будили капли, они прорвались через двойную непромокаемую защиту и падали на ладонь.

Финны обстоятельны и спокойны, прямо как в дурацких анекдотах. Кажется, что их спокойствие выточено из базальта, который встречается здесь повсеместно. Если японцы изо всех сил стараются быть спокойными и не терять лица, то финны просто не могут проявить эмоции. Они гладкие и ровные словно шлифованный сосновый брус. И такие же эмоционально гибкие.

Больше всего в кемпинге мы боимся других русских. Кажется, что они начнут буянить, водить хороводы, лезть на рожон, роняя бутылки и матную речь. Но происходит удивительное: соотечественники ведут себя тихо, и отличаются от финнов только языком и пугливостью. Еще они по привычке занимают на кухне один стол из двух, раскладывая на нём коллекцию колбас, батонов и соли в спичечных коробках.

В первое утро скандинавские боги подарили нам землянику. Она росла прямо вдоль автомобильной дороги, и мы ползали по обочине, не веря своему счастью. Крупная, ароматная, спелая, и даже не такая кисловатая, как обычно. Собирали её в ладони, но быстро закидывали добычу в рот, освобождая руки для новых урожаев. Городские пижоны на лесном выпасе, мы спорили о бесплатном образовании и налоговых системах, размахивая руками, красными от ягодного сока.

Сидя посреди северной природы, понимаешь — в масштабах времени ты тут на минутку. Разжег костёр, щёлкнул затвором фотоаппарата, походил туда-сюда, окунулся в ледяную воду (если осмелишься), вот и всё. Человеческая жизнь чуть длиннее полярного дня. Если повезёт, то привезёшь сюда своего сына, а там и всё, жизнь твоя закончилась. А лес, озеро и этот камень вечны.

Главное различие финнов и их соседей, жителей Ленинградской области, заключено в отношении к природе. Для финнов лес — это базис, фундамент жизни, корневой слой. Природа всегда рядом, она между городскими домами, между дорогами и мостами. Для россиян лес представляется скорее чужой и враждебной средой, из которой удалось вырваться в колонии-города. Мы не чувствуем родства, тонкие ниточки природного чутья истончились или вовсе порвались. Поэтому бросить бутылку в лес кажется обычным делом.

В супермаркете надо покупать скрипучий сыр с пятнышками, чёрное молоко, крашеное активированным углём, и ржаные краюшки. Еще следует запастись сосисками — для того, чтобы они шкворчали на костре. Пару коробок молока, ванильный творог, помидоры и прочие огурцы. Само по себе набирается два плотных пакета. Напоследок довольный Н. приносит вино и сидр. Его продают в специальном магазине «Алко», где всё в два раза дороже и так удвоенных цен.

На заправке видим знаменитых финских готов. Они выглядят одновременно брутально и мило. Кажется, утром гот качает белокурую дочурку на татуированных руках, а затем едет на работу. Работает он воспитателем в детском саду, смотрителем в музее или, на худой конец, лесником. Я думаю об этом и отвлекаюсь, а готы сбиваются в кучу и делают коллективное сэлфи.

Кажется, что Финляндию обходят стороной все напасти. Железо не ест ржавчина. Комары летают просто так, не кусают. Клещи целуют ногу и уползают прочь. Неслыханное дело: Н. полощет картошку для варки прямо в озере, возле которого стоят наши палатки. Я черпаю ладонью эту воду и пью смело. Невероятное ощущение, друзья. Словно ты всю жизнь сидел на таблетках, а оказалось, что их можно и не пить. Или запивать не тем, чем обычно.

В Финляндию надо приезжать, когда твой сын только-только заканчивает школу. Тогда ты пристроишь его в университет, а сам купишь домик на берегу какого-нибудь Мииккалахти, будешь ловить форель и косить газон. Собаку заведёшь, акиту какую-нибудь, будешь ездить на пикапе в «Призму» за продуктами, и останавливаться на абисишечке, чтобы поесть картошки с мясом. На ногах у тебя будут резиновые сапоги, а в кармане — билет на Самуи, Финнэйром.

Кажется, мы совсем запутались в финских просёлочных дорогах. У. держит в руке навигатор — он упорно ведёт нас по заросшей тропинке между сосен. Уже закончились последние дома, обшитые узкой доской и покрашенные в красное. Очередная развилка, возле которой булыжник и фигура бобра, наспех выпиленная бензопилой. Мы делаем еще несколько поворотов, и упираемся в шлагбаум. На табличке написано: «Внимание! Военная территория! Под страхом наказания!». А. тщетно ищет в лесу землянику, я фотографирую её и меняю катушку плёнки. Мы печально разворачиваемся.

Финская архитектура скользит между вуаристичной открытостью и защищенностью термоядерного убежища. «Смотрите, у меня на двухэтажных окнах нет штор, но зато на заднем дворе столько дров, что хватит и внукам!». Н. говорит, что финские сараи заполнены различной техникой: комбайнами, лодочными моторами, мотоциклами, квадроциклами. «И квадрокоптерами!» — добавляет У.

Обычно лес кривой и невысокий, он растёт из бурого подлеска, мхов и мокрых каменных валунов. Он густо насечён морщинами просёлочных дорог, которые иногда раскрываются многополосными скоростными трассами. Кое-где из леса торчат белые ноги ветрогенераторов, которые машут лопастями, или труба, которая изрыгает пар и рождает облака. Иногда встречаются заводы, военные объекты, просеки, карьеры, торговые центры и заправки. Везде есть жизнь, каждый квадратный метр поверхности причёсан человеческим участием и вниманием. Кажется, ляжешь в лесу под кустом, а утром проснёшься и найдёшь в кармане штраф за неправильную парковку тела.

В один из дней идём пешком в соседний городок, отдохнуть от сурового палаточного быта и набраться впечатлений. Попутно убеждаемся, что все финские городки счастливы одинаково: гладко выбритые газоны, дорогие машины, укрытые плетёными чехлами, в одном дворе — гаражная распродажа традиционных скандинавских ковриков, во втором пожилой мужчина выдувает стеклянных уточек. По реке туда-сюда снуют лодки, полные собак в спасательных жилетах и белокурых мальчиков лет восьми.

Каждый финн должен сделать три вещи: построить сауну, поймать сёмгу и купить лодку. Так всё взрослое население занимается непрерывным нордическим гедонизмом: ест, греется и локально путешествует. Кроме прочего, финны — ужасные консьюмеристы. Они покупают домой всё необходимое, а требуется им много вещей: от набора резиновых сапог «неделька» до электрической швабры для натирания яхтенной палубы. Вдоль больших дорог равномерно расставлены огромные торговые центры, которые пестрят заголовками вроде «50% распродажа дизайнерской мебели!».

Кемпинг здорово отрезвляет, перезаряжает внутренние батарейки. Детоксикации особенно помогает отсутствие интернета. Чувствуешь себя как Маугли наоборот, словно сбежал из технологической цивилизации обратно в лес. Вместо кинжала на груди висит мобильный телефон, превратившийся в амулет. Первый вечер руки жжёт желанием проверить почту, к вечеру второго дня это ощущение проходит. Утром третьего чувствуешь радость цифровой свободы. За несколько дней телефон сел только наполовину.

В Финляндии популярен фильтрованный кофе, по-местному — кахве. К привычному кофе он имеет посредственное отношение, это кислый и крепкий растворимый напиток, часть какого-то непризнанного культа. Его продают везде: на заправках, в магазинах, разливают даже в крохотном кафе в башне у моста и избушке при кемпинге. Я случайно проливаю бумажный стаканчик кахвы на кроссовки, и они впитывают жидкость без остатка. Спасибо, что горячий!

В самый тёплый из самых холодных дней решаем искупаться. Я жалуюсь на отсутствие плавок и предлагаю делать это голышом, У. и Н. яростно отвергают идею. Впрочем, трусы вряд ли согреют, помог бы только сухой гидрокостюм. Вода в озере такой температуры, что зубы сводит еще на берегу. Она тёмная и густая, словно дурацкий финский кофе. Залезть в неё постепенно нельзя, можно только прыгать с пирса, жалея о содеянном в секунду свободного полёта. Мы прыгаем по очереди. Чувства смешанные: радость от безрассудного поступка смешивается со стуком собственных зубов. Вылезая обратно на бетонный пирс, я слегка поцарапал себе ноги. Сижу, трогаю эти царапины, и улыбаюсь.

Сон в палатке — это удовольствие и дихотомия. Полночи ты ворочаешься и мёрзнешь, к утру согреваешься в приятном беспамятстве, но уже пора просыпаться и собирать землянику к завтраку. Палатка кажется маленьким обитаемым модулем на Марсе или еще где похуже. За тонкой оболочкой прячется враждебная атмосфера, холодная и мокрая. Так выйдешь наружу без трёх слоёв защитной одежды, и сразу погибнешь, замерзнешь, сгинешь в финских лесах. Об этом приятно думать, лёжа в спальнике в штанах с начёсом.

На обратном пути заехали на винную ферму. В Финляндии таких двадцать пять, они гонят сладкое и сухое вино из ягод. Ферма стоит на острове, до которого ходит небольшой паром на дюжину машин — он тащит сам себя по тросу на дне протоки. Возле нашей машины ловко паркуется мужчина на винтажном ситроене, сводя с ума Н. Мы разговариваемся. Машине шестьдесят, так что хозяин бережёт её и катается только по случаю. Наверное, поездка на винную ферму — это тот самый случай. Обратно уезжаем с бутылками в багажнике, вместе с нами на паром набивается кучка старинных автомобилей. Н. в восхищении, он предлагает сделать бургерошную из самого крупного экземпляра.

Вечера проходили с вином в кружках. Мы говорили о менеджменте, походах и путешествиях, о важных вещах и чувстве безопасности. Утром мы завтракали на скамейке с озёрным видом, просыпаясь раньше всех в прохладе финского утра. Я разлил по кружкам кахву, которую украл у цыган, а затем безнадёжно испортил её миндальным молоком. Казалось, что в мире не осталось других людей кроме нас. Наверное, так казалось всем, и не раз.

На нейтральной полосе между странами кто-то написал баллончиком на пограничном столбе: «Мордор». Пограничник долго листает мою одномесячную французскую визу, но я везу в багажнике сыр бри, и поэтому меня пропускают. Российская пограничница штампует паспорт без вопросов. «Если бы я был пограничником, то говорил бы каждому «Добро пожаловать домой!»» — говорю я Н., и он соглашается. По дороге ходит большая чайка с маленькими и умными глазами. Ей не нужно виз, и она живёт на две страны.

Кемпинг не отпускает еще пару дней после возвращения. Я заворачиваюсь в одеяло, словно в лаваш, и А. мёрзнет. Мне снится, что мы переехали в Питер, и я упрашиваю А. отпускать меня на выходные в Финляндию на маршрутке. А. благосклонно соглашается.

Мы с А. часто бываем в Петербурге, и накопили маленькую коллекцию мест, которые нам нравятся. Решили, что негоже держать это в голове, и стоит поделиться любимыми кафе и магазинами. Вот карта:

Здесь всё, что запомнили из того, что понравилось. Карта будет пополняться в будущих путешествиях в Питер.

В комментарии призываются знатоки города. Посоветуйте нам лучшие бары, музеи, магазины, рестораны и кафе.

Из Москвы до Стамбула лететь три часа. Почему бы не полететь, снимая на среднеформатную плёнку, кутаясь в одежду не по сезону, питаясь одними сладостями и крепким и горьким чаем, дивясь на котов и записывая впечатления от поездки. Действительно, почему бы и нет?

Самолет летит три часа, а потом упирается крылом в море и вращается: раз, другой, третий. В такие моменты я сжимаю руками подлокотники и говорю про себя «Пожалуйста, не надо так». В этот раз всё обошлось легче — замечательный режиссёр-документалист Али Хамраев рассказывал из-за соседнего кресла о своих беседах с Тарковским, вспоминал Володю Китайского и советовал посетить музей авангардной живописи в узбекском Нукусе.

«Моя жена боится летать. Она каждый раз много пьёт, чтобы растворить аэрофобию в алкоголе, а потом методично вспоминает мне все мои грешки. А из самолёта никуда и не денешься!» Лайнер плюхается на полосу, и я забываю в кармашке кресла свой ноутбук.

Стамбул разрезан Мраморным морем на две половины: европейскую и азиатскую. Впрочем, обе половины не слишком восточные: на скоростных низкопольных трамваях ездят женщины в никабах с накрашенными ресницами, а антенна сотовой связи на минарете раздаёт мобильный интернет.

Наверное, за этим сюда и ездят: чтобы сфотографировать чужую женщину без опаски, что её муж отрежет тебе голову.

Мы поселились на европейской стороне, в районе Бала́т. Выбрали его потому, что нам понравился узкий бирюзового цвета домик и потому, что в Балате не ходят туристы толпами. Отсутствие туристов греет душу, но ровно до тех пор, пока не понимаешь причину их отсутствия.

Балат — это один из самых консервативных районов города, заселённый преимущественно верующими мусульманами в свободных белых одеждах (с бородами), их жёнами в свободных чёрных одеждах (без бород), а также чумазыми детьми и особенно жалкими кошками.

Забраться в Балат оказалось непросто. Таксист подхватил нас на станции метро, а затем долго петлял по узким мощёным улицам, кляня зависший яндекс-навигатор в телефоне. Он беспрестанно бибикал, разгоняя детей и котов, разгонялся сам на любом возможном участке, вгоняя А. в приступы тошнотного ужаса.

Дорога иногда поднималась вверх под страшными углами, порой падала вниз американскими горками. Вскоре нам придётся ходить этой дорогой по несколько раз в день, стирая ноги и сбивая дыхание.

В ряду одинаковых домов и бесконечно серпантинных улиц нужен ориентир. Для нас ориентиром был краснокирпичный купол греческой православной школы. Огромное здание, похожее больше на крепость веры, чем на учебное заведение, пребывает в запустении. Похоже, что греков или вырезали, или прогнали, а сооружение оставили в назидание или для каких-то своих тюркских нужд. Теперь к нему струится тонкий ручеек туристов, питающий дюжину лавочек поблизости.

Мы живём совсем рядом с куполом, определяем по нему нужное направление и правильную автобусную остановку.

Туристов завлекают в Стамбул котами. Мол, не город, а кошачий рай — куда не посмотри, везде сидит и мурчит. На самом деле кошачьи в социальной иерархии Стамбула стоять чуть выше крысок. Они живут на улицах, опасливо сверкают глазами из мусорных баков и мастерски лавируют между мчащимися автомобилями.

Приличные коты встречаются разве что в азиатской части города. Коты европейской части жадно утащили у меня котлету из шаурмы и не знали, что делать с угощением из сырого яйца. Вероятно, они и яйца никогда не видели.

Если хочешь посмотреть на нравы народа — обратись к лингвистике его родного языка. В турецком языке встречается будущее категорическое время, повелительное наклонение и понудительный залог. На слух язык похож на езду с детской горки на предварительно отбитой заднице: и весело, и больно, и мама заругает.

В один из дней у меня заболело ухо, и А. нагуглила турецкое лекарство для закапывания. Оказалось, что ухо по-турецки — это kulak. Даже и не знали, что рисовать на бумажке.

Погода — странная до невозможности. Яркое солнце, холодный воздух и ветер, который срывает с А. её шляпу. Совершенно непонятно, как одеваться без перегрева и замерзания. Успеваешь согреться и замерзнуть несколько раз в день. Иногда одновременно.

Все пять дней надеялись, что завтра станет наконец по-настоящему тепло. Но Стамбул нагрелся только в тот день, когда мы ехали в аэропорт.

Город похож на миры Орхана Памука. Каждая антикварная лавка — целый Музей Невинности. В одной я приобрёл маленький пластиковый пакет с дюжиной бумажек. На бумажках неровной рукой нарисован город: купола мечетей, фаллические пики минаретов, чайки, парящие над городом кругами (у каждой — свой круг).

В одном из ящиков антикварной лавки лежала стопка пыльных картонных карточек с фотографиями отельных праздников. На них нетрезвые усатые мужчины и слегка полные женщины пляшут, смешно растопырив руки и ноги.

В городе всегда и везде пахнет хлебом. Кажется, что для турков он так же сакрален, как для наших родителей. Его пекут в огромных печах в каждой подворотне: из печей вырываются синие огоньки пламени и специально обученный человек вытаскивает специально созданным веслом сразу дюжину ароматных батонов за раз. Потом юноши в шлёпках и женщины в никабах разносят хлеб по домам: завтракать, обедать и ужинать.

Хлеб ароматный, из домашнего кислого теста. Его не должен касаться нож, хлеб следует рвать на ломти, выпуская клубы пара и запах, от которого урчит в голодном животе. Прямо как детстве, что осталось в сотнях километров отсюда.

По улицам ездят торговцы и мастера всех мастей. Ровно в десять по узкой и крутой улице мимо котов катит свою тележку продавец маковых рогаликов, оглашая окрестности звонким криком. Мы с А. со смехом передразниваем его: «Булкииииэ!»

В один из дней наблюдали картину: продавец остановился у соседнего дома, и положил пару рогаликов в ведро, которое свисало на верёвочке с верхнего этажа. После резвая бабушка втащила рогалики к себе, а продавцу спустила на дне ведра положенную мелочь.

Паром из Каракёй и Эминоню — я буду помнить твою верхнюю палубу. Мы ездили на нём несколько раз, спасались из мира «тараканчиков» в мир хипстерских кофеен азиатской части. Чайки кричат, теплоход лавирует между танкерами и дюжиной других пароходов. По палубе разносят крепкий чай, без которого никуда.

Пассажиры здесь самые разные: многодетные отцы, уставшие путешественники с чемоданами на колёсиках, туристы вроде нас. Между европейской и азиатской частями города давно проложили метро, но кому оно нужно, если есть паром и чай.

А. пыталась торговаться на рынке, но получилось вяло. Она пыталась купить два десятка стручков ванили за пятьдесят лир, но один из продавцов заругался на такую цену и гневно прогнал нас из лавки, а второй продал ваниль слишком спокойно для такой цены.

Еще привезли домой орехов, странную чесночно-томатную пасту и халву. В чемодане всё это славно перемешалось и пропиталось запахами друг друга. Впрочем, это вполне по-турецки.

Город пропитан духом Кемаля Ататюрка. Для турков национальный лидер — это сплав Сталина и Петра Первого. Он научил их носить европейское платье, устроил несколько геноцидов, был жестокий и справедливый. Кемаль смотрит на туристов с портретов в окнах, и банкнот.

В Турции действует закон, который карает за критику Ататюрка. Запрещено носить его фамилию и дорабатывать портреты. До сих пор запрещено публиковать переписку Кемаля с женой, в которой он выступает обычным человеком, а не национальным героем или полубогом с грустным лицом.

Стамбул — это не только густой чёрный чай (который быстро вызвал у А. отвращение), но еще и турецкие сладости, называемые у нас восточными. Они представляют собой концентрированный сахар, густо пропитанный сахарным сиропом, и посыпанный орехами, настоенными на растворе сахара в сахаре. У этих сладостей нет даже вкуса, сплошной гликемический удар.

Удивительно, но я быстро подсел на все эти штуки, и скучаю по ним до сих пор.

Стамбульцы кажутся агрессивными, но миролюбивыми водителями. Клаксон в турецком автомобиле важнее любых рычагов и педалей, он пускается в действие каждые несколько секунд. Забибикать, а потом грязно выругаться, махнув раскрытой ладонью — это обязательный порядок действия при виде другого водителя. Даже уличные коты ссорятся реже.

Автобусы, трамваи, метро и прочие паромчики оплачиваются транспортной картой с видами мечетей на ней. Она здорово высасывает лиры из кармана, особенно если ты живёшь в странном религиозном районе. Как мы.

Побывали с А. в мечети. Внутрь не ходили, ощутив ментальный блок гражданина православной цивилизации. Зато зашли во двор, посидели на вечно холодных гранитных камнях. У мечети чувствуется какая-то энергетика, которую сам себе придумываешь — воздух сгущается, а само строение словно гудит. Как будто ты зашёл в электротрансформатор.

Во дворе мечети стоят надгробия, исписанные со всех сторон, да ходят особенно упитанные коты. Аллах с ними!

Кажется, что жестокость для турков — это форма существования нации. Они жестоки, потому что могут себе это позволить. Милосердие как проявление слабости. Турки жестоки словно кошка, которая убивает всех птенцов в гнезде, вместо того, чтобы утащить одного. Пусть все знают, кто здесь хищник.

Мы были возле Святой Софии, бывшего главного храма Константинополя, позже — мечети, а ныне — музее. Кажется, что стены храма красные от крови, что янычары Мехмеда Второго вырезали греков у его стен, и где-то здесь нашли тело последнего римского императора Константина, опознав его по царским сапогам с вышитыми на них орлами.

В любой относительно солнечный день на набережной Золотого Рога собираются семьи — они жарят импровизированные шашлыки на мангалах, греют адский черный чай, распространяя по округе шум, мусор и запах жареного мяса.

А. пытается незаметно сфотографировать одно из семейств, когда мне словесно цепляет другое. «Оу, Раша! Привьет!» — говорит один из мужчин и добродушно улыбается, обнажив белые зубы. Его супруга наверное тоже улыбается, но этого не видно из-под никаба.

С воды Стамбул похож на какую-нибудь Венецию, Флоренцию или иногда даже на Копенгаген. Изнутри город напоминает Тель-Авив. Наверное, все приморские города похожи друг на друга. Чайки, белые фасады, паровозные гудки и ленивые жители, которые спят днём, скучают по утрам и веселятся к ночи.

В один из дней жители нашего района устроили светопреставление с музыкой, петардами и танцами. Танцы странные — мужчины медленно двигаются, положив руки на плечи друг друга. Мы с А. решили, что они крадут невесту.

Если Стамбул — это родина шаурмы, то я — суп из лебединых крыльев. Я честно пытался питаться одним мясом в лаваше, но преуспел относительно. Шаурма здесь сухая и невесёлая, как судьба грека-пенсионера. Мясо жёсткое, из соусов какой-то странный майонез с перцем. Вместо питы то и дело пытаются завернуть всё это в батон.

Теперь кажется, что в Череповце шаурма была совершенной. Сейчас я понимаю и принимаю всю ответственность за свои слова.

Гуляя по старому городу, случайно забрели с А. в район бесконечного рынка. Забавно, как продавцы локализируют лавки с товаром, который продают. На рынке встречаются целые районы с джинсами, мочалками, шторами и даже женским бельём — хлопковые трусы лежат обильными стопками. Я ехидно показываю А. на фотографию девушки в чулках, намекая что турецкая женщина носит их под хиджабом.

«Ага, прямо как обычная европейская женщина» — отвечает А.

Одно из самых печальных впечатлений от Стамбула — это дети-попрошайки. Большинство из них не выглядело беспризорными. Скоре попросить лиру у туриста было для детей чем-то вроде подросткового спорта: кто больше напросит. Дети берут нахрапом и смотря прямо в мои карие глаза своими огромными и голубыми, здорово контрастирующими на чумазом личике.

— Не давай ни в коем случае!, — шепчет мне А. — Лучше мороженое купи. Девочка замолчала, посмотрела еще пристальнее, а затем что было сил наступила мне на ногу.

В один из дней зашли в супермаркет, решили устроить небольшую домашнюю вечеринку. В итоге пришлось печь шакшуку, благо яйца и творог есть везде. Но продукты в Стамбуле странные: скользкие оливки, солёный до ужаса сыр, сахар в сахаре опять вот, да оливковое масло в двадцатилитровых бидонах.

Открыли для себя красную помидорно-чесночно-томатную пасту. Её оказалось неплохо намазывать на хлеб. Больше кушать толком и нечего, друзья.

На тихих хипстерских улочках азиатской части несложно потеряться (и хочется это сделать). Тут каждый второй магазин — это магазин винтажной одежды, а каждый первый — это не магазин вовсе, а кофейня с харио, органическими сэндвичами и специальным котом в ошейнике.

Мы с А. рассуждаем о культурном коде хипстерских заведений: некрашенные бетонные стены, старые стулья (и всё разные), бородатый татуированный бариста в кожаном фартуке. В этот момент специальный кот отгоняет от входа других, неспециальных котов, обитающих в округе в изобилии.

На старом рынке в Кадыкёй купили домой медный поднос, отштампованный хитрым полумашинным трудом. Там довольно интересно для уже изысканных покупателей вроде нас: мы легко фильтруем туристические местечки ради аутентичных.

Туристы обычно гуляют по центральным «улочкам», а мы забираемся подальше, поближе к торговому краю. Где еще встретишь лавку с птичьими клетками, торговца вениками или мастера по изготовлению табуреток? Придумайте любую бытовую вещь, и на рынке Кадикёя для неё найдется отдельный торговец в отдельной лавке.

Сходили в старинное аутентичное кафе «Боза», где разливают одноимённый напиток. Боза готовится из ферментированного пшена с добавлением яблочного пюре и подаётся в стакане. По вкусу напиток похож на хорошо постоявший и очень густой яблочный сок.

В «Бозу» раз за разом заходят турки, быстро выпивают по бозе и шумно удаляются, иногда унося с собой баночку для родни. В кафе совершенно уэсандерсоновский интерьер: мятно-бежевые оттенки, плитка, зеркала и старое дерево. В углу, под стеклянным куполом — стакан, из которого пил бозу сам Ататюрк.

Вечером разразился дождь, который не дождь совсем, а целая буря. Солнце затянуло тучами за несколько секунд, лёгкий приморский бриз сменился мощным ветром, который дует равномерно и сильно, поднимая облака пыли и гоняя их по наклонным мощёным улицам. За ветром пришёл дождь, сначала слабый, а потом всё сильнее и сильнее. Над улицей уже низко, на глиссаде пролетел самолёт, выпустив шасси, качаясь и постанывая от штормового ветра.

Мы добежали до дома за секунду до ливня. Ветром срывало полотенца с бельевых веревок и шатало антенны. А. поймала волосами маленький камешек и испуганно уверяла меня, что на неё упал кирпич.

В дни нашего путешествия в Стамбуле проходили выборы. Весь город была увешан тысячами, десятками тысяч, сотнями тысяч флажков. С плакатов на нас смотрели идеальные турецкие мужчины и женщины: мужчины с очками и усами, женщины в брюках и платках.

На набережной развернулся агитационный пункт: на фуру установили дюжину мощных колонок, из которых играла предвыборная музыка. Рядом мужчины и женщины держали в руках чьи-то портреты и укоряли невидимых противников. Зрители время от времени хлопали в ладоши. Странное зрелище.

Мы жили в типичном турецком доме. Такое жилище развивается не по горизонтали, а вверх. Можно представить себе трёхкомнатную квартиру, каждая из комнат которой поставлена друг на друга и связана крутой деревянной лестницей. Минимум кирпича и камня, зато скрипучих полов и потолков в избытке. Спасибо хотя бы за узкие балконы.

Дома упираются плечами в соседей слева и справа. Многие заброшены и кое-как заколочены. Они превращаются в руины, зарастают и становятся пристанищем для чаек и котов.

В один из дней сделали маленькую вылазку к старому железнодорожному вокзалу Хайдарпаша. Его построили больше века назад как промежуточную станцию по пути в Багдад. Прекрасное здание в колониальном стиле: с ажурными окнами, звонкими залами, отражающими каждый шаг, и медными оградами, которые успели позеленеть от времени и бездействия.

Уже много лет вокзал стоит без пользы. На путях ржавеют поезда и вагоны, окошки билетных касс покрываются пылью. Вокзал собираются пустить со дня на день (по одним версиям), а по другим планируют перепрофилировать в торговый центр. В день нашего визита внутрь заносили картины для выставки. Полотна выглядели странной пародией на Ротко — казалось, что на грузовик с холстами упала цистерна с краской.

В путешествии опробовали новую технологию. Выходим из дома рано утром, пока все нормальные туристы еще спят, а Солнце слепит не так сильно. За несколько часов до полудня успеваем сделать кандидатский минимум перемещений, позавтракать и, в моём случае, отснять плёночку. Затем возвращаемся домой к обеду, и отдыхаем часов до пяти, пока жара не спадёт.

Получается успеть в два раза больше. Остаётся победить дурацкое чувство провинциального путешественника: «Что значит спать днём, ты же за границей! Должен упарываться ежедневно!»

Обратно добирались целый день, хотя самолёт летел всего два с небольшим часа. Русскоязычные пассажиры самолёта отбивали туркоговорящего пассажира от полиции с службами безопасности. Дело шло к штурму самолета и выносу сопротивляющегося тела (даже заднюю дверь открыли), но обошлось.

Аэропорт расположен так близко к городу, что взлетали довольно тихо, без виражей и рёва двигателей. Большой тристатридцатый плавно поднял нас над густозастроенными холмами и унёс домой.

Стамбул получился скомканным. Кажется, что даже за несколько дней в традиционном Балате мы не смогли сложить о нём достаточно прочное представление. Районы всё время подсовывали нам новые переулки, новые интересные местечки и заведения.

Испытание этнографичностью и толерантностью даются нам слабо, спасаемся только наблюдательностью и самоиронией. В Стамбул если и поедем, то нескоро — будем укреплять наблюдательность и самоиронию в других местах.

Новогодние каникулы мы с А. провели в Японии.

Посетили все примечательные районы Токио, прокатились в Киото на ночном автобусе, вернулись обратно на скоростном поезде и набрались впечатлений в маленькой, но необычной стране.

Поездка в Японию похожа на что угодно, но не на обычное туристическое путешествие. Скорее это паломничество, пересечение всех мысленных границ: географических, временных, климатических, государственных, языковых и культурных. Страна Восходящего Солнца далека во всех смыслах. Дальше, наверное, только какая-нибудь Боливия или Никарагуа.

Япония строит границы и возводит препятствия. В страну нельзя поехать просто так, и даже визу получить непросто. Официально каждый турист в Японии должен иметь гаранта-японца, который может поручиться за иностранца и отвечает за его поведение. У подавляющего большинства туристов, конечно же, никакого гаранта нет, и они «покупают» его в специальных визовых центрах. Так, двухнедельная однократная виза в Японию обойдётся в 8.000 рублей (при том, что в японском посольстве нет визового сбора).

Лететь в Японию десять часов вдоль всей России-матушки. Над Владивостоком самолёт поворачивает вниз и через полчаса садится на полоске суши в океане, пахнущей тунцом и землетрясениями.

Токио

Токио — это крупнейшая городская агломерация, совокупность городов, городков, районов, областей и даже островов. Это настоящий салат из культур: гиковатые районы с аниме соседствуют с районами храмов и крохотных одноэтажных домишек.

У Токио нет ярко выраженного центра. Город расфокусирован, в каждом из районов есть свои центры притяжений. Географически центром города является Императорский дворец, закрытый для посещения и тщательно охраняемый.

Первое впечатление от Токио — город очень похож на Хельсинки. Природность, экологичность, холодная эстетика бетона, кафеля, дерева, стекла и стали. Очень чисто, свежо и умиротворённо.

Япония — страна повышенной сейсмологической активности. Города постоянно страдают от землетрясений и прочих цунами. Токио, к примеру, два раза разрушался до основания сильнейшими землетрясениями. С тех пор город застроен широкими улицами и парками. Это добавляет безопасности в ситуации, когда всё вокруг шатается.

Токио — это город районов. Как и какой-нибудь Нью-Йорк, Токио очень разный в разных своих частях. Это выглядит непривычно для москвича, но добавляет шарма местным жителям и удобства туристу.

Хочешь посмотреть на упоротых анимешников, фанатов манги и компьютерных игр? Добро пожаловать в Акихабару. Это один из крупнейших торговых и развлекательных районов города.

Акихабара — это район, в котором вечно бурлит жизнь. Небольшие кафешки варят собу и мисо-суп, продавцы экзотической атрибутики зазывают в свои лавочки, симпатичные девчонки приглашают зайти в магазин с комиксами или коллекционными фигурками.

Однако Токио может быть совершенно другим. Например, таким, как в районе Уэно, окрестностях городского зоопарка.

Кипучесть улиц куда-то пропадает, уступая размеренности и спокойствию. Старики приходят в парк, чтобы покормить птичек с руки.

Парочки стыдливо целуются на лавочках и делают себяшки под крики чаек. Студенты Токийского университета вповалку паркуют свои велосипеды и гоночные праворульные автомашины.

Кстати, о велосипедах. В Японии вообще и в Токио в частности очень любят двухколёсный транспорт. В кармане токийца вряд ли будет болтаться автомобильный ключ, но наверняка окажется ключ велосипедный, рядом с магнитной карточкой платной велопарковки.

Японцы очень любят детей. Возможно, потому, что все японцы — немножко дети.

Известные всем школьницы тоже встречаются. Удивительно, как в стране со значительным количеством сексуальных преступлений и женскими вагонами в метро, по улицам ходят девочки с юбками сантиметров в 20-30 длиной.

Громадный город, столица контрастов. Дедушки в лаптях на фоне жидкокристаллических небоскрёбов. Футуристичные надземные переходы в районе трущоб. Современная архитектура вырастает из старого района, словно сияющий гриб из лесной древесной трухи.

Киото

Киото — это японский аналог Санкт-Петербурга. Древняя столица, культурная и чуть неспешная, она притягивает жителей Страны Восходящего Солнца храмами, барами и традиционным отелями, рёканами.

В отличие от Токио, Киото не подвергался бомбардировкам и не засыпался зажигательными бомбами. Поэтому его исторические части уцелели и благоденствуют (хоть и ощутимо поджимаются с боков современной бетонной архитектурой).

Киото очень понятен и прост — город нарезан на квадраты кварталов, каждый из которых можно пройти поперёк за полчаса. Внутри кварталов под прямыми углами сплетаются дюжины улочек, по которым удобно ходить пешком и ездить на велосипеде.

В один из дней нашего пребывания в Киото выпал снег. Сочетание зелёных пальм и цветущих бананов с сугробами оказалось не самым удивительным. Куда забавнее были способы, которыми местные жители боролись с снежными завалами в два пальца высотой. Они поливали их водой, разгребали палками и даже столовой посудой. Удивительное бедствие!

Видели на набережной свидание японской парочки. Между ними было столько места, что вполне влезли бы родители обоих свидающихся (уверен, они там и сидели, но только морально).

Снежная зима в Японии и Киото — нестрашная. А. заявила, что она совсем не замёрзла, а потом отобрала мои перчатки. Впрочем, через полчаса выглянуло солнышко и снег счастливо растаял.

Киото — город на берегу реки. Через весь город протекает Камо, сливаясь с множеством других горных речек и берегов, плутая между бетонными набережными, кварталами гейш и ныряя под десятки мостов: железнодорожных, автомобильных, пешеходных.

Влюблённые парочки, преодолевшие расстояние между друг другом, приходят на берег строить башенки своей любви. Мы с А. тоже построили, какую сумели.

По сравнению с Токио, Киото кажется куда спокойнее, ровнее, чище. Город словно спит между горами, укрытый снежными одеялом. Это место, где хорошо проводить долгую, очень долгую старость.

⌘ ⌘ ⌘

Япония стала самым необычным нашим путешествием, самым далёким и долгожданным. При этом я не знаю, что писать о Японии. Всё кажется удивительным за пределами удивительности, странным до состояния полной обыденности. Роботы, школьницы, мисо-суп, женские вагоны в метро. Да, ну и что такого?

Япония — не та страна, которую можно осознать и почувствовать за один раз. Гайдзину за две недели открывается лишь самая малость, одна долька нашими. Поэтому следует поклониться, улыбнуться, а затем вернуться снова.

И мы вернёмся, Япония.

Мы с А. неделю провели в Гонконге — месте с европейскими ценностями и китайской культурой, городе высоких зданий, влажности и цен.

Между Москвой и Гонконгом десять часов на самолёте. Мгновенный, красиво расчерченный рассвет в одну сторону и бесконечный холодный закат — в другую. Лететь «Аэрофлотом» оказалось на удивление приятно, не хуже, чем «Эмирейтс».

Самолёт прилетает в весьма удивительный аэропорт Чхеклапкок. Он располагается на искусственном острове. После того, как остров был насыпан, площадь Гонконга увеличилась на 1%. Сегодня Чхеклапкок — один из самых загруженных аэропортов в мире.

Чхеклапкок расположен в десяти минутах езды от города, при этом взлётная полоса ориентирована ровно по проливу Виктория, разрезающего Гонконг на две основные части. Поэтому над городом слышен шум десятков, сотен самолётов, которые взлетают и садятся круглосуточно.

Первое впечатление от Гонконга (и оно одно из самых ярких) — это двухэтажный автобус, на котором мы поехали в город. Оказалось, что в Гонконге практически весь транспорт двухэтажный: автобусы, трамваи, речные паромчики. Кажется, что жители города ездят в одноэтажном метро и негодуют.

С общественным транспортом в городе всё так хорошо, что иметь личный автомобиль — это скорее головная боль, а не жизненная необходимость. Дороги и парковки платные, налог на владение весьма высок. Поэтому типичный автомобиль служит выражением статуса владельца. На машине ездят те, кому очевидно всё равно на стоимость владения автомобилем.

Гонконг — город с отличной системой общественного транспорта. Из любого места в любое можно легко добраться меньше чем за час, причём добраться в комфорте: без пробок и толчеи. Автобусы, трамваи, паромы и метро работают просто великолепно, и стоят совсем недорого.

Интересная особенность гонконгской системы метро — это универсальный проездной Octopus. На первый взгляд цветная магнитная карточка кажется обычным проездным, чем-то вроде московской «Тройки». Однако на самом деле Октопус проник практически во все сферы гонконгской жизни. Помимо оплаты проезда в общественном транспорте картой можно расплатиться за покупку в любом супермаркете, оплатить ею парковку или подстричь усы в хипстерском барбешопе. А школьники хранят на карточке свой электронный дневник! По статистике, карта имеется у 95% населения Гонконга. В городе немало мест, где можно расплатиться только Октопусом. Система настолько хороша, что её активно копируют другие города (например, Лондон со своей картой Oyster).

Канатная дорога на остров Лантау — редкое исключение сервиса, в котором не принимаются магнитые карточки.

Впрочем, поездка стоила потраченных пары сотен наличности. Маленькая кабинка полчаса поднимается и спускается по лесистым холмам (которые сверху похожи на заросли брокколи), открывая шикарный вид на аэропорт, а потом уносит дальше в лес, к настоящим горам и огромной статуе Будды. Мы ехали на фуникулёре в одну сторону полчаса, а кто-то шёл пару дней с огромными рюкзаками, и, наконец, доходил до цели. Лантау — это остров из так называемых Новых территорий. Город Гонконг состоит из одноимённого острова, материкового соседа под названием Коулун с дремучим лесным продолжением в сторону большого Китая, и сотен маленьких островов, по большей части необитаемых. Мы привыкли считать Гонконг местом, где на каждом свободном клочке суши вырастают небоскрёбы, а на самом деле большая его часть — это огромный лес, где с трудом встретишь человеческую душу. Всё, кроме Коулуна и Гонконга — это Новые и никому не нужные Территории. Кстати, весь Гонконг, вместе с Новыми Территориями, по площади в два раза меньше Москвы.

Закрывая тему транспорта, нельзя не вспомнить речной трамвайчик Star Ferry, который возит туристов и сочувствующих между островом Гонконг и полуостровом Коулун. Речной трамвайчик, разумеется, двухэтажен и выглядит аутентично.

Гонконг разнообразен везде, где это только возможно. К примеру, в городе валюту могут печатать три различных банка (в пределах утверждённых правил, разумеется). Поэтому можно собрать в кошельке небольшую коллекцию двадцаток.

Гонконг — это китаец, которому пересадили сердце англичанина. В 1841 году, когда китайцы уступили город английским поселенцам, здесь не было ничего, кроме голых скал и чаек. А в 1853 году в бухте бросил якорь фрегат «Паллада», секретарь адмирала Гончарова уже писал о великолепных набережных и дворцах, которые своими основаниями купаются в заливе. И когда спустя век, в 1997 году, Гонконг вернулся в лоно Поднебесной после окончания срока столетней аренды, он стал самым европейским из всех китайских городов и самым китайским — из всех европейских.

В Гонконге весьма дорого. Цены выше московских. Большое количество финансовых учреждений с высокооплачиваемыми иностранцами и поток внутренних туристов, которые едут в Гонконг за настоящими брендами, здорово поднимают планку уровня жизни.

При этом у гонконгцев заметен высокий уровень консьюмеризма. Все вокруг бесконечно покупают кучи не слишком качественных вещей, выбрасывают тонны блестящей пластиковой упаковки. Этот мир — не для бережливых людей.

Гонконг стал негласной столицей странного высотного жилья. Этот город застроен километрами панельных многоэтажек в сорок-пятьдесят этажей, с крохотными комнатками на каждом. Мы сняли одну из таких на несколько дней. На десяти однокомнатных квадратных метрах разместилась кровать, кухня, коридорчик, и ванная со всем необходимым. Всю нашу квартирку я мог перейти в четыре шага.

Особенно много такого жилья на Гонконге. Холмистый остров оставляет не так много ровного пространства, и часто жилые небоскрёбы растут прямо из крутых горных склонов, сбиваясь в кучи и заслоняя друг другу солнечный свет.

Гонконгцы очень любят баухинию — цветок этого небольшого декоративного деревца стал символом города и даже попал на его флаг. Баухинию можно встретить в самых разных местах, даже на барельефе в метро:

Гонконгцы очень любят закрытые клубы. Эта любовь передалась им от британцев, которые скучали вдали от родных курительных комнат и политических дискуссий. Британцы ушли, а клубы — остались: спортивные, профессиональные, и даже сексуальные. Попасть в них очень трудно, нужно заплатить десятки тысяч долларов взноса и ждать приглашения до нескольких лет.

Гонконг — это место, где технологичность переплетается с тысячелетними китайскими традициями. Футуристический пешеходный переход в центре ремонтируют рабочие и возводят вокруг него, бетонного, леса из бамбука. Беспризорник на улице разговаривает по смартфону.

Особое место для определения контрастности бытия — это Китайский квартал в Гонконге (будто всё вокруг не китайское, ага). В китайском квартале продают курительные палочки, сушёные оленьи рога и порнографические фотографии середины прошлого века, на которых усатый белый лаовай тискает сразу двоих восточных девушек.

Остров Гонконг вообще приятно удивляет небольшими местечками, в которые хочется возвращаться снова и снова. Например, хипстерской улочкой с чайными заведениями или небольшим и симпатичным ботаническим садом, в котором есть свой собственный бесплатный зоопарк. Китайские школьники ходят туда строевым шагом, одетые в разноцветные комбинезоны (у каждой школы — свой цвет).

Границы хипстерского района узнаются достаточно легко:

Три слова о гонконгской кухне: нам не понравилось. Я имею в виду уличную кантонскую кухню, которой в Гонконге очень много: рис, тушёные гусиные головы, соевый соус, на сладкое — сахар, жареный в подсолнечном масле. Всё это относительно недорого, но не слишком удобоваримо.

Кантонская кухня предлагается в забегаловках-тайпхайтонах. Тхайпхайтон — это «ресторан с большой лицензией». После войны власти города выдавали ресторанные лицензии всем, кто желал хоть как-то прокормиться, кашеваря для других людей.

В Централе, главном районе города, почти нет уличных забегаловок — небоскрёбы и европейские пабы всё задушили. В Коулуне, наоборот, трудно покушать привычной еды, всё застроено и заставлено маленькими заведениями, часто на три стола и с очередью за оными. Это неудивительно — во многих домах нет кухни, и покушать можно разве что на улице.

При этом мы побывали в двух совершенно замечательных дим-самошных. У одной есть звезда Мишлен, у второй — пока нет (но есть множество других наград). Там просто прекрасно: вкусно, недорого, необычно. По таким заведениям можно и поскучать.

Нам достаточно быстро наскучило даже в Гонконге (не говоря уже про Коулун). Поэтому в один из дней мы поехали на паромчике на остров Лама. Через полчаса, обогнув Гонконг, мы оказались на небольшом тропическом острове — уединённым и даже достаточно диком.

На Лама запрещены автомобили, и поэтому местные жители передвигаются на странных самодвижущихся тракторах и тележках. В центре острова находятся холмы и горы, а по линии побережья — дюжина деревушек в дюжину домов каждая, связанные туристической тропой, которая петляет, забирается вверх и спускается вниз.

У острова богатая история для клочка суши с сотней жителей. Чего только стоят тайские кланы и пираты, которые приходили и уходили, японцы, построившие секретные подземные бункеры для подводных лодок-камикадзе! Туристическая тропа петляет мимо жутковатых разрушенных деревень и кладбищ, похожих на отштукатуренные бассейны.

Вот и весь Гонконг, и все Новые Территории.

А вот, по традиции, немного понравившихся нам мест на одной карте:

Резюме: Гонконг — это хорошее место, чтобы познакомиться с Азией, и не испугаться. От гусиных голов и чая из колготок можно сбежать в кафе с панкейками, а от шумных и седых европейских брокеров — на безлюдный остров. Однако в Гонконге скучно жить дольше недели: по впечатлению ударяют небоскрёбы, а высокие цены бьют по кошельку.

Думаю, мы нескоро сюда вернёмся.

На выходных мы с Антоном Ловчиковым посетили Великий Новгород — один из древнейших русских городов. Мы приехали на III новгородский фестиваль языков, однако у нас было достаточно времени на то, чтобы погулять по городу и сложить о нём некоторое впечатление.

Я, как и многие вокруг, с детства путался в Новгородах: есть Великий, а есть Нижний (а в Ростовах путаюсь до сих пор). Однако Великий Новгород не зря носит такое название — от своего индустриального собрата он отличается особой историей. Великий Новгород — это город, в котором находятся самая старая русская улица и самый древний храм. В Великом Новгороде существовала уникальная республика, а раньше в город был призван Рюрик, первый древнерусский правитель.

Великий Новгород располагается под Санкт-Петербургом, и в город нетрудно доехать ночным поездом. К сожалению, поезд прибывает в полшестого утра, так что мы с Антоном успели и подремать в Макдональдсе, и погулять по туманным холодным улицам.

Новгород — это достаточно небольшой город, в нём живёт около 250 тысяч человек. На двух берегах реки Волхов почти нет бетонных многоэтажных коробок, город застроен симпатичными домами, изобилует храмами, старинными постройками и выглядит очень зелёным. Кажется, любимая всеми провинция выглядит как-то так.

Оба дня в Новгороде мы активно ходили пешком и немного перемещались на общественном транспорте. Город кажется настолько уютным, что если бы я жил в Новгороде, то никогда бы даже не подумал об автомашине. В единственном подземном переходе под Большой Московской улицей висят картины и азулехи, и две милые девушки поют под гитару.

Повсюду стоят церкви и храмы, кроме того, город окружён кольцом монастырей (которые в своё время разорял Иван Грозный во время похода на Новгород). Побывали в церкви Преображения Господня, в которой сохранились фрески Феофана Грека:

А вот и та самая улица Славная, про которую есть упоминания в летописях XVI века:

Сердце города — Новгородский Кремль. Как оказалось, он состоит из двух кремлей, которые встроены друг в друга в разное время. Их можно различить по форме башен: у старого кремля башни имеют квадратную форму, более новый кремль стоит с круглыми башнями, которые лучше противостоят ядрам.

Внутри Кремля можно подняться в башни (в одной даже можно посмотреть на окрестности в телескоп), можно прогуляться по крепостной стене. Вокруг очень много туристов, всё очень чисто и здорово оформлено. Чего только стоят охранники в костюмах стрельцов или экскурсовод с классно поставленным голосом в аутентичной боярской одежде.

В Кремле стоит Софийский собор, в котором вот уже тысячу лет не прекращаются церковные службы (с небольшим революционным перерывом).

В нескольких километрах от Новгорода находится музей-заповедник деревянного зодчества, «Витославлицы». В это место обязательно стоит съездить.

В середине прошлого века в Витославлицы начали свозить деревянные постройки со всей Новгородской области: избы, церкви, часовни, хозяйственные сооружения.

На мой взгляд, Витославлицы — это архитектурный памятник мирового уровня. Немного жаль, что он не слишком обласкан вниманием туристов, а ведь в Новгород стоило бы съездить ради одних Витославлицев.

Еще жаль, что в Новгороде почти нет симпатичных кафе, даже близость к Питеру не помогает. Вполне возможно, что она даже мешает — как говорят местные молодые люди, «Если учишься в новгородском государственном университете и не уехал в Питер, значит, совсем дурачок».

Всё воскресенье мы провели как раз в университете, в котором проходил фестиваль языков.

Фестиваль языков — это конференция, которая ежегодно проходит в разных городах России. На ней лекторы, знающие языки представляют их тем, кто не знает, но желает ознакомиться. На новгородском фестивале я представлял эсперанто, а Антон рассказывал про датский язык.

Не сказать, что я очень сильный эсперантист, однако с удовольствием подготовил выступление (по старой привычке остался не сильно им доволен). Попутно успел побывать еще на трёх выступлениях.

На первой секции нам рассказывали про древнерусский язык. Было очень интересно, особенно понравилось «читать» новгородские берестяные грамоты. К примеру, смогли разобрать знаменитую грамоту «От Дитяты к Василию».

Еще удалось побывать на презентациях венгерского и каталанского языков, а также на семинаре по языкотворчеству.

Я первый раз побывал на фестивале языков, но остался чрезвычайно доволен. Если вы любите языки — обязательно сходите на фестиваль в своём городе.

Ну а еще обязательно съездите в Великий Новгород — он того стоит.

⌘ ⌘ ⌘

А еще этот пост написан в экспериментальном формате — без использования компьютера. Я написал текст, снял и обработал фотографии, а потом сверстал это целиком на айфоне. Оказалось, что одновременно и сложно, и просто — обязательно напишу отдельный пост об этом процессе.