Продолжаю цикл ностальгических заметок о родине. Я написал три больших поста о городе Череповце (вот первый, второй и третий), где родился и вырос. А сегодня расскажу о своем месте силы — деревне Сосновка, в которой я проводил все лето до 22-24 лет.

В Сосновке у наших семьи располагается деревенский дом с участком. Это родовой дом дедушкиной семьи, в нем он вырос вместе с братом Толей. Мама моего дедушки и моя прабабушка Надежда прожила в этом доме до самой смерти в 98 лет.

Про деревню я буду рассказывать отрывочно что помню, или что кажется важным. Как и прежде, я считаю что пишу этот пост скорее для себя самого, чем для внешнего читателя. Но может кому-то будет интересно прочитать о том, что раньше казалось для очень важной, если не главной стороной моей жизни.

В деревне есть футбольное поле. За двадцать лет, что я ездил туда регулярно на все лето, я только пару раз видел игры. Помню, что одна из них называлась «Команда отцов против команды сыновей».

Рядом с нашим домом стоят два деревянных двухэтажных дома. Это один из них.

Вообще двухэтажные дома в деревне распространены мало, их всего три. Кажется, что жить в них не очень удобно — на второй этаж приходится подниматься по крутой лестнице, носить по ней дрова, воду, вещи. Туалет, разумеется, расположен на первом этаже, четыре узких кабинки в ряд. Но помещения в них называли квартирами, как в городе.

В этом доме в послевоенные годы располагалась типография, где брат моего дедушки работал наборщиком: собирал из кассы крохотными свинцовыми литерами полосу сельской газеты. Говорят, что работа эта была неэкологичная, вредная.

Между первым и вторым двухэтажными домами стоит таксофон. Насколько я знаю, им не пользовался никто и никогда — установили его несколько лет назад, когда у каждого жителя деревни уже был сотовый телефон, а в большинстве домов еще и обычный, проводной телефон имелся.

Второй дом кажется солиднее и крепче, он еще и квадратной формы. Помню, что на втором этаже жил вредный парень Попов, который был старше меня и постоянно меня задирал. Но зато однажды он заболел, и грустно сидел дома, глядя в окно — а в этот момент я разграбил тайник с местной валютой, этикетками. Про этикетки расскажу позже, но помню как Попов смотрел в окно, грозил кулаком и мотал слезы по щекам. А тайник был в старой стиральной машине, которую выбросили в кусты малины.

Еще в этом доме жил с женой дядя Коля. У Коли был родственник в Москве, который каждый год приезжал в деревню чтобы гулять босиком по траве и есть ложкой простоквашу, потому что подозревал в ней целебные свойства. Москвич работал на каком-то секретном оборонном предприятии, уже был стар, и однажды подарил коле машину, «Оку». Для этой крохотной машины Коля построил во дворе огромный гараж, словно для грузовика.

Крыльцо дома. Всегда боялся этого места — ведь под ступеньками и чуть дальше был туалет. Мало ли что, можно и провалиться. Но я никогда не проваливался.

Крыльцо предполагалось подметать пару раз в день. Раньше на нем лежали половики, которые прижимались к ступеньками железными палочками, прямо как в дорогих гостиницах (в которых никто из нас в то время, конечно, не бывал).

В доме вообще был культ половиков. Половик — это такой вязаный коврик, обычно узкий и длинный. Я не знаю, откуда они появились в доме, но всю мою деревенскую жизнь половики исправно служили и словно не изнашивались даже. В доме их было пара дюжин, и родители безошибочно понимали, где какой должен лежать. Каждый раз после капитальной уборки половики вытряхивались, а после из них решали геометрически паззл: «Вот этот короткий с рваным краем — сюда».

Дом наш привезли в тридцатых годах из зоны затопления Рыбинского водохранилища — тогда возле Череповца создали настоящее море площадью 4,5 тыс км². Когда водохранилище наполняли, с его будущего дна переселили сотни деревень, и часть домов вывезли, включая наш. А еще больше так и осталось там, на дне.

Телевизор всегда был важной частью деревенской жизни.

Обычно он начинал работу не раньше 7 вечера. Дядя Толя смотрел «Поле Чудес» или что-нибудь другое. Примерно в 8 вечера дома оказывался я. На кухне отодвигали стол, закипал чайник, сами собой складывались бутерброды. Я мазал белым маслом желтоватый хлеб, мешал алюминиевой ложкой сахар в чае, что скрипел где-то на дне. По телевизору начиналась программа «Время»: Путин едет на комбайне, авария на шахте, прыжки с шестом, профицит бюджета, коммунисты обосрались, дети научили курицу разговаривать. К концу программы «Время» ужин затихал, и семья плавно перемещалась на диван.

Иногда после новостей смотрели какое-то кино (если оно хорошее). Ну а футбол или хоккей, если они шли — это святое.

В раннем детстве был какой-то дремучий телевизор, «Витязь», «Вега» или как там они еще назывались. От телевизора отлетела ручка переключения скоростей, и дядя Толя лихо переключал их плоскогубцами. Меня до этого процесса никогда не допускали.

А если вечером или ночью ожидалась гроза, то от телевизора обязательно отсоединяли антенну — а то мало ли что.

На автобусной остановке все время ошивались разные личности: пили пиво, слушали музыку, сперва с кассетного магнитофона, а после — с телефонов.

Автобус в деревню ходит в среднем раз в день, на выходных и в пятницу — дважды. Помню, в детстве в воскресенье у остановки был ажиотаж. Автобус ходил оборотным рейсом, делая петлю до соседней деревни, Дуброво, и обратно часто приходил уже довольно плотным. Люди толкались, ругались, надеясь занять последние сидячие места. Я частенько ехал свой час до города стоя, если повезет — наваливался на широкую, словно скамейка, «торпеду» возле водителя. Небезопасно, но зато весело.

Говорят, раньше из деревни в город ездили в кузове грузовой машины. Услуга эта называлась «грузотакси», но родители говорили: «грузотряси». Я такого не застал, но однажды ехал в грузовой газельке со сплошным стальным кузовом без окон, сидя на ящиках, полных клюквы. Страшно, ну а что делать — маме в понедельник на работу, а мне — в школу.

После того как автобус останавливался, водитель долго, полчаса обилечивал пассажиров, отрывая каждому из рулонов: несколько черных по 10 рублей, несколько зеленых по 5, и несколько рублевых, синих. Автобус стоял, распространяя жар уставшего железа и запах бензина, готовый к пути домой. Я грустил и смотрел в окно на людей, которым не нужно уезжать из лета.

В доме этом раньше находилась аптека — я бегал туда покупать бутылочки корвалола для прабабушки, Надежды Александровны. Аптека вся пропахла лекарствами, и аптекари наверняка пропахли. Раньше, в совсем глубоком детстве, в доме этом принимали лекарственные травы — можно было нарвать и принести, и получить что-то взамен.

А дом на заднем плане — бывший зубоврачебный кабинет. Работал в нем мужчина, которого все звали Зубником (кажется, мало кто знал вообще как его зовут). Ездил Зубник на красной «Ладе» и вел образ жизни довольно роскошный — в соседнем селе построил себе огромный дом, наверное этажа в три (если считать высокий подвал). Кажется, он не успел его до конца отделать и жил в полустройке, но личная автомашина и большой дом наглядно показывали, что быть зубным врачом в селе выгодно. Зубник был нам отдаленным приятелем и захаживал в гости.

Вода всегда была иссиня-черного цвета — всему виной торфоразработки. Речку Уломку как-то использовали в этих разработках в отдаленной деревне, нарушили естественный ход ее течения, и с тех пор она всегда темная. А дедушка рассказывал, что раньше вода была прозрачная, и в ней водились раки. Впрочем, раков я в детстве еще повидал и даже попробовал.

Поленица тоже черная — береза хоть и жаркая, но темнеет и гниет быстро, нужно за 2-3 года её сжечь.

Ох, сколько сил мы каждый год тратили на дрова. Привозили их обычно в напилах длиной метра 3-4, и сваливали во дворе. Летом дедушка спускал с чердака бензопилу «Дружба» и часами её перебирал: протирал свечи, что-то чистил, мешал бензин с маслом. В детстве мне казалось, что на каждый час ухода за бензопилой приходилось примерно 10 минут её работы. Но зато когда я подрос, эти минуты работы были моими — дедушка поручил мне разделку дров на чурбаки.

Впрочем, напилить чурбаки — это полдела, после их нужно было расколоть. Кололи обычно зимой, этим занимался дедушкин брат Толя, что жил в доме. Дедушка научил меня хитрому искусству колки дров, которое я до сих пор не забыл. Знаю как ставить чурбак, как читать сучки на нем (ведь если не прочитаешь, то будешь зря бахать, чурбак не поддастся). Знаю как правильно бить колуном, дедушка говорит: «Надо, чтобы прямо прилипал». Одним словом, колка дров — это смесь медитации и фитнеса. Очень скучаю по ощущению счастья от физического труда и пользы, которое я испытывал за колкой, во время зимних каникул. Любил еще зимой смотреть на звезды и Луну в бинокль, забравшись на кучу свеженаколотых дров, любил морозный свет фонарей и бесконечную тьму окружающего мира. Ну ладно, мы отвлеклись.

Наколотые дрова нужно было сложить в поленицу, иначе они не высохнут. Складывали весной, когда вокруг все уже слегка зеленело, а под кучей наколотых дров вполне еще лежал снег. В складывании дров тоже есть своя наука, чтобы легло ровно, не развалилось. Если дедушка видел, что поленицу положили криво, то мог и пересобрать — старый инженер, что с него взять.

Ну и в конце лета высохшие дрова перевозили на тачке в сарайку, где складывали снова. Работали в жару, в древесной пыли, в рукавицах, что особо не спасали от заноз. После дядя Толя всю зиму топил печь поленьями из сарайки. Он любил тепло и поэтому топил щедро, дедушка вечно ругался (и если мог, вытаскивал из уже зажженной, но не занявшейся печи пару поленьев обратно).

В деревенском доме был как-то странно устроены печи — их трубы соединялись на чердаке. Из-за этого соединения в трубах накапливалась сажа, которая могла и загореться. Чтобы этого не случилось, каждый год мы с дедушкой забирались на чердак, частично разбирали трубы и вручную выгребали несколько вёдер золы и сажи. Вымазывались все как черти! Я, конечно, поменьше, а дедушка — побольше. После был целый день уборки, мытья полов, вытрясания половиков. С одной стороны, я не очень любил то, что приходилось весь день возиться, а с другой — наоборот, любил, чувствовал в этом событии свою значимость. Ведь я был одним из двух трубочистов.

Две дощечки, словно два зуба — преграждают путь в сарайку для соседской кошки Сары. Не видел я более жизнелюбивой и умной кошки.

Сара ловила мышей и крыс, а также птиц. В руки не давалась, на коленях не сидела, посматривала на людей с поленицы. Повадки у нее были лисьи. Прожила Сара до 21 года, и до последних годов традиционно приносила по два выводка котят в год, весной и в конце лета. Судьба у новорожденных деревенских котят была незавидной, но этим занималась соседка и я, к счастью, ничего не видел. Котят Сара носила в сарайку, на дедушкину фуфайку, на ней же и спала зимой. Дедушке такое соседство не нравилось, и со временем он кошку выселил. Но деревенские кошки везде гости, так что я не думаю что Сара особо обижалась.

Когда соседка уезжала из деревни, отдала Сару в соседнее село. Спустя год, по пути на неудобный дальний автобус, я даже видел совсем старую кошку в доме у дороги, и позвал ее «Сара, Сара!». Но она, конечно же, меня уже не признала.

Была в деревне и другая регулярная работа: копка картошки и косьба. Причем второе — ради первого.

Мы традиционно сажали картошку в двух участках: первый, небольшой — возле дома, а второй, в 3-4 километрах от дома, по пути в деревню Анфалово. Про копку картошки вручную на участке возле Анафалова можно отдельную книгу написать: про то как я увидел ужа в лесу, как мы с утра до вечера трудились, обедая солеными помидорами и запеченой в золе картошкой, как ходили собирать отвратительных личинок колорадских жуков, как с трудом вывозили мешки с урожаем на чем придется: соседском тракторе, а то и целыми днями на тачке.

А сено было нужно для картофельной ямы. Яму выкопали в углу участка возле дома, глубиной метра 3 — в нее закладывали картошку на посадку, на следующий год. Чтобы она хорошо перезимовала, сверху картошку укладывали несколькими мешками сухого сена, которое работало на манер одеяла. И вот это сено косили отдельно, возле реки Уломки, в 2-3 километрах от дома.

Возле реки — знаменитые вологодские заливные луга, на которых раньше паслись коровы что давали молоко для вологодского масла. Сейчас уже ни коров, ни того самого масла, но трава по-прежнему растет хорошо. Места там холмистые, и обычной, традиционной косой-«литовкой» убирать траву не получается. Коса слишком большая, по холмикам и овражкам косит плохо. Вместо нее использовали местную косу, которая называется «горбуша». Внешне она похожа на знак вопроса или цифру 7, разве что размера небольшого, дай бог по грудь. Горбушей косят удивительно для неподготовленного глаза: после каждого взмаха коса перворачивается рукой в воздухе на 180 градусов, и поэтому работник косит словно шьет, строчками. Короткое полотно позволяет хорошо прокашивать поймы, так что горбушу у нас любят.

Когда моя бабушка (родом из Средней полосы, из Тулы, где все косят литовками) приехала в гости к будущему жениху в Сосновку, мама моего дедушки попросила ее: «Ты сходи на покос, принеси мужикам покушать». Бабушка пошла и увидела, как мой дедушка и другие ребята косят горбушами. Она испугалась и убежала — подумала, что мужчины не косят, а дерутся.

Сам я научился косить довольно поздно, уже в зрелом возрасте, когда это почти и не требовалось больше — полосу с картошкой возле Клопузова мы забросили, а на укутывание небольшого количества картошки хватало травы с участка.

На участке мы выращивали что и все: морковку, капусту, лук с чесноком, петрушку и прочее. Весной мама дома в Череповце разводила клейстер, резала рулоны туалетной бумаги на полоски, и на клейстер клеила семечки морковки — так было проще сажать и всхожесть была выше. Но царем огорода были конечно дедушкины помидоры.

Мама моя работала лаборантом на заводе, и за вредность производства ей выдавали по поллитра молока в день. Молоко выпивали, а после мыли и сушили пакеты. Весной дедушка закатывал пакеты на манер носка, клал в каждый чуть земли и сажал помидоры. Когда они всходили, помидорами плотно покрывались все подоконники в его квартире. Дедушка подписывал на них ручкой сорта, которые почему-то назывались женскими именами: «Лидия», «Вероника», «Клавдия». К лету помидоры набирали сантиметров 40-50 высоты, и мы перевозили их на автобусе в деревню — нести десятки саженцев в картонных коробках было отдельным приключением.

В деревне помидоры росли в парниках. Парник от теплицы отличается тем, что его приходится постоянно открывать и закрывать вручную — закатывая полукруглые стенки наверх. Парники следовало открыть утром, закрыть вечером, и также следовало закрывать каждый раз, когда на улице шел дождь. Сколько мы побегали к ним под проливным ливнем! Хватало и другой возни с ними — заготовить жерди в лесу, привезти и прикрепить к жердям пленку. Дедушка кажется вообще целыми днями возился с помидорами, что-то там подвязвал, подрезал. Я традиционно выбирал порозовевшие помидоры среди зеленых, что лежали в коробке, и ел их — расстройство желудка наступало через раз.

Чтобы поливать огород, нужно было носить воду из колодца в бочку. Бочка эта служила нам всю жизнь, что я помню — и сейчас стоит, наверное уже проржавевшая от неухоженности. Помню, что под бочкой традиционно жила жаба.

Таскать воду в бочку было моей ежедневной обязанностью. В нее вмещалось 200 литров, и значит мне приходилось сходить к колодцу раз 20-30. В позднем детстве дедушка завел насос, но поднимать и опускать его, разматывая шланги было тем еще приключением, поэтому я предпочитал носить воду руками.

В конце лета, собираясь домой, мы традиционно собирали смородину — красную в маленькое ведерко, черную — в бидончик. После дома из смородины бабушка с дедушкой делали варенье. А собирать ее было грустным делом, связанным с предчувствием скорого отъезда.

А еще к моему отъезду срезали цветы — дядя Толя очень любил их и выращивал на отдельных грядках. Я не помню уже ни цветов, ни названий, вспоминаю только большие пионы с пахучими и мягкими лепестками.

«Ролляйфлекс» — фотоаппарат с шахтой, ты смотришь вниз, а он фотографирует прямо. Но окружающие не сразу это понимают, и начинают сами смотреть вниз. Мол, что ты там в ногах рассматриваешь?

Деревню и речку связывает прямая дорога, ее называли линией. Раньше, в дореволюционные времена, по этому месту проходила узкоколейка, с которой возили торф с давно забытых и заброшенных сейчас разработок. После рельсы и шпалы сняли, а дорога осталась и служит до сих пор.

Вообще линия — длинная, всего в ней наверное километров 7-8, причем большая её часть уходит в другую сторону от Сосновки, в сторону деревни Дуброво. Однажды мы с приятелем Вовкой совершили велопробег по этой полузаросшей, полузаболоченной после дождей дороге. Доехали с трудом, местами перетаскивая велики по кустам, а обратно возвращались по обычной, длинной, асфальтированной дороге, по которой автобус ходит.

В лесу вокруг деревни полно таких канав — их рыли когда-то в противопожарных целях. До сих пор не понимаю, как канава шириной в руку должна была помочь при пожаре, ну да ладно. Печально еще, что рыли их хаотично, поэтому идти вдоль канав не следовало — можно и заблудиться.

Еще в лесу осталось немало ровных круглых ям разного размера, радиусом от метра до 3-4 метров. В некоторых из них деревенские парни и разные личности обустраивали подобие землянок — странно было натыкаться на такое жилье, с матрацами и предметами обихода внутри. В деревне ходили слухи что это мол следы от бомб (но никакой войны в этих местах не было). Я же думаю, что это остатки старинных земляных печей для обжига древесного угля.

В этом доме жили (и живут до сих пор) мои главные деревенские друзья, братья Алексей и Андрей. Сколько с ними пережито: ссоры, откровенные разговоры, десятки часов в игры на денди, в коллекционные настолки и в компьютер. Я продал когда-то Андрею свой старый компьютер, а Алексею — свою электрогитару. Сколько десятков раз мы бегали купаться на речку, сколько дрались и мирились, обсуждали котов, сидя на крыше сарая.

В лесочке возле деревни стоит старая стальная вышка, высотой этажей в 8. Как я понимаю, её поставили в 80-е для того чтобы следить за противопожарной обстановкой, но вскоре конструкция стала никому не нужна. В детстве на нее забирались все кому не лень. Ребята постарше устраивали шабаши на самом верху — сидели на перилах и пили пиво. Еще вышка была популярна на 9 мая и в Новогоднюю ночь, потому что с её вершины можно было увидеть салют в Череповце, в 60 километрах отсюда.

Я лично никогда не вершине не бывал, моего детского терпения и страха хватало этажей на 5-6 — я стоял вровень с сосновыми макушками и рассматривал как они покачиваются.

Какие-то местные управители все время пытались ограничить доступ на вышку — обносили её забором, пилили ступеньки. Но все зря. Сейчас вышка стоит просто так, но на нее никто не лазает. Просто в деревне не осталось молодежи, которая могла бы этим заниматься. Я постоял, посмотрел на нее — на вершине уже не осталось досок на площадке, всё скрипит, местами не хватает болтов. Так и не полез наверх, только на пару этажей поднялся.

Один из главных людей в деревенском детстве — дядя Толя, брат моего дедушки.

Дядя Толя родился, вырос и всю жизнь прожил в этом деревенском доме, до самой старости. В детстве он тяжело заболел, и пропустил год школы, а после наверстывать уже не пошел — так и было у него 4 класса образования. Он не был женат, увлечения его были простыми: занимался хозяйством, ходил в лес, смотрел телевизор.

Работал он в типографии, где из касс набирал в зеркальном порядке газетные полосы. После трудился на сушильном заводе — в соседнем селе работал маленький комбинат, который заготовлял консервы: ягоды, грибы, овощи. Говорят, местные грибы даже в Кремль поставляли (впрочем, так обычно говорят о чем угодно, что вообще можно доставить в Кремль). Помню себя в глубоком детстве — мы с мамой пришли в гости к дяде Толе на работу, и он нес на плече мешок сахара. В девяностые дядя Толя вышел на пенсию, а сушильный завод ожидаемо закрылся. Сегодня от него не осталось ничего, даже небольшие корпуса куда-то растащили по кирпичику. Именно с этого сушильного завода наводнили деревню этикетки от солений, что ходили среди деревенских мальчишек в качестве денег.

Лес был главной страстью дяди Толи. Он был лучший лесоход в деревне. Знал все места: где грибы, где ягоды, понимал куда нужно идти в какое время. Уходил далеко, порой за 10-15 километров в одну сторону, в самые дикие, потаенные места. Никогда не пользовался компасом, а просто знал дорогу, и никогда не плутал. Мои тревожные родители отпускали с дядей Толей в лес — знали, что не пропадем. Кажется, что в лесу дядя Толя был счастлив, он словно попадал в свой мир, оказывался на свободе. Когда в старости он стал плохо видеть и слышать, дедушка побоялся отпускать его в лес. Кажется, это было для дяди Толи настоящим ударом.

Еще дядя Толя разговаривал во сне и даже пел — причем пел хорошо, в голос, по нотам. Пел на каком-то непонятном языке. Как мы ни силились, ни вслушивались, ничего не могли понять. Дедушка шутил, что так с нами инопланетяне разговаривают. Или не шутил?

На этой кровати он спал, и всегда вешал перед сном на гвоздик в стене свои наручные часы.

Рядом с деревней Сосновкой находится поселок Коротово — довольно крупный. Говорят, раньше в нем было больше тысячи жителей, и поэтому в поселке в восьмидесятые построили большой клуб, школу, детский садик. Жили коротовчане преимущественно в кирпичных и панельных трехэтажных домах, таких хрущевках-коротышах. Раньше они трудились в совхозе, а чем занимаются сейчас — неизвестно. Удивительно конечно жить в деревне в городских условиях, пользоваться обычным туалетом, иметь ванную с горячей водой.

Занятно, что сейчас квартиру в Коротове купить тяжело — большой спрос.

Две красные двери в строении справа — сарайки. За узенькой дверью хранили запас дров на зиму, да разную ерунду, прямо за дверью стояли (и стоят) мои удочки. За широкой дверью была дедушкина мастерская — тут висели топоры да пилы, стояли коробки с гвоздями и вечные запасы олифы и краски, которые никогда не пригождались. В углу был склад тряпья, в которое полагалось облачаться для работ по хозяйству (именно его облюбовала кошка Сара). Тут же стояла тачка, на которой я в своей детской жизни успел перевезти несколько сотен тонн разной ерунды: навоз от соседской коровы, мусор в яму в лесу, картошку, сено.

Сейчас забор в огороде — сетчатый, а раньше был таким, какой полагается, из досок с заточенным концом. А за забором — огород и картофельное поле, справа.

Здание с красной крышей из металлочерепицы принадлежит соседям, это баня. Они зачем-то отгородились от нас красной железной стеной в рост (хотя раньше забор был обычным и через него иногда на наш участок прибегали курицы). Соседи эти оказались несчастливыми. В каждом деревенском доме есть свой старик или дед, и дед этих соседей сошел с ума. Он постоянно сбегал из дома в беспамятстве. Чтобы удержать его от беды, соседи построили для своего старика домашнюю тюрьму — выделили комнату, где держали его взаперти. Но однажды он все-таки сбежал. Его долго искали, но так и не нашли.

В деревне — два магазина. Тот что слева называется магазином. Тот что справа — чепком. Я предполагаю, что слово чепок произошло от аббревиатуры ЧП, частный предприниматель. Трудно представить, как в одной небольшой деревне уживается два магазина с примерно одинаковыми ассортиментом и ценами, но они существовали и в моем детстве, и работают сейчас.

Магазин был торговой избой: с парой печек в торговом зале. В ассортименте: сигареты, недорогой но крепкий алкоголь, какие-нибудь копченые колбасы, иногда — фрукты. Раньше еще по вечерам приезжала машина с хлебом из соседней деревни. Её разгружали, подавая по стопке буханок в маленькое окошко в стене магазина, а мы стояли в очереди, чтобы купить ароматный, свежий, липковатый в мякише хлеб — боже, как я любил после полить ломоть подсолнечным маслом, посолить и медленно растягивать удовольствие. Несколько лет назад я оказался в деревне, откуда возили хлеб, и побывал на остатках той пекарни — её оборудовали в пристройке к большой кирпичной церкви, в которой в свою очередь находилась когда-то школа моего дедушки. Он рассказывал, как однажды на уроке одноклассники, играя, оттерли побелку на стене, а под ней оказался лик с фрески. В деревенской моей жизни было все переплетено — в маленьком, ограниченном мире постоянно случаются пересечения, наложения, связи.

А чепок… ну, такой же магазин, разве что поменьше и с электрообогревателем вместо печки.

В соседнем поселке Коротово работало аж несколько магазинов. Самым примечательным был ближний к нам — в него я бегал покупать очередные удобрения, краски или прочие прокладки к граблям, которые у нас закончились.

С этим магазином связана судьба семьи Утюговых, которых в деревне недолюбливали — они были многодетными и хулиганистыми. В один из дней пара парней из семьи залезли в этом магазин, отжав решетку. Невероятное преступление.

Речка Уломка, вид с моста между Коротово и Сосновкой. Вода в ней темная, почти черная — на 20 см глубины уже ничего не видать. Чуть подальше располагался один из главных сельских пляжей, где взрослые пили и иногда жарили шашлыки, а дети купались до судорог. В один из вечеров я на спор намотал туда-сюда вдоль реки метров 800 — дедушка старательно измерял расстояние своими метровыми шагами, а после с гордостью рассказывал друзьям, как я могу. Было мне наверное лет 14.

Раньше каждый летний вечер на реке было несколько десятков человек. Сейчас пляж пустой даже в самый жаркий день, а по воде плывет то тина, то пузыри от двигателей моторных лодок.

В еще в детстве мы плавали на рыбалку по Уломке, на Залив (имеется ввиду залив Рыбинского водохранилища). Плыли на алюминиевой «Казанке» на вёслах, гребли только в одну сторону километров 10-12, чтобы оказаться на ровной, но мелкой глади посреди заводей, островков и зарослей камышей. Не помню, чтобы хоть раз что-то наловили, но зато проводили в лодке вчетвером с друзьями весь день, с раннего утра до позднего вечера. Два таких речных похода безусловно входят в пантеон важнейших деревенских воспоминаний.

Вот ведь забавное дело. Сперва сядешь и думаешь: «Ну деревня, ну детство — чего тут вспоминать». А сейчас, когда я слегка только описал, только снял первую, верхнюю стружку с пластов воспоминаний, уже кажется что про свою жизнь следовало бы написать хорошую книгу, пока ничего не забылось и не потерялось, и не потонуло — словно оторвавшееся грузило в водах черной от торфа реки. Не знаю, найдет ли такая книга своего читателя, да и про писателя пока не уверен.

Если лето — это маленькая жизнь, то у меня этих жизней хватит на нескольких кошек.

Весной побывал в Бордо, чтобы погулять среди дождливых виноградников, посмотреть как шеф-повар хлещет мясо горящей веточкой розмарина и научиться отличать рилет от рулета. Чтож, пришло время повторить.

На этот раз программа была иная: поселиться в деревне, рвать созревший виноград с куста, много ездить на велосипеде и попасть на разные местные фермы.

Я давно хотел побывать в гастрономическом путешествии: с виноградниками, фермами, деревенской жизнью, охотой на трюфели с собаками или свиньями, ну и все такое. Однако все никак не складывалось: то сложно, то дорого.

Весной я был в Бордо в гостях на винограднике. В последний день путешествия ехал из Бордо в Тулузу, откуда у меня был самолет. Ехал на поезде, с пересадкой в городе Ажен, что находится между ними. И когда я вышел на станции в Ажене, оказалось что все поезда отменены — забастовка железнодорожников. Пассажиры метнулись было на автобусную станцию, но оказалось что водители автобусов поддержали забастовку и тоже не поехали. Я застрял.

Чтобы хоть как-то успеть на свой рейс, я установил на телефон приложение «Бла-бла-кар». Особо ни на что не надеялся, но на мой поиск быстро откликнулась женщина с нетипичным для Франции именем Клэр. Пока мы ехали час в её машине, я узнал что она проводит велотуры по юго-западу Франции: с виноградниками и фермами.

Я взял у Клэр визитку, и перезвонил через несколько месяцев. Вот и не верь тут в полезные и приятные совпадения.

Жили мы в доме у Клэр в небольшой деревушке Бизе-сюр-Баис возле Ажена. Деревушка-деревушкой, но в ней обязательно есть банк, почта, старинный собор со шпилем, небольшой супермаркет и патиссерия — кондитерская с багетами, круассанами и эклерами. А еще милая мэрия, в которой то выставка картин, то продажа платьев.

Как и положено в Бордо, виноградники тут повсюду, некоторые возделывают прямо в пределах деревушки. А еще через Бизе-сюр-Баиз проходил длинный, многокилометровый канал, который прокопали вдоль реки Гаронны. А вдоль этого канала проходит длинная велодорожка, по которой гости Клэр ездят то на ферму, то куда-нибудь еще. Чем мы, собственно, и занимались.

Одно из главных этнографических и гастрономических впетчалений — голубь на обед.

Французы ловят и едят диких голубей, это называется паломбье́. Паломбье — уходящая натура: во Франции остается все меньше охотников и мест для ловли. Поэтому на оставшиеся фермы сами французы приезжают издалека на автобусах, с целью гастрономического туризма.

Голуби живут в лесу и в полях, летают стаями (французы говорят: паломбье пассаж). Птицы очень пугливые, поймать их трудно. Чтобы облегчить ловлю, французы создают на лесных опушках целые охотничьи городки: просторные землянки, соединенные коридорами для незаметного перемещения.

Прежде всего, голубей нужно подманить. Для этого охотники используют подсадных голубей — они поднимают их на жердочках под самую крону деревьев, а после одергивают время от времени, чтобы голуби били крыльями и показывали сородичам, что тут безопасно. Подсадных голубей держат десятками, и вся охотничья поляна опутана лесками и тросиками словно секретная радиостанция.

Когда голубей привлекут, на лужайке разбрасывают семена и хлеб, а после ждут — иногда часы, иногда дни. Когда птицы опустятся, их ловят сетью, по которую попадает несколько голубей. Охота сложная, непредсказуемая, часто охотники оказываются ни с чем. Да и вообще голубей ловят только пару недель в году. Судя по рассказам, паломбье для охотников больше социальное явление, чем профессиональное занятие — они живут днями в своих землянках, варят грибной суп, играют в карты и курят, бесконечно пьют вино и вообще хорошо проводят время. А с голубями — ну, как повезет.

Жареный голубь размером с цыпленка, мясо у него темное и плотное. Словно это не птица, а какой-нибудь кролик. Сомневаюсь, что стал бы пробовать его во второй раз. Впрочем, мне второго голубя никто и не предлагал.

Раньше в этих местностях активно выращивали табак, а сегодня в основном — виноград и кукурузу. Еще впервые увидел, как растет киви: висит на низеньких деревьях на манер яблок. Табак тоже впервые увидел, перепутав его с капустой.

Побывали на овечьей ферме — 80 коз производят в день молоко, которое уходит на 100 небольших дисков овечьего сыра. Во время дегустации мы съели этого сыра штук 10, наверное.

В отличие от других ферм на этой никогда не принимали гостей-туристов, и сперва даже растерялись. Хотели попросить по несколько евро за посещение, что в этих местах кажется неслыханным делом. Но когда хозяин узнал что мы раньше жили в России, он не только отказался от входной платы, но и принес бутылку вина, которую с радостью с нами распил. Оказалось, что в восьмидесятых годах он работал в Москве, во французском посольстве. Во многом на заработанные в России деньги от открыл эту ферму.

Мы, конечно, увезли с собой еще дисков 10. Напоследок хозяин фермы принес большой поролоновый короб, в котором оказалась 5-килограммовая пачка козьего мороженого — подарок.

А сыр — потрясающий. Самый вкусный конечно черный, крашеный углём.

В один из дней сгоняли в Бордо, благо брали машину и были довольно свободны в перемещениях (если не вспоминать досадное неумение правильно заправлять машину дизельным топливом).

Бордо прекрасен, как и всегда. Напомню, что в Бордо два музея вина: один мультимедийный, а другой — теплый и аналоговый, и везде наливают (в аналоговом наливают больше). А еще между музеями находится фермерский рынок, где подают устрицы, французские стейки, шоколадный мусс и наливают так, что в этот раз до музея современного искусства «К-А-П-К» мы так и не дошли. Приземлились в любимом баре «Эхо», где нашлась бутылка французского оранжевого, утиные сердца и десерт, что расплавился под моим томным взглядом.

Когда возвращались, поняли что нашу машину на стоянке закрыли, наряду с полусотней хардкорных байкерских мотоциклов. Но добрались домой без приключений.

Вокруг Бизе-сюр-Баис находится с полусотню виноградников-шато, и значительная их часть входит в кооператив «Бизе» (Bizet). Шато в кооперативе производят вино не под единым названием — Bizet. Оно, конечно, отличается названием и блендом, но отличия эти незначительные. Впрочем, Bizet — это скорее базовое вино, которое окрестные жители покупают ящиками и пьют литрами, как воду.

В один из дней съездили в кооперативный магазин. Он похож на деревенское сельпо времен перестроечного дефицита: большое просторное помещение, несколько стеллажей, на которых выставлены ряды одинаковых бутылок. Посреди зала — груды деревянных ящиков, которые французы перегружают в свои тележки, в каждом 6 или 12 бутылок. В углу — магнумы и другие жеробимы, вплоть до 12 литров. В другом углу — совсем удивительное дело, аналог автозаправки, но для вина: пять или шесть шлангов с заправочными пистолетами, счетчики. Желающие приходят за вином со своей тарой, обычно с канистрами, и разливают себе местное вино от 2 евро за литр. Причем это не какая-то бормотуха, а обычное, базовое бордосское вино классификации AOC.

Побывали также на биодинамической винодельне — в Бордо это редкость.

В хозяйстве оказалось всего двое рабочих: владелец и девушка-американка, которая приехала на винодельню по программе обмена со смешным названием «Вуф». Вдвоем они собирают виноград вручную, вручную отжимают, заливают в баки и совершают все другие технологические операции. Производят вина немного, в кооператив не входят.

Винодел производит пару сортов: классическую бордосскую смесь из каберне совиньона, каберна франа и пти вердо, и биодинамическую версию. Классика на мой вкус показалась скучной, а биодинамика — отличная. Я такую обычно покупаю за 15-20 евро за бутылку. Осторожно спросил, сколько винодел хочет за бутылку, а он гордо отвечает: «4 евро!».

Так и купили 4 бутылки за 12 евро (при этом за время дегустации выпили 2). Брать денег сверх 12 евро отказался, и даже чуть обиделся. Я, говорит, специально работают так, чтобы продавать свое вино недорого!

Давно не помню таких насыщенных и теплых поездок, несмотря на дождь и редкие неурядицы.

В следующем году поеду сюда снова, и в поездку соберу небольшую группу друзей и знакомых, чтобы повторить все и попробовать новое. Скоро расскажу об этом — не переключайтесь.

В начале июля по приглашению образовательного проекта «Эшколот» я отправился в небольшое путешествие в немецкие городски Майнц, Вормс и Шпейер, где проходил фестиваль медленного чтения «Иерусалим на Рейне».

Фестиваль называется «Иерусалимом на Рейне» потому что в Средневековье в Майнце, Вормсе и Шпейере существовала крупнейшая еврейская община, которую называли «ШУМ», по первым буквам идишских названий этих мест: Шпейра, Вермуца, Магентза. Древние евреи, жившие в этих местах, считали своё место жительство настоящим Иерусалимом, ведь их историческая родина была утрачена.

Фестиваль проводит образовательный проект «Эшколот» при содействии еврейского агентства Израиля. Его цель — продвижение знания о еврейской культуре в контексте мировой культуры вообще.

Фестиваль «Йерусалим на Рейне» проводится согласно концепции «медленного чтения». Его авторы считают, что города можно читать подобно книгам, если не просто гулять по ним, а погружаться в исторический контекст. А после узнанные места можно и нужно «перечитывать», открывая для себя новые смыслы. Равно как набожные евреи перечитывают священные книги.

Вообще я ожидал, что фестиваль будет таким санаторием — гуляем по музеям и памятникам, пьем какао в кафе, вечером смотрим сериалы. Но на деле он оказался насыщенной образовательной программой. С утра до позднего вечера шли лекции и полевые исследования. Я просыпался в семь утра, и в гостинице оказывался часов в 9.

Ниже расскажу о запомнившихся моментах с фестиваля.

Одно из главных воспоминаний — модернистская синагога в Майнце, работа архитектора Мануэля Герца.

Обычно синагоги выглядят классично, вы наверняка видели из в Европе и даже в российских городах — старое здание с куполом. Но синагога Майнца похожа скорее на музей современного искусства, благодаря ломаным формам своего фасада и керамической облицовке.

Удивительно, но модернистское здание здорово вписано в ландшафт. Архитектор Герц отдельно поработал над тем, чтобы здание повторяло формы окружающих домов, не давило на них. При этом ему удалось вписать в очертания фасадов ивритские буквы!

Невероятное здание: и снаружи, и изнутри. Чего стоит молельный зал, украшенный миллионами ивритских букв на стенах — для не знающего иврит человека они сливаются в паттерн, а знающего слегка и правильным образом раздражают, когда он пытается их прочесть.

Мануэль Герц показывал фотографию с церемонии открытия синагоги, на которую приехал президент Германии. Он сказал: «Наверное, мне как архитектору стоило бы гордится таким фактом: на открытие моего здания приехал сам президент Германии! Но меня больше радует, когда я вижу как перед синагогой люди всех национальностей приходят съесть свой бутерброд во время офисного обеда, или мальчишки катаются на скейтбордах. Так я чувствую, что моё здание — живое, горожане приняли его».

Мне кажется, что в Майнц стоит съездить ради одной только синагоги.

Впрочем, христианских храмов у нас было больше синагог. Вот селфи в куполе собора Шпейера. Кто знает, может тысячу лет назад Иуда Хасид, каббалический священник и автор десятков притч так же смотрел наверх на эти кирпичики, с такой же легкой опаской — а не упадут ли?

Еще один запомнившийся день — поездка в собор Святого Стефана в Майнц, который украшают витражи работы Марка Шагала.

Шагал с удовольствием относился к тому, что его называют самым еврейским художником, но активно работал над украшением храмов любых религий. Он активно работал в разных странах: от Израиля до США, но принципиально отказывался создавать что-то в Германии — не мог простить ужасы Холокоста.

Но в 1970 году приятельствовавший с Шагалом священник Клаус Майер начал уговаривать Шагала создать витражи для храма — Майер считал важным стереть границы между настоящим и прошлым. Спустя 4 года переписки Шагал согласился и начал работу. Он создавал акварельные рисунки витражей, по которым в мастерской Жака Симона их переводили в стекло, а после отправляли Шагалу обратно, который напоследок дорабатывал их своей рукой — и так все 170 м² стекол. Шагал работал над витражами 11 лет, и до смерти успел выполнить 9 витражей.

Я не большой любитель церковного искусства, и навстречу к витражам шел скептически. В тот день спал плохо и когда дошел до собора Святого Стефана, уже порядком устал. Зашел вовнутрь, сел на жесткую деревянную лавочку, смотрел на витражи и слегка задремал под убаюкивающий голос искусствоведа Дильшат Харман. И в этой полудреме витражи ожили, чтобы спрыгнуть ко мне в соборной полутьме! Почувствовал себя героем пастернаковской «Рождественской звезды»:

И странным виденьем грядущей поры
Вставало вдали всё пришедшее после.
Все мысли веков, все мечты, все миры.
Всё будущее галерей и музеев,
Все шалости фей, все дела чародеев,
Все ёлки на свете, все сны детворы.
Весь трепет затепленных свечек, все цепи,
Всё великолепье цветной мишуры…

В ужасе подскочил я с той лавки — показалось, словно витражи… стекают. Вспоминаю сейчас это, и мурашки бегут по коже. Но смотреть витражи Шагала, конечно, лучше выспавшимся.

Другие интересные события — это прогулки по еврейским кладбищам.

Скажи мне лет пять назад, что я буду с интересом гулять по кладбищам и разглядывать надгробия! Но еврейские кладбища скорее похожи на музеи, где экспонатами служат судьбы настоящих людей.

На еврейские кладбища следует ходить с экскурсоводом, который будет делиться историями. Вот лежит известный раввин, который оказался в плену. Чтобы выкупить его, один человек пожертвовал всем своим состоянием и умер в нищете, и теперь они лежат рядом. Место их захоронение стало памятным, священным — по иудейской традиции на нем оставляют записочки и кладут камни. А вот лежит кабаллист, его могила отличается особой скромностью — как и завещает учение.

Могилы первосвященников-коэнов с растопыренными пальцами на манер вулканского приветствия из «Стар трека» — такой жест актер еврейского происхождения Леонард Нимой подсмотрел в детстве и после сделал частью поп-культуры. Десятки, сотни значков, которые символизировали древние профессии и рода, а после стали фамилиями.

Чуть отвлекаясь от темы — между лекциями сбегал в великолепный технический музей в Шпейере. Где еще излазаешь «Боинг 747», поднятый на десятки метров на постаменте, побываешь внутри кораблей и субмарин, увидишь настоящий «Буран» (правда, нелетавший) и сотни, тысячи других экспонатов.

В музей бежал бегом за пару часов до закрытия, наплевав на собирающуюся грозу. Добродушная женщина на кассе заявила: «Ну не переживайте вы так, в шесть вечера закроется вход. А выход будет работать допоздна!».

Сложная и важная часть фестиваля — лекции. Лекции объединялись в мини-курсы, по несколько в каждой. Всего было четыре курса.

В моём любимом курсе Петер Ленардт рассказывал о традиционной поэзии европейских евреев-ашкеназов. С ней связана большая сила и трагедия.

Во времена первого крестового похода войска, стекавшиеся на Восток, практически уничтожили еврейское население этих мест. Для христиан-крестоносцев евреи были такими же иноверцами, как и мусульмане, поэтому на них словно тренировались перед грядущими сражениями. Число погибших исчислялось сотнями, тысячами, в некоторых общинах в живых остались единицы.

Убивая евреев, крестоносцы хотели уничтожить саму память об их существовании. Единственный возможный способ противодействовать такому чудовищному насилию — не дать отнять историю и воспоминания. Поэтому древние евреи сохранили имена всех погибших, вплетая их в стихи и песни. Слушать и читать их было страшно — жертвы массовых казней и их смерть перечислялась языком газетного репортажа. Такие поименные воспоминания или мембухи часто наносят на стены местных синагог.

Ну и вообще интересно послушать человека, который уехал из Германии в Израиль, чтобы десятилетиями изучать тысячи ивритских поэм. Это один из крупнейших и древнейших корпусов текстов вообще. Кстати, Петер хвалил своих русскоязычных учеников — говорит, у нас в культуре сильна особая чувствительность к поэтическому тексту.

И самое приятное в фестивале «Эшколота» — это его участники. Почти 30 участников приехало со всего света от США до Украины. Я рад, что подружился с некоторыми из них.

Вообще я сперва побаивался ехать на фестиваль. Мне казалось, что это исключительно еврейское мероприятие. Сейчас на меня наденут кипу, дадут в руки тору и всё, иудейся с утра до вечера. Вспоминал христианский хостел в Амстердаме, где завтрак давали только тем, кто молился. Но на деле все оказалось совсем иначе.

Да, «Эшколот» поддерживает еврейский фонд «Генезис». Но участвуют в нем обычные люди, происхождение и вероисповедание никого не интересует. Не нужно быть евреем или знать иврит. На «Эшколоте» нет вообще никакого религиозного давления. Ну окей, разве что обеды и ужины были кошерными, а занимались мы в синагоге. Тем более стоит поехать, чтобы узнать что кошерная еда ничем от обычной не отличается, а синагога похожа скорее на клуб, чем на храм.

Смысл «Эшколота» — распространение исторического и культурного знания. Оказалось, что это очень интересно: послушать музыкальный коллектив «Люцидариум», который восстанавливает средневековые песни и танцы, побывать на лекциях о христиански-иудейских диспутах, посетить десятки исторических объектов: синагоги, памятники, музеи, соборы, кладбища. Причем фестивали всегда разные. На прошлом, например, гуляли по Венеции и читали Бродского.

Причем участие в «Эшколоте» — бесплатное. Достаточно оставить заявку и написать небольшой рассказ о себе. Для участников есть конкурс, но он не очень страшный. После нужно внести небольшой организационный сбор (в районе 10 тысяч) и купить билеты. Все остальное проживание, питание, перемещение, все лекции и культурные программы берет на себя «Эшколот».

Важно отметить, что «Эшколот» — это не халявные путешествия на еврейские деньги. Это образовательный семинар, на котором придется много трудиться: слушать лекции, посещать разные места, много перемещаться. Впрочем, если вы думаете об этом скорее с удовольствием, чем с опаской — то «Эшколот» для вас.

Я советую подписаться на фейсбук-страницу и следить за новостями на сайте «Эшколота», чтобы не пропустить анонсы новых фестивалей. Кроме того, у них регулярно проходят события в Москве, на которых я бывал когда жил в столице. Если меня отберут на следующих событиях, то может увидимся. Кто знает, где это будет!

Кстати, а вот и прием заявок открылся на новый фестиваль:

«Иерусалим 1917: между двух империй»

Город 100 лет назад: как звучал, что читал, чем был озабочен, как на жизнь Иерусалима повлияли параллельные события в Российской империи (выход России из войны прямым образом связан с развитием событий на османском фронте) — повседневная жизнь во всех проявлениях. 4 дня лекций, семинаров, экскурсий и квестов.  Заполните анкетe-заявку на участие.

Провел выходные на Сардинии. Скажу сразу — сардин тут нет. Остальное есть, но ситуацию это не особо спасает.

Сардиния — это итальянский остров размером с Крым. В Крыму я не был, но по своему представлению об этом месте могу считать Сардинию европейским Крымом не только географически. Это скалистый и сухой остров, на котором развито сельское хозяйство, и стоят пара крупных городов, в которые прилетают отдохнуть итальянцы, немцы и прочие небогатые внутренние европейские туристы.

На Сардинии три аэропорта: два расположены на севере острова, один — на юге, возле столицы, Кальяри. Во все три летают европейские лоукостеры, причем билет в верхние два стоят подозрительно недорого. Решив сэкономить, мы полетели в один из них — Альгеро. Самолет сделал кружок над скалистым берегом и сел почти что в чистом поле, а после подрулил к одноэтажному зданию ну очень регионального аэропорта.

Из сотни пассажиров самолета девяносто человек бодрым шагом отправились на асфальтированное поле напротив поле взлетного, где рядками стояли автомобили в аренду. Несколько оставшихся несчастных вроде нас побрели в сторону автобусной остановки. Казалось, что даже чайки смеются над нами.

Позже мы узнаем, что общественный транспорт на Сардинии существует вопреки реальности и пользуется ограниченной популярностью только у туристов и неудачников. Владелец квартиры на «Эйр-би-н-би» на вопрос о том, как добраться до него на автобусе сразу заявил, что не имеет ни малейшего понятия. «Я живу тут всю жизнь, но общественным транспортом не пользовался» — заявил он. Ну окей.

Из аэропорта — час на автобусе в соседний городок Альгеро. Там купить пиццу в местной лавке, и через полчаса поехать на двухвагонной дизельной электричке в город Сассари. Из Сассари на два часа ехать на размалеванном поезде до Ористано, там запрыгнуть в экспресс, который с остановками и часовыми опозданиями доставит в Кальяри.

В итоге сэкономленные 20 евро на прямом рейсе в Кальяри превратились в марафон на общественном транспорте. Прилетели в одиннадцать утра, заселились в дом в десять вечера. Я до сих пор удивляюсь, как эта автобусно-электричковая цепочка не разлетелась на полпути.

Скажу честно, я не большой любитель Италии. Заметил, что Италия радует людей довольно характерного типа — они какие-то очень… русские. Италия вообще похожа на Россию, у которой все получилось: вальяжная, склонная к роскошеству и комфорту, эмоциональная.

Глядя на итальянцев, обитая в их домах, питаясь их пищей замечаешь, как сильно все это повлияло на наших родителей в восьмидесятые, девяностые: через кинофильмы, музыку, истории о «дольче вита». Словно россияне заразились итальянщиной, но как-то не особо переболели и быстро выздоровели. Остались только легкие культурные шрамы.

Южные итальянские города днем — удивительные. Они совершенно вымершие, и даже внешне выглядят необитаемыми, из-за этих наглухо опущенных ставней. Только птички пищат и изредка какой-то дедушка торопливо выгуливает пуделя, семеня по теневой стороне улицы.

Интересно, чем в это время занимаются сами итальянцы? Сидят дома и смотрят футбол? Спят на своих огромных деревянных постелях? Едут на своих автомашинах в кондиционированные супермаркеты за ветчиной, моцарелой и просекко?

С детства очень любил такие ограниченные миры. Я никогда не был в Крыму, но он всегда притягивал меня. Кажется, что когда живешь на очерченном пространстве, то можешь все узнать и все увидеть за свою жизнь: побывать во всех городах и селах, попробовать все местные вина, прогуляться по всем тайным рощам. И наоборот, большой мир с неограниченными возможностями скорее угнетает. В чем радость узнать половину из доступной тебе десятой доли?

Сардиния в этом плане — идеальный размерчик. Небольшой остров, дюжина городков, сотня фермерских хозяйств и виноделен. Жаль только, что жить тут было бы скучновато. Но может быть я бы и выдержал.

Удивительно видеть, как огромные трехметровые кактусы растут на манер крапивы или чертополоха. И усталый от жары сельскохозяйственный труженик рубит топором их мясистые, колючие листья. Или это не листья даже? Вообще я ожидал какой-то другой, испепеляющей жары. Но на деле в Сардинии можно было гулять днем, особенно если иногда падать в тень.

Сардиния — итальянский остров, но тут считают себя чуточку римлянами. Остров был заселен и освоен еще в XV веке до н.э., это один из очагов древней европейской цивилизации. Удивительно было ехать на поезде и представлять, как по этим холмам и травам когда-то ходили римские граждане в тогах и сандалях, как римлян били варвары, а варваров — мавры, а после мавров здесь правили испанцы. Во Вторую Мировую вместо лайнеров «Изиджета» и «Райнера» над островом летали бомбардировщики нацистов и союзников, превращая виллы и дворцы в мраморную пыль. И сейчас остров считается важной военной базой и одним из основных аэродромов НАТО.

Сардинцы говорят на своем языке (точнее на дюжине разных), и часто используют собственное слово для обозначения острова — Сард, его гордо печатают на местных продуктах. В середине XX века на Сардинии один за одним действовали подпольные отряды, организации и банды: от тайных коммунистов до похитителей людей ради выкупа, которых тут называли анонима сарда.

Сардиния — это остров соли. Ее добывали тут с римских времен, сперва открытым способом, после — в шахтах.

При открытом способе морскую воду накачивали на берег, в запруду, где позволяли ей выпариться до кашеобразного состояния, а после выпаривали окончательно. Когда исчезло рабство и тяжелый труд перестал быть выгодным, соль преимущественного добывали в шахтах. Остров и до сих пор покрыт этими шахтами, с ржавыми, изъеденными солью металлоконструкциями. Часть из них удалось превратить в технические заповедники — люди спускаются вниз, чтобы посмотреть на копи и лизнуть соленный сталагмит.

А в единственном оставшемся солончаке возле Кальяри сегодня гнездятся розовые фламинго, тысячи их. Удивительно смотреть за тем, как люди едут на автобусе или идут гулять мимо древнего солончака и птиц, которых едва ли где еще увидишь.

На Сардинию стоит ехать, если вы считаете себя гурманом и любителем итальянской кухни. Здесь делают пару десятков сортов вина, а на каждого человека приходится по 3 овцы. Здесь до сих пор делают деликатесный сыр кацу марцу, который пытались было запретить. Неудивительно запрещать сыр, который поедают вместе с личинками сырной мухи, что гнездятся в нем — при этом можно отравиться разложенными до токсичного состояния сыром, лишиться глаз от прыгучих личинок или даже переселить их в собственный кишечник. Я бы попробовал, но нигде его не нашел.

Разумеется, тут готовят и обычные сыры, в том числе знаменитый местный пекорино. Делают ветчину, пекут местные лепешки, которые рассыпаются в руках словно хворост. В небольших и туристичных городах можно найти характерные гастробары для местных. Локальность придает местным продуктам особый шарм.

Сардиния — тихий остров, на который европейские пенсионеры едут смотреть своих фламинго. Тут редко встретишь подростков, они все летят в Амстердам или Барселону. Русскоязычных людей тоже не найти, ведь на Сардинию из России лететь дорого и долго.

Возможно, я приплыву сюда старенький на круизном корабле. Ведь чёрт побери, я забыл купить местную розовую соль!

Пара слов о камерах, на которые сняты фотографии в этом посте. За цветные мгновенные снимки отвечал Polaroid SX-70, на черно-белые картинки — Rolleiflex 4×4.

Помню, много лет назад читал про Вену в посте у Артемия Лебедева. Из него спустя годы ничего не запомнил, кроме одного наблюдения: якобы в Вене какое-то безумное количество памятников, по одному на каждом перекрестке, по несколько на каждой площади. Очутившись в Вене, не видел кажется ни одного. Но видел много разного другого.

От Берлина до Вены — час на самолете. Летел на почти вымершем стареньком четырехдвигательном «Авро-джете», на которых неизвестно где еще и полетаешь.

Сел писать этот рассказ и понял, что на самом деле рассказывать особо нечего. Все два дня я провел в музеях, коих в Вене примерно как статуй (которых больше чем я видел в своей жизни до этого города). Было жарко, мороженое было невкусным. Я пил вино, сидя на траве, а А. пила антибиотики. Все двигалось как-то вальяжно и жило только на туристических плечах — венчане словно попрятались, сидя по домам в свои законные выходные.

Музеи здесь и правда потрясающие — вы легко нагуглите списки вроде «50 лучших музеев Вены». По непонятной причине в традиционной Вене со всем её имперским духом очень удаются выставки современного искусства. Чего стоит один «Мумок», сделанный из каких-то шершавых кирпичей!

Почему-то в Вене обширная коллекция нью-йоркских художников: от огромной экспозиции Кита Харинга до Баския, Фонтаны, Лихтенштейна. Их неореалистичные работы как-то особенно контрастируют с парадными венскими дворцами. На стене — Ротко, а за окном красные крыши, трубы и позолоченные ангелы на флюгерах. А. предпочитала проводить время в залах с Эгоном Шиле.

Жалко, что венские музеи не связаны друг с другом подземными галереями, иначе можно было бы вообще не выходить на поверхность.

Парфенов в своем видеоподкасте жаловал местные винные бары, ну а я пил просто на траве, в парке. Вино в Австрии — клевое, причем виноградники есть прямо в пределах города. Ох, не зря слова «Вена» и «вино» по-немецки пишутся почти одинаково.

Еще прямо в центре есть классный гастрономический рынок, где можно купить местных сыров, хамонов и рислингов, чтобы после валяться на лужайке возле «Альбертины». Рядом окажутся парочки подростков или компании, которые отмечают дни рождения. У одной из компаний вдруг сбежала собака, и разномастная толпа долго гоняла её по парку под смех окружающих.

В единственный вечер, бредя вдоль сухого канала в отель, видели разгром блошиного рынка. Продавцы спасали скарб, который безмолвно подметали уборщики и сметала мощной струей поливальная машина. По всей площади оказались разбросаны мокрые детские игрушки, старая одежда и какие-то вещи. Я сделал фотографию, а после подобрал на память ветхую фотографию какого-то деда.

В Вену вернуться не очень хочется. Кажется, это хороший город чтобы посещать его старым, а состариваться лучше в других местах — чем я и планирую заняться.

Долгожданно побывал на юге Франции. Посмотрел на свежие «Эйрбасы», погрыз багетов, сплавал на лодке на виноградники, оказался в сердце железнодорожной забастовки, отснял дюжину пленок и впервые в жизни путешествовал с рюкзаком, который устроил даже жестокие нормы европейских лоукостеров.

Наконец понял, как правильно путешествовать на уик-экнд из Берлина. Раньше я подставлял в поле «Куда» списочек из мест, в которых давно хочу побывать: Рейкявик, Вена, Порту и так далее — но лететь туда неудобно и дорого. Оказалось, что правильно действовать иначе: нужно смотреть, куда есть дешевые билеты, и просто лететь, особо не раздумывая. И неважно, что это обычно Гданьск, Белград или Львов. Или Тулуза.

Демонстративно выложил из рюкзака все, что мог — в принципе, и рюкзак можно было не брать, а распихать все по карманам. Впереди три дня.

В Тулузе, кстати, оказался довольно большой и симпатичный аэропорт. Почему-то рейс из Берлина прогоняют через пограничный контроль. Французы медленно выплескиваются под прохладный, но солнечный май на трамвайную остановку. Кажется, в вагоне я единственный ехал с билетом — между сборочных цехов «Эйрбаса», по вымершим пригородам с домишками, окна которых прикрыты жалюзи́.

После демократичного Берлина французские города радуют роскошеством жизни. Я ковыряю вилкой салат нисуаз (который прозвал про себя несуразом), а за соседний столик несут бокалы для вина и покрытую инеем бутылку белого в пластиковом пакете со льдом — полдень, время обеда. В Берлине девушки никогда не носят верха, в Тулузе — всегда, причем обычно это чашечки с розочками. Что хотите, то и делайте с этим наблюдением.

Если бы у меня были часы, то в Тулузе она начали бы идти медленней. Я прожил день в привычном ритме, и ощутил себя уставшим и набегавшимся в 6 часов вечера, когда французы только-только вышли отдыхать на набережные и скверы. На второй круг меня не хватило, и я уснул на втором ярусе в хостеле, полном паломников из Саксонии, которые отчаялись разговорить меня на немецком.

Принципиально решил ехать экономно (точнее, сэкономить на всем, кроме гедонизма), и забронировал самую дешевую гостиницу в Бордо, что нашел. Оказалось, что она расположена не очень-то в городе — до нее пришлось идти час по закрытому на реконструкцию парку, а после пробираться через мосты, полузаброшенный склад бассейнов (бассейн по-французски, кстати, — писи́н). Так я и ходил два дня: час утром оттуда, и час вечером — туда. В последних день, не выдержав глупой дороги, поехал зайцем на автобусе.

Гостиница, кстати, оказалась самой глупой гостиницей в моей жизни. Называется F1 и пытается удивить хайтеком: построена из стальных контейнеров, все маленькое и автоматическое, все отключается само ради экономии. Хорошо еще я так уставал, что не было возможности пострадать от этого по-настоящему.

Кстати, о Бордо. Я доехал сюда за 3 часа на скоростном поезде из Тулузы, за 9 евро — в Берлине столько стоит городская электричка. Уезжал из жаркой и душной Тулузы, в которой прятал пиджак в рюкзак, а приехал в холодный, дождливый и слегка грустный от этого город.

Бордо — это один из 12 центров французского виноделия. Я люблю вино, немного в нем разбираюсь и поэтому провел время с удовольствием (тем более что удалось побывать на винограднике).

Во Франции действует система географической сегментации вина. Каждая из 12 областей виноделия называется апелласьоно́м (точнее, так называются вина, произведенные в них, но мы упростим). Бордо — крупнейший аппелласьон во Франции и вообще в мире. Здесь работает более 8,5 тыс винных хозяйств — шато́, которые выращивают более 1 тыс км² виноградников. Все шато в сумме производят более 700 млн бутылок вина в год.

Апеласьон Бордо делится на меньшие участки, тоже апелласьоны. Они в свою очередь делятся еще, на доме́йны. В домейнах располагаются шато. Например, я был в апелласьоне Бордо, в его апелласьоне От-Медок, в домейне Марго, в шато «Иль-де-Марго». Это может показаться странной ерундой, но я позже расскажу, почему все это важно.

Вернемся в Бордо. Из своего дурацкого отеля я прошагал весь город, успев несколько раз промокнуть и полностью высохнуть. Мое место назначения — вот, бывшая база подводных лодок, которую превратили в хипстерский кластер.

На другой стороне пролива со сгнившей деревянной опалубкой — модернистское здание, похожее на смесь летающей тарелки с винным бокалом — «Сите́ де Вин», или Дом вина. Это огромный мультимедийный музей, посвященный вину и виноделию.

Если вы совсем не разбираетесь в вине, то в музее будет очень интересно. Вас познакомят с видами вина, расскажут десятки занятных историй про виноделов, которые играют в погребах на саксофоне или спускают свои бутылки на морское дно. Есть всякие игры, в которых нужно угадывать запахи. Но вообще музей меня немного разочаровал, он оказался слишком интерактивным — всюду только экраны. Кроме того, изнутри он кажется маленьким, на экспозиции отведено два этажа овальной пристройки сбоку (при том, что там расположились винный магазин, бар и магазин аксессуаров). Впрочем, впечатление немного скрасила дегустация на последнем этаже, участие в ней входит в стоимость билета.

В винном магазине с удивлением и радостью нашел российскую «Лефкадию», а также красностоп от «Бюрнье», который я и в России-то никогда не пробовал. Интересно, что иностранцы думают о российских автохтонных сортах? Напоследок еще сильнее удивился вину из Малайзии, и покинул здание. Благо рядом оказался совершенно невероятный гастрономический рынок, где я захотел попросить гастрономического убежища.

Вечером в южно-французских городах гулять невозможно — там бесконечно роятся проститутки и арабы, которые пытаются продать тебе что-нибудь: марихуану, пиво, женскую сумку. Утром на этих же местах продают устрицы по 4 евро за полдюжины, и непонятно что еще опаснее для кошелька.

Вообще французы — ужасные фланеры. Они по улицам ходят так… не ходят они вообще, а плывут. Есть в их жестах что-то неуловимое, плавное, самодовольное. И только я мечусь с камерой на шее, рюкзаком за спиной и багетом подмышкой.

Утром в Бордо проходил мимо странного здания почты и удивлялся — кто же додумался украшать его дорожными отбойниками (которые в России называют крысоотбойным брусом). А вечером оказался в музее современного искусства CAPC (кстати, отличный музей), и оказалось что это важное творение архитектора Жака Хонделатэ́. Впечатлила экспозиция, на которой были представлены слайды Жака, которые он вручную дорабатывал с помощью маркера и кусочков фотографии.

И Бордо, и Тулуза — города мостов. Они перекинуты через чрезвычайно бурные и мутные, песчаного цвета речки. Мосты длинные, и на них постоянно происходили странные встречи. Самые странные встречи происходили конечно во время дождя — словно дождь вымывал с улиц нормальных людей, и оставались на них только странные граждане. И я, с багетом подмышкой.

Люблю французские багеты. Багет — это большой эклер без крема.

Утром на вокзале Бордо меня подхватило долговязый небритый француз Пьер, а после нас обоих подхватила маленькая итальянка Алиса на своем маленьком «Фиате». Мы петляли по дорогам домейна Марго, начинался дождь. Спустя полчаса мы приехали к берегу реки, и дождь превратился в настоящий ливень. Я достал пиджак, Пьер открыл чемодан и раздал нам какую-то одежду. Вскоре за нами приехала лодка, отгоняя от причала дряхлого деда на утлой плоскодонке с ведром угрей на корме. Добро пожаловать в шато «Иль де Марго́»!

Как понятно из названия, шато находится на острове, а остров — в широкой речке Гаронне. Остров формой с лезвие ножа и размером с 4 футбольных поля: на одном конце — двухэтажный каменный дом с производственной пристройкой, на другом — домик и сарайка винодела, который живет тут постоянно. Кроме этого хозяйства тут имеется трактор и машина, три собаки да и все. Вот так остров выглядит со спутника.

Семья Пьера приобрела этот виноградник двадцать лет назад — тогда у его прежних хозяев случился наследственный конфликт, выйти из которого они решили, продав собственность. Семья Пьера решила, что это может быть неплохой инвестицией, и приобрела хозяйство. Опыта виноделия у них не было, но за двадцать лет кое-как научились.

«Иль де Марго» — крохотное шато на фоне огромных и мощных шато вокруг. Хозяйство Пьера в лучшие годы производило 120-130 тысяч бутылок вина в год, а сейчас производит около 70 тысяч бутылок, каждая в розницу стоит около 20 евро. Соседние шато, например, «Шато Марго», одно из известнейших во Франции, выпускает сотни тысяч бутылок в год, 300-400 евро за штуку. Несколько лет назад Пьер начал помогать семье и занялся маркетингом. Теперь он бесконечно ездит по выставкам, и в его чемодане помимо презентационного пиджака и визиток поселилась вечная пара бутылок вина.

На острове нельзя возводить капитальных строений, можно только реконструировать те, что уже есть. Из-за того, что виноградник находится на острове, погребов в нем также нет — иначе затопит-с. Поэтому бочки стоят в длинной пристройке, а фамильные запасы вина лежат в стеллажах. Пьер показывает на бутылки, которые покрыты слоем грязи на высоте метра от пола. В девяностых годах сильный прилив и ветер загнали на остров волну и затопили тут все: виноградники, шато и здания стояли по пояс в воде. Еле пережили тогда, и покрытые грязью бутылки — как напоминание о том происшествии.

Кратенько расскажу о производстве вина. В поле, на винограднике, растут лозы разных сортов. В Бордо можно выращивать традиционные для этой местности сорта: каберне совиньон, каберне фран, мерло и пти вердо (последнего выращивают очень мало) — из красных, совиньон блан, семийон, мускадель, и пару редких сортов вроде коломбара — из белых. Виноград растет лозами, за ним регулярно ухаживают, подрезают, опрыскивают известью.

Осенью налившийся виноград собирают — вручную или с помощью комбайна. Собирать вручную дороже, но круче: можно срезать только налившиеся грозди, а недозрелые оставлять еще на несколько дней. После виноград моют, перебирают от ягод, дробят и отправляют в пресс, чтобы получить сок.

Сок и красного и белого винограда — примерно одинаковый по цвету, различить непросто. Разница между производством белого и красного вина (а также розового и оранжевого) — в настаивании сока на косточках и кожуре.

При производстве красного вина сок после отжима оставляют вместе с кожурой и косточками — этот процесс называется настаиванием, или мацерацией. Вино может мацерироваться несколько дней и даже недель. Во время этого процесса красящие и вяжущие вещества (танины) из кожуры и косточек переходят в сок. После мацерации сок приобретает цвет привычного красного вина. Таким его заливают в стальные баки для ферментации.

В баках виноградный сок бродит под воздействием дрожжей. Дрожжи попадают в сок с кожуры, или их добавляют отдельно (виноградные дрожжи — это плод особой селекции). Процесс брожения длится несколько дней (до двух недель). После получается легкое и кисловатое молодое вино.

Из стальных баков вино различают по дубовым бочкам объемом в 225 литров каждая. Лучшими считаются бочки из французского дуба, которые производят в провинции Лимузен. Пьер сетует, что новая бочка стоит около 800 евро. В бочках вино выдерживают (говорят, «воспитывают») год или дольше. Древесина преобразует вкус вина, округляет его, делает более насыщенным, терпким — из дерева в вино тоже переходят танины. После выдержки в бочках вино разливают по бутылкам. Если вино выдерживалось в новой бочке, то оно терпче, чем выдержанное в бочке, которая работала уже несколько лет. Выдержанное в дубовой бочке вино хранится долго — 20-30 лет и дольше. Оно может дозревать в бутылке, меняя свои свойства со временем.

В бочках настаивают приличное и дорогое вино, ведь такой процесс добавляет вину 2-3 евро себестоимости (или 4-5 евро к цене в рознице). Недорогое вино в бочках не выдерживают, просто в стальные баки для ферментации бросают кусочки дуба. На этикетке гордо пишут: «Вино, произведенное в контакте с дубом». Ага, ага.

Розовое вино отличается от красного временем настаивания — оно меньше. Белое вино не настаивают, за исключением оранжевого. Есть куча других технологий и особенностей, но я упущу их для простоты описания.

Если вы думали что производство вина — это такой романтичный одухотворенный процесс, то можете смело забыть об этом. Это довольно обычный и очень тяжелый сельскохозяйственный труд, вроде выращивания картофеля или косьбы травы для скотины. Десятки людей круглый год ухаживают за лозами, после в течение нескольких недель вручную собирают сотни тонн винограда, потом сутками его перерабатывают и заготовляют. Моя бабушка с таким же упорством закатывала десятки банок с солеными огурцами. В плане романтичности технологии между засолкой огурцов и производством вина нет особой разницы.

Вот, кстати, подрезанные лозы винограда сорта мерло. После они вытянутся в человеческий рост и дадут примерно литр сока каждая. Грубо говоря, одна лоза — одна бутылка вина. Этим лозам по 80-90 лет.

Пьер считает, что из-за того, что «Иль де Марго» находится на острове, тут складываются особые климатические и почвенные условия, которые влияют на вкус вина — их называют терруа́ром. Чтобы остров снова не затопило, вокруг берега сделали насыпь, теперь по ней бегают терьеры и ловят угрей. Гаронна через несколько десятков километров впадает в Атлантический океан, и из-за близости большой воды здесь случаются сильные приливы и отливы. Когда в эти места в древности пришли римляне, они только по этому факту определили — рядом океан.

На остров можно попасть только лодкой, гостей возят то Пьер (который обычно живет в Париже и сам тут гость), то винодел. Я спросил, почему бы не построить мост, на что Пьер хитро улыбнулся: «Тогда это уже будет не остров!».

Важная часть бизнеса для шато — это экскурсии. На винодельни приезжают посмотреть на виноградники, технологию, побывать в погребах, продегустировать вино. Часто такие экскурсии бесплатные, и на них можно попить даже весьма дорогие вина, главное только попасть в группу и заранее бронировать.

Экскурсия на «Иль де Марго» стоит 20 евро, но в эту стоимость входит бутылка вина, которую дарят всем гостям. Поездка на лодке на остров — бесплатно. Впрочем, многие сами приплывают на больших катерах из Бордо, ведь «Иль де Марго — это только один остров-виноградник из дюжины по соседству.

Турами занимается Софи́, милая француженка средних лет. Она долго смотрела, как я старательно намывал посуду после обеда, а потом с улыбкой подошла, отодвинула меня от раковины и открыла дверцу посудомоечной машины. После не уследила во второй раз, когда я час натирал полотенцем сотню вымытых бокалов. Удивительно, как не переколотил половину.

Во Франции действует географическая система маркировки вина, основанная на апелласьонах. Чтобы производить вино и писать на этикетке «Сделано в Бордо», важно делать его из винограда традиционных сортов, и выращивать их строго в аппеласьоне Бордо. Купить виноград в соседнем регионе нельзя — каждый год проводят экспертизу урожая, и вскрывшийся обман уничтожит репутацию винодела. В случае неурожая большинство предпочтет вообще не производить вина, чем закупать его где-то.

Более точная и престижная маркировка — маркировка домейна. Например, «Иль де Марго» принадлежит к домейну Марго, в котором есть еще пара десятков виноградников. Больше тут нет шато, и новые не появятся. Маркировка домейна означает: «Мы не только в Бордо, в Марго. Покупая наше вино, вы точно знаете что покупаете». И наконец, есть маркировка конкретного шато. Например, знаменитое шато «Марго» с вином по несколько сот евро за бутылку — оно делает стабильное, понятное вино каждый год. Если кто-то нашел в нем свой вкус, то может покупать конкретного производителя.

У некоторых шато к имени добавляют приставку: «Гран крю». Так маркируют особенно престижные хозяйства, с богатой историей — это что-то вроде мишленовских звезд у рестораторов. Вина из шато «Гран крю» — самые дорогие. Однако получить титул «Гран крю» невозможно, его выдавали давным давно по дворянскому принципу. В последние десятилетия был только один случай присвоения статуса «Гран крю» — просто у винодела оказался внебрачный сын, который сам стал виноделом и отсудил себе титул. Обычно винодельню «Гран крю» можно только купить. Забавно тут вот что — в домейнах вроде Марго шато время от времени покупают и продают участки друга друга или друг друга целиком. И если шато с титулом «Гран крю» купит шато Пьера «Иль де Марго», то все вино с этого виноградника автоматически получит статус «Гран крю» и вырастет в цене в несколько десятков раз — хотя этот тот же виноград и те же лозы, что и год назад. Пьер говорит, что предложения о покупке приходят регулярно, и отказаться от них порой довольно тяжело.

Иногда шато скучно производить одно и то же вино десятилетиями, и они хотят поэкспериментировать — выращивают у себя нетрадиционные для Бордо сорта (например, сира́ или шардоне́), используют нестандартные технологии. Такое вино уже нельзя называть бордосскими, его маркируют как «Вин де Франс» — это самая общая маркировка для всех французских вин, в которой десятки тысяч неизвестных производителей и чаще всего вино плохого качества. Но знаменитых виноделов это не останавливает, ведь они по-прежнему могут указывать на этикетке название своего шато. «Шато Марго» для любителей вина — это такой же знак, как «Порше» или «Гуччи» для любителей машин или одежды. И неважно, что «Порше» вдруг выпустил электрокар, а «Гуччи» — чемодан.

Так одно шато может одновременно выпускать экспериментальное вино (даже биодинамическое) за 20-30 евро за бутылку под маркой «Вин де Франс», суперпремиальное вино «Гран крю» по 500 евро за бутылку, попутно выпуская вина с маркировкой «Бордо», «Марго» и другими — и все это из одного винограда, выращенного на одном и том же поле. Одним словом, покупая хорошее французское вино, нужно держать в голове десятки разных особенностей.

Пьер устроил торжественный обед в мою честь. Разлил вина разных годов (год производства называют винтажо́м), нарезал колбас — сосисо́нов, паштетов каких-то наложил. Достал миндальный пирог, говорит мол его диаметр равен диаметру короны французских королей, за этим до сих пор внимательно следят. Ха, покушать я люблю и умеют не хуже этих ваших французов, спорим?

Пили вино и разговаривали почти что до вечера, Пьер несколько раз бегал на «склад» (благо недалеко бежать). В четыре часа приехала очередная экскурсия, но к тому времени мы уже были довольно веселыми. Софи вздохнула и приняла её на себя. После экскурсии Софи, Пьер и Алиса бодро торгуют вином, кто-то покупает шесть бутылок сразу. А под конец вечера шесть бутылок покупаю и я. Пьер на память и дружбу вкладывает в коробку две бутылки 2002 винтажа. Одну оставлю на память, пожалуй.

И напоследок, закрывая винную тему, самое важное, дорогое и ценное что есть в «Иль де Марго» — винодел Жак. Жак живет на острове уже сорок лет, изредка уезжая к друзьям и родственникам. Он работает тут каждый день, руками перебирая, подрезая и ухаживая за каждой из десятков тысяч лоз. По острову он ездит на древней и порядком потрепанной машине, у которой даже нет номеров (да и зачем они на острове-то).

Жак работал со несколькими старыми владельцами виноградников, которые продавали остров друг другу вместе с ним. Теперь он работает с семьей Пьера, словно крепостной. Но все понимают, что он тут — самый главный человек, без которого все работать не будет.

В последние пару лет Пьер принял решение делать только биологическое вино. Пришлось работать на винограднике больше, без химикатов, природными методами. Жак не особо обрадовался, но пока терпит. Сейчас идут слишком обильные дожди, уже несколько недель. Жак показывает мне травку, которую планирует высадить между лоз, чтобы она впитывала воду. Впрочем, это поможет только отчасти. В 2018 году «Иль де Марго» потеряет значительную часть винограда из-за плесени. Это будет не лучший винтаж, но что делать.

В Бордо — десятки замечательных ресторанов, этот вывод я сделал по нескольким посещенным, из которых мне понравились все. Если хочется потратить много денег за мишленовскую звезду, то следует идти в «Гаропапи́льс», если хочется попробовать дюжину локальных блюд под исключительно бордосское вино, то следует сесть в «Белла кампе́йн», а если хочется посмотреть на виртуозную работу шефа и вообще получить нечто среднее от всего вышеперечисленного, то нужно попасть в «Эхо».

Обычно рестораны в Бордо начинают работать в шесть-семь вечера, и спустя полчаса оказываются полностью забиты. В такие моменты я люблю сидеть за баром и поглядывать на людей в заведении. Боже, как часто и как красиво целуются парочки в кафе!

Бордо повезло не только на острова и терруары, но и на небо. Каждый день, каждый час тут проходят замечательные небопредставления. Мне стоило больших трудов не потратить на это всю пленку, что у меня была.

Помимо посредственного музея вина в Бордо есть и еще один, он так и называется — «Музей виноделия Бордо». Занятно было после полностью мультимедийного музея оказаться в полностью аналоговым. Вместо экранов и наушников тут коллекции бутылок, пробок, рекламок и этикеток в холодном подвале старого виноторгового дома. На первом этаже — магазин, где можно купить разные сорта. В магазине есть даже «Пе́трюс», это второе по стоимости серийное вино в мире. А еще в магазине оказалась русскоязычная девушка-сомелье, которая с радостью прочитала мне замечательную лекцию и угостила разным. Спасибо тебе!

Расскажу еще в паре слов о бордосских винах — возможно, это поможет вам купить что-нибудь более осмысленное.

На западе, в домейнах Марго, Медок и От-Медок производят традиционные бордосские красные вина — тяжелые, танинистые. Образно говоря, вина тут темно-фиолетовые.

Через реку на восток — домейны Помероль, Сан-Эмилион, Фронзас и десятки других, которые называют «Бордо Супериор». Здесь производят самые дорогие и классные вина (тот же Петрюс, например). Восточные вина — ягодные, более легкие, чем западные, и по вкусу похожи на хорошие бургундские. Здесь также производят замечательный питкий кларет, тяжелую форму розе́. Образно говоря, вина тут светло-красные, малиновые.

На юге, в Барзаке, производят знаменитый сотерн. Местность там холмистая, и между холмами текут холодные ручьи. От ручьев поднимается туман, который покрывает виноградники вечером и ночью. Под воздействием тумана на ягодах развивается благородная плесень бо́тирис, которая высушивает, заимзюмливает ягоды. В результате, когда виноград отжимают, он дает немного очень сладкого сока. Вместо бутылки вина с лозы с каждой получают всего 150-200 мл вина, поэтому оно стоит дорого. Обязательно попробуйте сотерн, если увидите. Рядом с Барзаком — другие домейны, Гравс, Серонс. Из-за каменистой почвы тут вина также специфические, можно назвать их желтыми.

Между Барзаком и Померолем — зона условно зеленая. Тут выращивают белый виноград, из которого производят игристое вино, крема́н. Это домейны Кадиллак, Энте-до-Мерс и множество других. Креман, на мой взгляд — лучшее французское игристое вино.

Если что и раздражает во Франции, то это любовь к отдыху. В Берлине любая булочная будет работать уже в 8 утра (а некоторые кофейни и в 7:30 открываются), разве что в воскресенье не будут работать некоторые супермаркеты или аптеки. И в Бордо, и в Тулузе все оживает дай бог к 10 утра, а обычно и вообще к полудню.

Чертов дождь шел целыми днями, и утром было особенно тоскливо без завтрака и кофе. Я час шел из дурацкого отеля, натыкаясь только на закрытые двери, пока не приземлился в случайно открытом кафе с прованскими завтраками: хлеб, колбаса, маринованные баклажаны, перцы и томаты. Слава богу нашел потом «Старбакс» и каннелишную.

Весь берег Гарроны заставлен перестроенными хипстерскими поместьями. Вместо бывших складов и доков — бесконечные винные и пивные бары, пивные же производства, коворкинги, коливинги, косквотинги и прочие заведения. В одном из старых заводов организовали огромный скейт-парк в старых ангарах. В центре одного из ангаров — трамвай, которые молодые французы в непропорционально больших шлемах раскатывают на своих досках. Время от времени кто-то падает, тот кто помладше — ревёт, и из тени ангара выбегает родитель, утешает.

Рядом варят очередное таксебешное пиво и продают всякие вещички в лофт-стиле: стальные кружки, военные карты, какие-то комиксы. Всюду жизнь!

Мост «Шебан-Дельма́», один из самых красивых, что я видел. Четыре бетонные колонны, похожие на факелы, у каждого с одной стороны — спрятанная под стекло винтовая лестница, с другой — троса. Удивительно, но на этих тросах здоровая часть полотна поднимается на десятки метров вверх (выглядит это так). У каждой из опор организована площадка для отдыха со скамеечками. На одной из таких я едва не забыл свою фотокамеру, размечтался.

Обратно возвращался французскими железными дорогами — три часа пути из Бордо в Тулузу, с пересадкой в городе Ажен. Не успел я пошутить про себя, что французские железные дороги должны называться ФРЖД, как мы доехали до Ажена… и все, поезда встали — забастовка! Пассажиры метнулись было к автобусам, но междугородные автобусы тоже перестали ходить в знак солидарности с железнодорожниками. Возобновить сообщение намеревались к пяти вечера, когда я уже едва успевал на свой самолет домой.

Я поискал попутку — и нашел! В Тулузу меня везла милая британка Клэр, которая когда-то влюбилась во француза (неудивительно) и переехала в деревеньку под Аженом, где устраивает велотуры по виноградникам. И кажется, что осенью я буду ее клиентом. Кстати, за поездку заплатил Клэр 7 евро против 30 евро за застрявший поезд.

Осенью в Бордо начинается самое интересное — сбор урожая. На сотни шато приезжают тысячи молодых людей: из России, Словакии, Польши, Великобритании, откуда угодно. Они неделями живут на виноградниках, с утра до вечера собирая их руками в пластиковые подносы, а ночами устраивают рейвы, пьют вино, курят марихуану и похищают сердца девушек из соседских городков, приводя их в своих палатки между лозами.

Деды из окрестных деревень приходят поболтать с юношами и рассказывают им особенно пошлые анекдоты. Они встают на края тракторных тележек и поют песенки, пытаясь приободрить людей в их тяжелом труде. Это недели великого веселья, в которых рождаются миллионы бутылок бордосского вина. Я обязательно буду среди этих людей, чтобы сделать об этом фотопроект. А значит увидимся, Бордо.

Вы только посмотрите, как он тянется наверх!

Второй раз в Гамбурге, и впервые — основательно, на пару дней. Ехали на концерт Стивена Уилсона и немного посмотреть город. Замерзли, побывали в опере, побродили по немецко-ирландским спальным районам, и отправились домой.

Гамбург — это столица лофта. Исторический центр в районах гаваней застроен тяжелыми и темными домами: не то склады и ангары, не то элитное жилье. Удивительно, как такие здания сдавливают, особенно в сумрачную погоду. Все время кажется, что они сейчас развалятся, задавят тебя тоннами красного кирпича, и никогда не выберешься из этих развалин.

На примере Эльбской филармонии заметно, как новая архитектура притягивает туристов не хуже музеев, а сами архитекторы становятся рок-звездами. Вокруг филармонии ходят стройные группки туристов, внутрь идет плотный поток посетителей — на кассе для них зачем-то выдают бесплатные билеты.

Огромное 110-метровое здание строилось более 10 лет, и бюджет филармонии вырос с 240 до 800 млн евро. Мы хотели попасть на концерт — но все билеты раскуплены до лета. Хотели остановиться к гостинице прямо в филармонии, но прозевали рост цен до неприличных. Остается только вернуться когда-нибудь снова и осуществить мечту.

Много читал о надземных бомбоубежищах, но видел их всего парочку. Гамбургское выглядит особенно внушительным. Странно что в бетонном кубе откуда-то появились окна-бойницы.

За несколько часов перед поездом замерзли, гуляя — и грелись в бесплатном городском ботаническом саду. Занятно, что кактусы живут почти что в уличных условиях. А. отказалась выходить и одеваться, и отправилась обратно в тропический отсек, где у меня крепко запотела фотокамера.

Летом повторю поездку и расскажу про город подробнее. Ну а пока так. Увидимся, Гамбург.

Ролан Барт в «Империи знаков» говорил, что бесчисленное море возможностей формирует систему, которая мерцает вдали, изолированная от окружающего мира. И имя ей — Япония. Уильям Гибсон называл тебя дефолтным будущим, что создано воображением коллективным и бессознательным. Я не говорю ничего, а просто сижу под дождем на остановке под зуммером пешеходного перехода, пиликающего на невероятно противной ноте. Какого чёрта я мотаюсь сюда каждый год? Как высушить наконец свои ботинки?

Все страны как страны, а ты — остров. Все города как города, а ты — машина для жизни, фабрика неудобного существования, словно мечта Ле Корбюзье, доведенная до отчаяния и вывернутая наизнанку. Шаткий мир неона и бетона. Город-шкаф, в котором не помещаются мои вещи. Человеческий муравейник, в котором я — жук. Жук в мокрых ботинках. Я сижу и думаю об Андре Хендриксе, который не смог найти в Токио своего места, купил в моём любимом хозяйственном магазине «Токиу Хэндс» круглый кусок винила два метра в диаметре, и носил его повсюду, расстилая.

За четыре года и три раза наши отношения прошли все стадии: от очарования до разочарования и обратно. И только в этот раз я научился осознавать Японию относительно трезво. Я обложился сборниками эссе и книгами об истории Токио, я накупил фотокамер и перочинных ножей с грубыми краями, я привез мужскую юбку и забыл традиционную и запрещенную в багаже пачку спичек. А еще я привез с собой два десятка катушек фотопленок, немного впечатлений и наблюдений.

Перелет

Из Берлина в Японию прямых рейсов не было, только с пересадкой. Я люблю авиацию и поэтому выбрал рейс так, чтобы полететь интересными мне самолетами: туда на «Эйрбас А350», обратно — на «Дримлайнере».

Вылетели из Берлина на пересадку в Хельсинки. Это были последние дни работы разорившегося «Эйр Берлина». Рейсы постоянно задерживали и отменяли, наш задержали на два часа, уничтожив этим небольшую пересадку в хельсинском аэропорту. Рядом итальянский дедушка долго выпытывал меня, что значит «рейс отменили».

Но нам повезло. Прилетев, побежали по аэпопорту в компании маленьких японцев в чёрном, оббегая магазины дьюти-фри и нагло вклинившись в очередь на паспортный контроль. Нас усадили в перонный автобус с надписью «Welcome to HEL», который полчаса ездил по каким-то задворкам к огромному самолёту. На борту — одни японцы и пара финнов, которые умудрились влюбиться в азиатских девушек. Впереди было девять часов полета, и приключение началось!

Токио

Важная часть прилета в Токио — это поездка на городской электричке линии Кейсей. Она каким-то неведомым образом идет по крохотным рисовым полям мимо домиков, ныряет в подземный тоннель под аэропортом, и после еще час едет мимо таких же полей и домиков, которые постепенно разрастаются в мегаполис Большого Токио. В пути в поезд всё подсаживаются и подсаживаются невысокие фигурки в белых медицинских масках, стряхивая с прозрачных зонтов капельки осеннего дождя. Я смотрю на это в большой усталости и радости, постоянно засыпая сидя, положив голову на чемодан, измученный девятичасовым перелетом и восьмичасовым джетлагом.

Гуляя по Токио, вы очень редко встретите памятник (если не считать однотипных синтоистских храмов), что довольно удивительно для самого крупного города в мире. Во многом это связано с психологией японцев. Для них значим не памятник сам по себе, но ощущение преемственности, постоянства и стабильности, пусть даже в изменении и неповторимости. Этот принцип любят показывать на храме Исэ, который полностью разрушается и перестраивается каждые 20 лет — но для японцев остается точно тем же памятником, что и столетия назад. Поток неизменности важнее вещей. И вся жизнь японца течет в этом потоке, направлена на его сохранение. В последнем перестроении храма Исэ в 1993 году участвовало более 200 тысяч человек.

Фумихико Маки пишет, что в мире есть два типа культур: одна строит башни, а другая — нет. В культурах с башнями у городов есть ощутимый центр (где и стоит эта башня). В Японии башен не ставят. Распределенность, неизменность, невыразительность, философия персонального пространства — важнее. В самом центре Токио — императорский дворец, скрытый в парке на острове — пустота и вакуум. Там ночью даже не зажигают света.

Я легко выделю в толпе иностранца, даже если он внешне похож на японца — просто у западных людей другая осанка и походка. Мы ходим более свободно, наш шаг мягче, спина прямее. Западные люди похожи на пантер среди пингвинов.

В японской суетливости и сжатости чувствуется огромное напряжение неудобства, которое возведено в абсолют. Узкие ботинки и жесткий воротник рубашки сараримана, тугое женское белье, грубые суконные школьные костюмы. А когда японец одет относительно удобно, он словно пытается компенсировать это скоростью движений и суетливостью. Почтальон всегда бежит, толкая перед собой тележку с посылками. На тележке транспортной компании «Кура неко так-о-бин» нарисован самый милый логотип в мире — кошка, несущая своего котенка. У нас с японцами есть много общего: мы толком не умеем расслабляться.

Токио — это город лестниц. Под влиянием разрушительного землетрясения Канто и бомбёжек во время Второй мировой в градостроительные нормы вошло требование о быстрой эвакуации. И способом этой эвакуации стали наружные лестницы всех фасонов и форм. Интересно, как это сочетается с тем, что во время сильного землетрясения лестничные пролёты падают первыми.

Когда землетрясение застает японцев в баре, они только поднимают бокалы — чтобы пиво не расплескалось. Когда нашу арендованную квартиру трясло от строительных работ по соседству, А. демонстративно спала в белье — чтобы её не нашли голой под завалами. Но ко второй ночи мы совершенно привыкли. Ты словно спишь в вагоне поезда. На девятом этаже.

Удивительно, что Токио обходится без плана генеральной застройки. Урбанистические планы и другие преобразования в Токио также не существуют. Этому мешает чрезвычайно высокая стоимость земли в городе и строгие законы о защите частной собственности. Взять и снести пару кварталов для того, чтобы построить парк или проложить велодорожку? Это просто немыслимое предприятие. Но Токио это словно и не мешает вовсе. Город живет и развивается самостоятельно — и у него неплохо получается.

Японцы — это невысыпающаяся нация. Как забавно заметила Кристиан Фруно, «кажется что половина Токио живет в состоянии бесконечного джетлага. Вот дорожный рабочий зашел в магазинчик-конбини за рисовым пирожком, съел его и уснул прямо стоя, облокотившись спиной о серый бетон соседнего здания. Вот девушка спит за невысоким узеньким столиком «Старбакса», скорчившись словно мёртвый паучок. Про метро и говорить нечего — в любое время дня треть пассажиров спят, часто на плечах друг у друга. Словно город отнимает у людей время, и они украдкой отворовывают, отвоевывают его обратно как могут».

Одна из самых примечательных вещей в Токио — это мириады крохотных продуктовых магазинчиков, конбини. Их в городе десятки тысяч, по одному магазинчику на 1800 токийцев. Каждый площадью со среднюю российскую квартиру, внутри дюжина полок с самым необходимым: рис, быстрозаварная лапша, газировка, алкоголь, выпечка. В углу примостилась стойка с журналами и мангой. На кассе стоит небольшая плита, в которой скучно вертится дежурная сосиска. И всё это работает круглосуточно, словно маленькая машинка. Изо дня в день, из года в год.

Конбини открывают по десятилетней франшизе. Обычные владельцы — это пара пожилых японцев, которые вкладывают в магазинчик свои сбережения. Однако огромная, тяжелейшая конкуренция часто сводит прибыль от владения магазинчиком к нулю. Хозяева ведут сложную борьбу с соперниками, закрывая и открывая магазины в тонком чутье спроса. Ну а токийцы ежедневно заходят в конбини за рисовыми пирожками, пивом и дурацкими витаминными напитками для бодрости.

Токио — чрезвычайно спокойный и разряженный город без центра и часто без ощутимой системы устройства, он может тянуться на десятки километров вообще без изменений. Для понимания токийской топографии большое значение играет значение низины, сурибаши. Плато, на котором стоит Токио, местами вмято низинами — и в них течет своя особенная жизнь.

В древности топография города влияла на место жительства токийцев. Состоятельные люди, самураи и представители сёгуна селились на возвышенности, а обычные горожане компактно жили в низине, в сурибаши. И такая система во-многом сохранилась и сейчас. Только теперь на гребнях холмов стоят офисные здания и небоскрёбы.

Сурибаши — это плотные, локальные районы, состоящие из небольших частных домов. Из-за того что земля разрезана на множество крохотных лоскутков, их трудно выкупить под крупное строительство. Жители скатываются в свои небольшие жилища по крутым дорогам и даже лестницам, и живут там своей жизнью. Сурибаши — самые интересные районы для прогулок. Скачусь туда и я.

Япония кажется страной, которая либо еще даже не вступила в борьбу за гендерное равенство, либо давно проиграла её. Количество работающих женщин снижается, число женщин-политиков болтается возле нуля, а редкие успешные женщины выходят на митинги со словами о том, что нам-де нужно лучше заботиться о наших мужчинах.

При этом в Японии около половины женщин имеют высшее образование. Рекордный результат!

В Токио сильно развиты небольшие производства, матчи-коба — крохотные заводики в дюжину сотрудников, которые обычно расположены на первых этажах домов. Сегодня в Японии более 5 млн матчи-коба, в которых занято 99% частных предпринимателей. Это основа экономики: они доделывают, переделывают, переупаковывают продукцию крупных заводов. На каком-нибудь матчи-коба могут вручную выстукивать кастрюли, детали для синкансенов и оборудование для «НАСА».

Заметно, какую роль матчи-коба играют в японской экономике. Они рассеивают традиционные для нас моногорода по обычным улицам. Идешь за кофе, а рядом в подвале дома дедушки заняты делом. В результате город кажется более цельным, живым. И никому не нужно ехать полчаса на работу в огромную промзону — кастрюлю можно выстукивать хоть у себя на заднем дворе.

Кроме того микропроизводства влияют на культуру уважения ручного труда, вовлечения в процесс создания вещи. По телевизиру идут телешоу про матча-коба: «—Мы построили неразрушаемую стену!», «—Хаха, это вы еще не видели разрушатель стен, который мы собрали!». Ох уж эта страна трудолюбивых детей в телах взрослых людей.

Стареющее японское общество сталкивается с новыми проблемами, о которых оно раньше не знало. Среди этих проблем — старческая преступность. От тоски и одиночества у пожилых людей начинают сбоить культурные привычки, которые не позволяли им в молодости грубить другим людям. Старики чаще идут на преступления. Государство тратит миллиарды йен на создание специальных тюрем для стариков — фактически, домов престарелых.

Многие пожилых люди замыкаются и ведут жизнь нелюдимок, хикикомори. Когда во время подготовки к ежегодному дню пожилого человека чиновники разыскали 111-летнего Согена Като, оказалось что юбиляр успел мумифицироваться. По словам его родственников, последние 30 лет Като жил один и не принимал гостей. Я вспомнил, что смотрел какую-то короткометражку об этом. В ее финале все японцы просто перестали выходить из домов, а еду им приносили роботы.

Ономичи

Ономичи — это небольшой портовый городок между Хиросимой и Осакой. Он растянулся вдоль берега на десятки километров, но в каждой точке кажется маленьким, от берега до холма на другом краю можно дойти за десять минут. Вдоль всего городка проходит линия электрички, на которой в Ономичи приезжают редкие туристы и заядлые велосипедисты.

Я не понял причину, но Ономичи — это город спортсменов-велосипедистов. Они начинают разбирать свои чехлы уже прямо на небольшой железнодорожной станции, где для их удобства даже соорудили специальный навес. В Ономичи есть даже специальный велоотель, в номера которого можно заехать с улицы и припарковаться внутри.

Раз в год тут проходит большой велофестиваль, в честь которого перекрывают часть огромного моста, что ведет от города в сторону больших островов Сикоку. В обычное время по нему нельзя пройти даже пешком.

В Ономичи мы поселились в традиционном отеле. Предыдущий опыт проживания в рёкане был слегка катастрофическим, с бумажными стенами и постоянным холодом, который не мог переварить даже хитро встроенный в комнату кондиционер. Я опасался повторения, особенно когда увидел что отель оказался хостелом — на втором этаже дюжина человек старательно отгораживались сдвижными стенками. На полу лежат свернутый в рулон футон, японский традиционный матрац.

Но на деле отдых в отеле оказался прекрасным. Умываться приходилось в небольшом отдельном здании, но зато после я вдоволь надышался приморским воздухом и насмотрелся на звёзды до боли в шее. От сна на жестких футонах тело немного покраснело, но утром в окно заглянул рассвет, оправдывая второе название Японии. Даже было жалко, что мы тут остановились всего на одну ночь.

Ономичи запомнится мне великолепным ужином в крохотном семейном рыбном ресторане на два столика. Я почти разучился смущаться от количества внимания, которое повар уделяет каждому гостю, и почти решился попробовать сакэ — но в последний момент почему-то передумал. Я так редко бываю в провинциальных-городах-в-которых-ничего-нет, то погулять по ночному Ономичи было особым удовольствием, которому радуешься и которое вряд ли решишься повторить снова.

Ну а еще Ономичи считается городом с одной из самых высокий концентраций котов. Коты здесь везде, они даже на обычных японских памятных штампиках в крохотной канатной дороге, что идет минуту от подножия холма к его вершине. Выходишь со станции — а там памятник влюбленным котам.

Наошима

Ономичи был перевалочным пунктом к одной из главных и самых далеких от Токио точек путешествия — острову Наошима. Небольшой островок в пару посёлков стал японской меккой для любителей современного искусства: на нем построено аж три музея, не считая значительного количества арт-объектов и инсталляций.

До Наошимы приходится ехать полдня, хотя расстояния там смешные даже по японским меркам: приходится несколько раз пересаживаться с электрички на электричку, а плыть на пароме и после топать пешком по полупустынному острову. Проголодавшись в пути я соблазнился на сарариманский бенто-бокс с рыбой и овощами, но быстро понял свою ошибку и больше ее не повторял.

Место силы Наошимы — музей Бенессе, который построил замечательный японский архитектор Тадао Андо (позже в Киото нам совершенно случайно попадется книга о его творчестве). Музей организовал японский предприниматель Соичиро Фукутаке. Потрясенный смертью своего отца, он вернулся на родной остров и переосмыслил своё участие в его жизни. Чтобы помочь вымирающей Наошиме, бизнесмен решил организовать здесь арт-кластер — чтобы приезжающие «новые люди» помогли жителям острова почувствовать себя нужными. Окрыленный, он даже переименовал свою компанию в Бенессе, что с латинского означает «доброе существование».

К сожалению, в музее нельзя фотографировать, но я спешу засвидетельствовать — это один из величайших музеев современного искусства, где я был. Космическая бетонная архитектура Андо создает особое пространство, в котором чувствуешь себя не то посетителем штаб-квартиры корпорации «Тайрелл» из «Бегущего по лезвию», не то героем «Пятого элемента». А чего стоит ощущение от картин Клода Моне, погруженное в эту атмосферу!

Как и большинство других островов, Наошима похож на конус, где все самое интересное лепится выше к вершине. Поэтому с любой музейной площадки открывается великолепный вид на залив и закат. Занятно, что кроме музеев у Бенессе действует на острове специальный арт-отель, в котором можно поселиться посреди произведений искусства.

Впрочем, мы жили в крохотном хостеле, где кроме нас никого не было — включая управляющего. И только ближе к ночи в соседний номер примчалась стройная европейка, которая оббежала остров, несмотря на всю его гористость. Я же провёл очередную жесткую ночь на футоне, рассматривая в окне проблесковые маячки на крыльях самолётов, что отправлялись в дальний трансазиатский путь из Токио ровно надо мной.

Кроме музеев и арт-объектов в Наошиме нет ничего: только пара деревень, пристань и какой-то завод «Митцубиси» за холмами, в который нет доступа: ни физического, ни даже топографического. В восемь вечера остров вымирает: иностранцы расползаются по своим отелям, и в ночи светят только фонари, окно крохотной автоматической прачечной да небольшой конбини «Фэмили-март», который вместо традиционной круглосуточности закрывается в десять.

В Наошиме на самом деле стоит провести несколько дней: переночевать в арт-отеле, выбраться на соседние острова, где Бенессе выстроил не менее замечательные музеи, покататься на электровелосипеде, сходить пешком на холмы, побывать в районе старых синтоистских храмов, перестроенных на современный лад. Но мы сбежали с острова уже следующим утром, дав зарок когда-нибудь вернуться сюда снова.

Осака

Осака — крупный город, на Токио совершенно непохожий. Изначально я предполагал что Осака будет таким Петербургом, развитой провинцией со своим культурным кодом. На на деле она больше похожа на какой-нибудь Ростов (в котором я, по правде говоря, никогда не был).

В отличие от чистого и чрезмерно организованного Токио Осака показалась слишком грубой, такой японский Гонконг. Возможно, поэтому в Осаке очень много китайских туристов — они ходят равномерной очередью по району бутиков. Я поддался всеобщему искушению, и купил беспроводные наушники в «Эппл-сторе». Заодно впервые побывал в нём, настоящем.

В Осаке всё как-то смешалось и в итоге вышло невыразительным: не могу даже и вспомнить, что было примечательным. Я побывал в знаменитом магазине подержанных плёночных камер, который оказался довольно паршивым на деле. А. сбежала в океанариум, про который отказалась рассказывать что-либо. Мы два дня искали окономияки, не подозревая что это слово означает что-то вроде еда — там каждый раз подавали разные, и все более странные блюда.

Нара

Из Осаки поехали в Нару. Нара, Осака и Киото образуют равносторонний треугольник — между ними примерно 80 километров по прямой. Даже удивительно, как Нара и Киото сумели остаться такими простыми, честными и аккуратными на фоне разухабистого, чересчур азиатского соседа.

Нара — это популярное туристическое направление у самих японцев. В окрестностях Нары объединились японские племена, из которых после выросло государство. До сих пор считается, что в Наре хранится какой-то тот самый японский дух, который так важно перенять и сохранить. Я искал, но ничего такого не заметил.

В Нару мы прибыли на перекладных синкансенах уже к полуночи. У двери закрытого хостела нас встречала табличка: «Уважаемые Сергей и Анна. Мы закрыты. Но вы пожалуйста наберите код 1234 на задней двери и входите». Внутри оказалось что-то среднее между рёканом и космическим кораблем. Жаль только, постояльцы всю ночь ходили туда-сюда.

Делать в Наре совершенно нечего. Из достопримечательностей — парк с оленями, которых можно кормить специальным печеньем и гладить. Олени непривычно пристают, мусолят краешки рубашки и требуют печенья. Китайские туристы шумно машут руками. Японский дух присутствует. Электричка в Киото манит — удержаться невозможно.

Киото

Киото — один из любимых японских городов. Заметил, что я везде ищу свой абстрактный Петербург — место, которое по духу противоположно какому-то центру, нечто рассеяно-культурное, спокойное, гастрономичное. Так вот, Киото — это самый настоящий местный Петербург.

Я уже знаю все любимые кафе и закоулки, помню их расположение топографическим чутьём — китотская ментальная карта наглухо впечаталась в сознание. В каждом любимом месте хочется закричать: «Что, неужели вы меня не помните? Да я год назад сидел вот тут!» Ну сидел и сидел, мало ли тут гайдзинов побывало с тех пор.

Одно из самых приятных гастрономических приключений — это обеды и ужины в небольших семейных ресторанах, изакайя. Еда там демонстративно недорогая и простая, а хозяева стараются уделить гостям все свое время. Предполагается танцевать с ними такой танец вежливости и расположения. — Рад отрезать вам лучший кусочек своего тунца. — Ох, большое спасибо, нам так нравится проводить у вас время!

В Киото традиционно хожу в японскую баню, сэнто. Хоть и считается, что самые горячие бани — в Токио, в 46-47 градусов, в Киото тоже хорошо.

Для японцев баня — это аналог паба для британца: место, где богатые и бедные смешиваются, теряют элитарность и могут просто пообщаться друг с другом, разделить новости. Есть даже специальное мобильное приложение для поиска сэнто поблизости. На военных фотографиях с захваченных японцами Маршалловых островов сняты самодельные сэнто, которые офицеры строили для себя в дремучих джунглях. Не зря есть даже очередное полузаимствованное слово сикиншиппу, от английского skinship — «братство по обнаженной коже».

Каждый раз корю себя за то, что приехал сюда так ненадолго.

Хиросима

Почти что случайно побывали в Хиросиме — не хотели целый день сидеть в Осаке в дождь. От Осаки до Хиросимы оказалось всего пара часов на скоростном синкансене. Тучи рассеялись и солнце вышло уже на полдороге.

Хиросима производит двойственное ощущение. С одной стороны, удивительно побывать на месте такой страшной и известной военной катастрофы. Я стоял на знаменитом Т-образом мосту, в который десятки лет назад американский навигатор целил атомную бомбу. Кажется, что в России на таком месте выстроили бы огромный парк с монументами, а город стал бы столицей национальной скорби. А у японцев все иначе: небольшая стелла, пару музеев и всё. Подумаешь, атомная бомба — жизнь-то продолжается!

С другой стороны, кроме прошлой трагедии в Хиросиме ничего толком и не осталось. Это обычный, скучный японский город: дома, трамвайчик, американские и китайские туристы. Разве что гастрономический фестиваль и замечательные хиросимские устрицы чуть скрасили впечатление.

Возле кафе разговорился с хозяйкой сиба-ину. Спрашиваю, правда ли что эта замечательная собака отлично ладит с другими животными и детьми? «Да, да!» — уверяет меня хозяйка. Чуть после, в Токио, друзья разуверяли: «Ты что, безумный? Приюты забиты сибами, которых набрали после успеха «Хатико», но не смогли толком приручить».

Хотел пошутить, что хочу назвать свою сибу красивым японским словом, например «Кусай». Тут же выяснилось, что кусай по-японский значит «вонючий».

И еще Токио

Люблю эти дома-склоны — их верхушки словно срезаны ножом под острым углом. Хитрое сочетание ширины дороги, к которой примыкает дом, заставляет снижать его высотность таким вот образом. Другие правила ограничивают высоту домов, которые выходят фасадами на автострады, и здания приходится строить в форме сапога — привычно-высокое голенище и небольшой носок, что смотрит на улицу.

Токио — это город, в котором средний возраст домов в два раза меньше среднего возраста его жителей. Новых зданий строится мало, около 14% (сравните с 65% во Франции и 80% в Великобритании). Японцы всю жизнь медленно ползут по жилищной лесенке, переезжая из небольших квартир в квартиры побольше. А если ресурсов нет, то живут как живётся. Чего стоит один только видеоблог про организацию крохотных японских квартир.

Забавно, что в культурных районах города появляются многоквартирные дома, ориентированные на одиноких женщин. Им старательно рекламируют образ силы, независимости: театры по вечерам, йога по утрам, коктейли с клёвыми парнями. Кэрри Брэдшоу, но на японский манер.

В отличие от европейских стран, в Японии никогда не было экспериментов с коммунальным жильем. Токийцы всегда жили в своём, пускай даже очень маленьком.

Токийцы часто кажутся нацией сыновей, которые устали жить под влиянием сильных и трудолюбивых отцов, запутались и отчаялись. Одни устраиваются работать в конбини в надежде заполучить росу (loss) — продукты, срок действия которых выходит. Другие разочаровываются в сексуальной, культурной и общественной жизни и превращаются в шошоку-данши, травоядных: живут с мамами, писают сидя и часто носят женское белье.

Обыватели обычно вспоминают странно одетых людей: фриков, панков, девушек в костюмах школьниц, что заполонили какие-то улицы города. И всё это действительно существует. Развитию своего стри-фэшн Токио обязан двум людям: Ваджиро Кону и Шоичи Аоко.

Кон провёл юность в межвоенный период в районе Гинза, где наблюдал повальное увлечение молодых людей европейской одеждой и европейским стилем одежды. Японские денди называли себя мога (modern girl) и мобо (modern boys). Спустя 80 лет после этого, в 1996 году Шоичи Аоко начал фотографировать необычно одетых молодых людей в районе Хараюки. После Второй мировой войны Хараюки был локальным местом проживания американских военных, и после их ухода из района остался центром свободы, независимости и самовыражения. В восьмидесятых годах стало местом регулярных сборов «потерянного поколения», которое образовалось после промышленного и демографического бума шестидесятых годов. Аоко фотографировал местных фриков, и публиковал снимки с издаваемом им журнале «Фрут». Журнал стал так популярен среди подростков, что они начали специально тусоваться в любимых местечках района в надежде встретить Аоко и попасть в журнал. Одновременно с этим появление журнала о фрик-моде начало легализовывать японский стиль самовыражения — и эта легализация дала творческие силы множеству дизайнеров вроде Йоши Ямомото или Рей Кавакубо.

Японцы и токийцы с годами становятся чуть старее и богаче, и все более одинокими. Через десять лет в стране будет на 3,5 млн меньше семей, а число одиноких людей увеличится до 18,5 млн человек. Из них 13 млн одиночек перевалят за 45 лет. Только в Токио будет 2 млн одиноких и пожилых. Пожилых и одиноких.

В путешествиях я везде иностранец, но только в Японии чувствую себя настолько чужим и чуждым. В небогатых азиатских странах белые люди невольно ощущают своё превосходство (хоть нам и стыдно), в западных они особо не выделяются и составляют одну огромную плохоанглоговорящую массу. В Японии иностранец отчуждается, но ощущает равенство и даже превосходство среды, в которой он находится, чувствует уважение. Аналогично я ощущал себя только в православном монастыре.

Если ты выглядишь иначе, говоришь и мыслишь по-другому, то можешь наконец расслабиться и чувствовать себя другим — то есть самим собой.

Я дописываю эти строки спустя месяц после возвращения. Пленки проявлены, вещи разобраны уже давно, даже почти израсходован небольшой запас морепродуктов и сливового вина, что удалось провезти с собой. Но ощущение Японии все еще осталось. Я всё еще помню запахи и звуки, смутно ощущаю токийское метро, по-прежнему кланяюсь в заведениях и изредка шепчу про себя «Аригато кудасай-мастаа» — спасибо за то, что было.

Не скучай, скоро увидимся.

⌘ ⌘ ⌘

Цветные фотографии в посте сняты на Rolleiflex 3.5 на Kodak Portra 400, чёрно-белые — на Kodak Retina IIc на Rollei RPX400.

Съездили на выходных в Дублин: посмотрели на море и чаек, послушали хитрую британскую речь, на переходах смотрели сначала направо, потом налево (на самом деле туда и обратно одновременно, потому что запутались), попробовали «Гиннес», гоняли чаек, нюхали виски. Вышло вроде неплохо.

Поездка в Дублин начинается с визы. Ирландская виза — самая сложная и мутная из всех, кто мне довелось получать. На сайте посольства Ирландии в Берлине написано, что из-за высокой загруженности заявления на визу рассматривают месяц или больше. Документов потребовалась целая стопка: копии всех страниц обоих паспортов, справки-свидетельства-выписки. Всё это якобы нужно перевести на английский и заверить нотариально. Одним словом, если собирать документы ровно так, как просит посольство, то в Ирландию можно и не ехать. Но мы собрали кое-как что было и пришли.

Забавно, что посольство — это две комнатки в бизнес-центре, и зал ожиданий с картами, брошюрами и книгами. Кто же знал, что в посольстве работают леприконы, которые будут мучать нас целый месяц! Всего к ним пришлось сходить раз пять и отправить дюжину имейлов. Я даже принес им распечатку своих банковских транзакций за полгода на тридцати страницах. В итоге визу дали за день до отлёта. Даром что она нежно называется по-гэлльски, Viosa.

Из Берлина в Дублин лететь два часа. Самолёт поворачивается на крыле над водой и садится над какой-то лужей вместо залива — вода ушла с отливом на километры, обнажив грязное блюдце дна. На самой посадке перед касанием полосы самолёт пролетает над стадом коров, которые пасутся в десятке метров от ревущих авиалайнеров. На пограничном контроле таможенник сломал свою штампующую машинку об мой паспорт.

Летели «Рианэйром», крупнейшим европейским лоукостером. Я впервые летал «Рианэйром» и был приятно удивлен свободным местом в самолёте. Кстати, когда несколько лет назад сотрудников другой ирландской авиакомпаний «Эйр-лингус» арестовали за провоз нелегальных мигрантов в тележках с самолётной едой, «Риа» ответили рекламой: «Билеты за 10 евро на комфортные места. Комфортнее, чем в тележке». Подтверждаю — комфортнее.

Путешественника в Ирландию уже в аэропорту накрывает гэльским. Гэльский — это древний индоевропейский язык, который в Ирландии сохраняется и поддерживается. Правда, на нём свободно говорят всего около 100 тысяч человек, значительная часть которых живёт в удаленных сельских районах. Тем не менее его кое-как учат в школе, наносят на дорожные указатели и уличные таблички, используют в документах.

Дублин по-гэльски — Baile Átha Cliath, «Болле Аха Клиа». Впрочем, неподготовленному человеку произнести эти слова тяжело, потому что в гэльском проглатывается половина букв. Чего только стоит женское имя Caoimhe — «Кива». Русскоязычные туристы еще посмеиваются над двумя другими словами: фамилией архитектора Джеймса Гондона и латинский топоним Eblana, которым Птолемей назвал современную Ирландию (его невозмутимо используют в названиях заведений).

А вот женский двухкилометровый заплыв в речке Лиффи. Ажурный мост на фотографии называется Ha’penny Bridge, или Полупенсовый мост. Мосту больше двухсот лет, а называется он так потому что раньше за переход по нему брали полпенса — деньги якобы шли на ремонт обветшавших конструкций.

Дублин — довольно компактный город с малоэтажной британской застройкой. Как мы хорошо знаем, весь его можно обойти за день (правда, в один конкретный день в году). Город делится пополам речкой, а также разделяется на 24 почтовых района. Нечетные районы находятся в северной части, где традиционно селятся бедные жители, а четные — в богатой южной части. Кстати, районов 19, 21 и 23 не существует, а шестых районов — два. Не спрашивайте почему.

В Дублине много офисов крупных айтишных компаний: «Гугл», «Фейсбук» и другие компании держат тут свои небоскрёбы. Я был в офисе куда более простого и дружественного «Интеркома», куда нас водил К. В офисе «Интеркома» висят картины про каждого сотрудника к годовщине работы в компании, а на цокольном этаже расположено настоящее сейфовое хранилище, которое досталось в наследство от банка. Дверь хранилища благоразумно болтается на цепи, чтобы никто себя там случайно не запер.

Я много читал про всякие налогово-айтишные скандалы, связанные с присутствием западных компаний в Ирландии. Можно сказать, что о Дублине я знал только то, что тут есть офис «Эппл», пивоварня «Гиннес» и тут проходит действие «Улисса». Ну еще про день святого Патрика. Про Патрика оказалось забавно — на самом деле с праздником сработал «эффект пиццы». Малозначительный, местячковый праздник («пиццу») привезли с собой десятки миллионов мигрантов в США, где он разросся, напитался шоу-бизнесом и вернулся обратно в Ирландию, наполненный новыми смыслами и диснейлендовским размахом. И теперь дублинцы вынуждены праздновать его наряду с чикагцами, которые перекрашивают реку в зеленый цвет — разве что в этот день ирландцы старательно уезжают из страны и закрывают пабы, чтобы туристы не перепились с особенно развязными горожанами. Кстати, по легенде Святой Патрик попал в плен к ирландским пиратам (охотно верю), и изгнал из страны змей (враки — никаких змей тут никогда не водилось). В Ирландии вообще нет опасных животных,  не считая чаек.

В один из дней пошли в знаменитый Тринити-коллеж, смотреть на библиотеку. Во дворе колледжа выступали музыканты и был праздник всяких государственных профессий. Военные прикатили робота для разминирования, врачи — специальную детскую скорую помощь с игрушечным дефибриллятором, полицейские надевали на всех бронежилеты, спасатели положили на траву спасательную лодку. Рядом музыканты в килтах старательно делали вид, что вот-вот будут играть на волынках, но всё никак не собирались.

А вот и знаменитая библиотека. В холле выставлена арфа, которая послужила прототипом для логотипа «Гиннеса». Когда в Ирландии выбирали государственный символ, то решили использовать ту же самую арфу, и чтобы не противоречить авторским правам, просто отзеркалили её в другую сторону. Удивительно ощущение — достаешь из кармана ирландскую монетку в один евро и на глаз определяешь, насколько стальная арфа на реверсе похожа не свой деревянный прототип. Наверное, это как прийти в Кунсткамеру и смотреть на чучело двуглавого орла.

В Дублине пьют традиционное пиво «Гиннес». Я впервые попробовал его здесь — вкусное, с нежной кофейной пенкой, но тяжеловатое для меня. Ирландцы настолько любят «Гиннес», что на старинных рекламных плакатах даже советовали давать его маленьким детям, для привития национальных ценностей. Еще едят картофельные чипсы (которые тут называют криспами), даже умудряются делать бутерброды с ними. Ну и конечно фиш-н-чипс — картошка фри и кусок рыбы, обжаренный на мучном фритюре с добавлением «Гиннеса».

Лучшие фиш-н-чипс в Дублине готовят в ресторанчике «Beshoff’s». Его основатель — матрос Иван Бешов, который участвовал в восстании на крейсере «Потёмкин», после бежал в Ирландию и жарил там рыбу с картошкой. Иван дожил до 102 лет и даже в старости с радостью бежал в порт, чтобы встретить советский корабль и поболтать с соотечественниками. Умер он в 1987 году.

Ирландское общество показалось мне довольно патриархальным, наверное даже более патриархальным, чем мне представляется британское общество. Чего стоит факт, что в Ирландии довольно тяжело развестись. Чтобы расторгнуть брак, нужно прожить раздельно четыре года и доказать, что шансов воссоединиться нет. Кроме этого, есть дорогие и непростые процессы разделения семей де-факто: пара остается в браке, но все имущественные и финансовые вопросы между ними урегулируются с привлечением специальных адвокатов. Из-за таких сложностей семейного законодательства многие так и не решаются пожениться, и 40% детей сейчас рождаются вне брака. Аборты в Ирландии также запрещены, и местным женщинам приходится летать за ними в Великобританию — восьмая поправка к Конституции страны уравнивает права гражданина и эмбриона. За отмену этой поправки каждое восьмое марта в стране проходят демонстрации.

К. и К. рассказываю, что даже оформление кредитной карты растягивается в Ирландии на несколько месяцев, а права могут оформлять год. С другой стороны, куда торопиться-то (если только не в паб).

В пабе я также побывал впервые тут, в Дублине. Они совсем не похожи на скучные берлинские барчики. В ирландских пабах очень громко, из-за гвалта приходится разговаривать криком. Как шутят К. и К., если в помещении становится громко от разговоров, то дублинцы просто начинают разговаривать еще чуть громче. Пока мы были в пабе, неожиданно раздалась противопожарная сирена — я с трудом заметил её вой. Кто-то из присутствующих заорал: «Посмотрите вокруг себя. Огня нет? Тогда продолжаем пить!» И мы продолжили.

По пинте «Гиннеса» раньше наливали донорам крови сразу после донации, еще в клинике. Вообще это звучит хорошим дополнительным аргументом.

Фотография черно-белая, а двери на ней — цветные. У местных жителей есть две байки про то, почему дублинцы красят двери в разные цвета. По одной байке так подвыпившие горожане снижают свои шансы спьяну вломиться в чужой дом. По другой — так горожане протестовали против траура, объявленного в по случаю смерти британской королевы Виктории. На самом деле дома строились по типовым проектам, и цвет дверей — это то немногое, на что могли влиять их жители. Ну еще разве что можно повесить особо вычурный дверной молоточек, «нокер».

Дублинец разглядывает книги в витрине книжного магазина «Ходжес Фиггис», который упоминается в «Улиссе» Джойса. Удивительное дело — можно зайти в книжный магазин и купить книгу, в которой про него есть пара словечек.

В последний день скатались в пригород Дублина, в городок Хоут на одноименном мысе. Здесь Леопольд Блум делали предложение жене Молли. Сейчас же в Хоуте только чайки, рыбацкие шхуны и сильный ветер. В залив приплывают тюлени, которых моряки подкармливают всяким непотребством — они смотря на туристов грустными глазами. Над Хоутом заходят на посадку самолёты, именно его в отливе мы видели по прилёту.

До Хоута полчаса на городской электричке. Сразу по приезду здорово отведать чаудера, это густой рыбный суп, и взять полдюжины местных устриц. После пора гулять по приморским скалам мимо дома нобелевского поэта Уильяма Йетса, посматривая на рыжеволосых детей и не менее золотистых ретриверов.

Господа на скале долго не хотели прыгать в воду, постоянно примеряясь к холодной воде. Сильный ветер доносил снизу отрывки русской речи. Мы крикнули «Ну давай», и человечек прыгнул.

Ходить по скалам над водой интересно, но страшно. Время от времени в местах для особо опасных сэлфи в каменистую почту вкопаны небольшие кресты — кто-то не удержался и улетел на десятки метров вниз, туда где вода вышибается о скалы в густую белую пену. А вот девушка прошла полтора часа для того, чтобы зарисовать маяк Бейли.

Почему-то все не любят морских чаек, а мне они нравятся. А чайкам нравится жареный картофель из «Бишофф». Чайки тут — как местные ирландские цыгане «пейви» (к ним принадлежал Микки О’Нил из фильма «Снетч»). «Пейви» тут живет несколько десятков тысяч: со своим языком и даже с генетическими отличиями от ирланцев. Любимое их занятие — разведение собак, лошадей да сбор металлолома. А в 2017 году из признали этнической группой на государственном уровне.

А вот самодельные ловушки-краболовки из старых канистр. Внутри каждой по горсти отломанных крабьих клешней.

Я так и не попил местного ирландского чая. Он бывает строго двух сортов: «Лайонс» и «Баррис» — и предпочтение между сортами делят нацию пополам. Еще ирландцы добавляют в чай сливочное масло, что уже совсем что-то запредельное. Помню, что я однажды сделал также под влиянием какой-то детской книжки, и получившийся напиток показался мне омерзительной смесью чая и куриного бульона. Так, погодите-ка, попил — и это был «Баррис»!

А еще ирландцы добавляю в кофе виски, так получается знаменитый айриш-кофе. А. как-то заказала такой в пабе для согрева. После мы долго высчитывали парциальное содержание алкоголя в её кофе и моём «Гиннесе» — кофе оказался крепче.

Когда улетали, подивился отсутствию паспортного контроля. Еще подвился пассажиру, который сошёл с ума на борту и старательно бил себя туалетной дверью по голове, выкрикивая страшным немецким голосом заветное слово «Шайземанн!». Еще купил бутылку виски «Красногрудка», которое пахнет сыростью и классикой — прямо как весь Дублин целиком.

Одним словом, надо вернуться.

Слетал по рабочим делам на неделю во Владивосток. Поездка была странная: я много работал, устал, заболел. Но небольшой рассказ все же получится, я надеюсь.

Долго думали, как привезти меня. Рассматривали даже перелет Берлин → Пекин → Пхеньян → Владивосток. Жалко без пересадки в Венесуэле и Сомали, а то получился бы тур по самым странным странам мира. В итоге летел через Москву.

Из Москвы во Владивосток лететь 9 часов. Забавно, что «Аэрофлот» не особо следит на размерами ручной клади — в итоге самолет был забит барахлом под завязку. Я весь измаялся в тесном кресле, пока самолет на целый день застрял в бесконечном закате. Вылетели в пять вечера, прилетели в полдень следующего дня. Как я ни храбрился, такая поездка выбила меня из колеи.

Владивостокский аэропорт — смешанного назначения, тут стоят и гражданские, и военные самолеты. Снимать нельзя, но кто нам запретит.

Кстати, сам аэропорт устроен довольно удобно. Панорамные стекла выходят прямо на взлетно-посадочную полосу. Можно часами сидеть и наблюдать, как по ней неспешно ползут военно-транспортные самолёты и бегают ряды солдат, похожие на муравьев. Вдалеке видны невысокие позеленевшие тупоконечные сопки. Пожалуй, это было единственным напоминанием того, что мы далеко от дома.

Я привык, что странность мест прямо пропорционально расстоянию до них. Далеко лететь в Таиланд или на Шри-Ланку, но там все иначе: тепло, море, пальмы, индусы или тайцы, рисовые лепешки и арбузные шейки. Но Владивосток ломает эту парадигму. Девять часов летишь над Россией, и прилетаешь в обычный российский город. Ну да, он на океане, тут холмы и праворульные машины. Но таких странностей слишком мало для 7000 километров. Владивосток по необычности тянет на Екатеринбург.

Россия — какая-то слишком гомогенная страна. У нас все одинаковое: язык без наречий, архитектура, еда. Каждый российский город похож на любой другой, словно толстовские счастливые пары. Разве что счастья везде одинаково маловато.

Вот вид из окна моей гостиницы. Каждое утро в восемь часов двое рабочих восточного вида приходили, становились возле какого-то корыта и долго били по нему лопатой, пытаясь отстучать присохший цемент — звуки эти были похожи на осипший колокол. Впрочем, меня это не будило, к тому моменту я не спал уже часов шесть. Часовой механизм в теле отказывается переводиться таким банальным способом как долгий перелет, и живет по своим законам. Каждый день я просыпался ночью и работал до утра, ожидая момента когда наконец можно пойти на работу.

Иногда на парковку возле окон праворульно заезжали парочки и не спали другими способами, но меня это не особо радовало. Мой организм научился спать во Владивостоке только в последнюю ночь перед отлетом — и еще не знал, что пора перестраиваться обратно.

Стыдно, что за пять дней я толком и не посмотрел город. Весь мой день проходил в районе под названием Чуркин (в честь одноименного мыса) — на пяточке справа возле дальней опоры этого моста через Золотой рог. Утром я спускался из гостиницы на работу, вечером забирался по склону обратно.

Во второе бессонное утро я отправился гулять по Чуркину и фотографировать мост. К восьми утра пришел на работу и рассказал, где побывал — в офисе клиента все всполошились. Оказалось, что Чуркин — довольно криминальный район, где не стоит гулять с большой фотокамерой и в черных шмотках. Одна из сотрудниц даже выдала свою визитку: мол, если что случится, ты сразу звони, мы все решим.

Во Владивостоке полно китайских туристов. Смотрел на то, как они толпами ходят и фотографируются везде, и вспоминал чью-то шутку. Мол, когда китайцы путешествуют по российским городам, они на самом деле говорят: «А тут я себе дом построю» или «А это будет мое».

Рассказал шутку в офисе клиента, посмеялись. Одна из сотрудниц, что знает китайский, говорит: «Они на самом деле везде одно и то же говорят: „Ой, а это что? А это?“». Короче говоря, я был недалек от истины.

Владивосток — это город двух мостов. Я никогда раньше не встречал таких величественных сооружений, которые при этом так контрастируют с окружающим пространством.

Мосты словно прилетели из космоса, словно инопланетная цивилизация взяла обычный русский город и прищепила его двумя циклопическими прищепками , а после натянула струны между ними. Мосты пролетают над рабочими кварталами, портами, дорогами. Ходить по мостам нельзя, тротуары перекрыты и охраняются — в последнее время стало многовато самоубийц. Впрочем, некоторых это не останавливает: люди едут кончать с жизнью на машине, бросают ее прямо на мосту и прыгают.

В последний день покатались на лодке по заливу и почти обогнули остров Русский. На остров Русский ведет второй из двух мостов, еще больше первого. Они выполнены в одном стиле, и гулять по нему также нельзя.

Никогда раньше не восхищался мостами. Казалось, глупость: словно восхищаться пешеходным переходом. Но владивостокские мосты поразили. Кажется, их стоило построить даже если бы человечество не изобрело автомобилей.

Во время прогулки капитан яхты все время спускался к нам, клянчил пятьдесят граммов и рассказывал «морские истории», которые на деле оказывались похабными анекдотами. Впрочем, смотреть за этим было не страшно — на борту был его трезвый помощник.

Перед походом все участники обязательно пили таблетки от укачивания. Мол, плавали-знаем, тут каких только морских волков не бывало с нами, и все переодевались между сменой блюд. Я решил не пить драмина из принципа, хотел посмотреть как все это будет выглядеть. В итоге не испытал вообще никаких признаков укачивания.

Пара фотографий из офиса клиента. Я не видел таких клевых офисов в Москве, а тут во Владивостоке такой устроен. Белоснежно, аккуратно, с учетом каждой детали и мелочи.

Москвичи приехали и привезли с собой столичного хаоса. Обычно сотрудникам компании-клиента запрещено держать личные вещи на столах.

Еще пара фотографий из поездки на яхте. Удивительно, но остров Русский почти не обитаем. На нем есть только немного домов, гроздь корпусов Дальневосточного университета, океанариум и служебные постройки. До строительства моста добраться на остров можно только с помощью парома.

Сейчас владивостокцы ездят на Русский отдыхать. Везде стоят палаточные городки вдоль берега. Время от времени мне показывали на коварные дороги со склонов к воде. После дождей они превращаются в ловушки: спуститься вниз можно, а наверх выехать не получится.

На одном из мысов острова Русский сидела кучка мальчишек. В этом месте у отвесной скалы сразу начинается большая глубина, и безопасно прыгать сверху в воду. Мы прокричали что-то ободряющее, и один из мальчишек сиганул вниз с двадцатиметровой высоты. Жаль, у меня не получилось кадра.

Зато вот вам военно-десантный корабль. Рядом стоит другой с многозначительным названием «КИЛ».

Вокруг Владивостока полно таких островков. На этом раньше располагалась не то женская тюрьма, не то школа радистов. Сейчас там стоит маяк и живет какая-то семья отшельников.

Вид со смотровой площадки на центр города. Внизу — Светланский проспект, штаб Тихоокеанского флота и несколько кораблей на рейде. Вдали виднеется пустынный Русский остров. А на крыше ближайшей квадратной девятиэтажки так и хочется открыть видовой бар.

Уходим, уходим, уходим! Впрочем, неплохо было бы вернуться.