Я прожил в Череповце двадцать пять лет своей жизни, большую часть этого времени — безвыездно. Череповец был моим маленьким миром, который я знал наизусть и не представлял себе мира вне его. Это город детства, отрочества и юности, который я покинул.

Когда друзья и новые знакомые узнают про Череповец, все говорят либо про «Кровосток», либо про хоккейную команду «Северсталь». В редких случаях собеседник был в городе, но не помнит ничего, кроме заводских дымов, дороги среди сугробов или клубного угара в толпе провинциальной молодёжи. Я же знаю другой Череповец, про который постараюсь рассказать.

Ну вы и сами всё видите. Основа рассказа — это день в городе, в гостях у родителей, да две фотоплёнки на старенький советский «ФЭД». Я снимал на него всё подряд, не особо задумываясь о художественной или исторической ценности снимков. Но город — маленький, а я — большой. Поэтому почти для каждого кадра я найду историю из собственной жизни.

В детстве я нечасто ездил куда-то на поезде, разве что на папину родину, в Архангельскую область. Смутно помню, как мы с мамой покупали эти билеты у женщины в толстых очках и защитным экраном на компьютерном мониторе. Потом ехали куда-то день, с курицей, помидорами в мокром полиэтиленовом пакете и солью в коробке´.

Кстати, в Череповце находится спичечная фабрика, которая обеспечена заказами на много лет вперёд (спасибо африканским странам). Некоторые горожане называют Череповец городом со спичечного коробка. Но обычно говорят просто «Че».

Фирменный поезд «Москва — Череповец» проезжает мимо небольшой военной части и училища радиоэлектроники. В детстве я по незнанию называл его училищем имени радио и электроники. Это довольно большое заведение, с тысячами одинаковым мужчин в зелёных шинелях.

Раньше, когда тополя были маленькими, в городе было из заведений только военное училище и педагогический университет. Тогда устраивали совместные танцевальные вечера — они здорово улучшили демографическую ситуацию.

От автовокзала я каждый год уезжал на лето в деревню — мир истинного детского счастья. Мы приходили на вокзал обычно за полчаса до отправления автобуса. Дедушка нес коробки от телевизора, из которых торчала кудрявая помидорная зелень. Мы стояли и смотрели на дюжину автобусов, которые отдыхали в два ряда на небольшой парковке — гадали, какой из них наш. Обычно нам доставался самый пыльный и самый трясущийся пазик.

Внутри вокзала стояли деревянные скамейки, затёртые до блеска пассажирскими задницами, и порхали воробьи, непонятно как туда залетевшие. Кое-где в между шириной двухслойных стёкол лежали трупики птичек. Помню, как они меня чрезвычайно печалили.

Череповец — это огромный металлургический завод, один из крупнейших в Европе. К нему приложены не менее огромные спальные районы, которые раскинулись на берегах двух рек: Шексны и Ягорбы, сходящихся под прямым углом. Они называются прозаично: Зареческий, Зашекснинский, Индустриальный.

На отшибе находится еще один район, «Фанера» — названный в честь фанерно-мебельного комбината. В нём-то я и вырос.

По аллейке возле училища радиоэлектроники я в детстве ходил из школы домой. Школа находилась в индустриальном районе, на берегу Ягорбы. В пяти минутах от школы живут мои бабушка с дедушкой — это довольно удобное соседство.

В детстве перед школой я успевал забежать к ним на пятнадцать минут и поспать прямо в одежде, рухнув заранее уставшим на диван. А после школы я приходил обедать или готовиться к кружку английского. Зимой я прибегал переодеться к уроку физкультуры — мы бегали на лыжах прямо по замерзшему речному руслу.

Из дедушкиного окна виднелся вечно белый дом о девяти этажей, с длинными балконами. И тогда, и сейчас балконы застеклены насмерть и завалены барахлом.

Под окнами и сейчас, и тогда стоит сломанная качель, которая превратилась в турник. В детстве мы с дедушкой выносили на неё старый ковёр — выбивали его от пыли колотушкой. Помню, как по неопытности сбивал себе костяшки пальцев об его грубую синтетическую поверхность. Дедушка был мудрее, и надевал на правую руку старую кожаную перчатку, из которой во все стороны торчали остатки подклада. Ковёр мы всегда колотили долго, пока из него не переставали валить облачка пыли, или пока я совсем не выдыхался. Тогда в окне появлялась бабушка и грозно махала рукой. Мол, пора, давайте домой.

В начале девяностых, перед каким-то там кризисом дедушка удачно вложил деньги в телевизор «Сони». В нашей семье традиционно любили устройства «Сони» и предпочитали их остальным. Телевизор был с кинескопом, но его экран был почти-почти плоским, только на уголках загибался. Я не стеснялся говорить друзьям, что смотрю всякие программы на плоском телевизоре.

Когда дедушка получил кабельное телевидение, я начал часами смотреть «Дискавери». Это были бесконечные программы про чудеса инженерной мысли и великие сражения прошлого. Потом что-то случилось и кабельное дедушка отключил.

Я проучился в Череповецком государственном университете восемь лет: пять лет становился инженером, а затем еще три года провёл в аспирантуре. Большую часть этого времени я уезжал от университета на редком и малопопулярном автобусе — четвёртке. Он отходил от Соборной площади и ехал на «Фанеру».

В нём обычно ехали бабушки, которые ходили в храм помолиться, да редкие студентки в небольшое общежитие у рынка. И я.

Череповец называют портом пяти морей — это написано на школьных досках, в газетах и проскальзывает в разговорах. Впрочем, типичный горожанин не угадает и не вспомнит, в какие моря можно добраться из их города-порта.

У причала уже много лет стоит старый речной вокзал. Раньше их было два, но один куда-то оттащили, и его больше никогда не видели. Типичный горожанин не был внутри вокзала своего города-порта, но я был — в самом глубоком детстве. Помню, там стояла хитрая машина: нажимаешь кнопку, и она шумно перелистывает внутри себя расписания уже давно несуществующих рейсов.

На заднем плане виднеется основной корпус череповецкого государственного университета, с жёсткими лавками и холодными аудиториями, а также с сотнями студентов с пластиковыми пакетами и студенток в колготках.

Девять этажей этого здания — огромная кастрюля, в которой варились юношеские судьбы. Вместо ручки на кастрюльной крышке — сосок телескопного купола, который не работал и вряд ли теперь будет.

Сквозь пожелтевшую листву проступает купол старой городской церкви. Вокруг церкви, на холме — небольшой парк, по которому наматывают круги мамы с колясками и влюблённые парочки.

Из церкви мама приносила в детстве просвирки, и просила их съесть. Помню этот вкус, вкус грубоватого и пресного святого теста.

Вверх от набережной — булыжная мостовая. Ох, как же больно было в детстве падать на неё, скатившись с холма, подскочив на сугробе и приземлившись ровненько на копчик! Как переживал дедушка от вида таких падений. Лежишь и морщишься от боли, а самому весело!

Рядом проносятся ребята, кто на чём: на пакете, салазках, а кто-то — стоя на ногах. Почему-то сейчас дети не катаются с Соборной горки.

Дорога из серого кирпича упирается в причал. Раньше от него отходили речные автобусы — «Ракеты». Однажды мне довелось прокатиться на таком с бабушкой. Вместо родной сухопутной Сосновки мы прибыли в водное Степаново.

Готовились уже идти пять километров с сумками, но нам повезло — неизвестные и нетрезвые граждане на «запорожце» везли нас по тёмной дороге домой. В салоне от жара и перегара дохли комары. Но мы доехали счастливо, бабушка тогда зря переживала.

На берегу реки стоит памятник Афанасию и Феодосию — основателям города. Считается, что в древности Афанасий плыл на челне по Шексне и попал в шторм. Не чая спастись, он дал богу завет основать на горе монастырь. Афанасий выжил и монастырь основал. На языке древних веских народов «чере» — это гора, «по» — рыба, а «весь» — это город. Череповец — это город на рыбной горе. А Россия — это холодец.

Впрочем, многие горожане привычно называют чугунную пару Кириллом и Мефодием.

Берег реки во многих местах выложен крупными камнями. На них приятно сидеть летним днём и смотреть на работу портовых кранов, а потом прыгать по булыжникам у самой воды, грозясь упасть и ушибиться.

Самые отчаянные горожане оставляли на самом крупном булыжника свои одежды, а затем плыли в фарватер, чтобы посидеть на судоходном буйке, дрожа от холода.

Я с детства любил судовую романтику. Именно судовую, а не яхтенную. Мне нравился вид и запах мокрого пожёванного временем железа, крохотный мирок кают, красное дерево лавок, нравилось замкнутое пространство и ощущение спланированного похода.

Я даже хотел поступить в речное училище, чтобы выучившись на техника судовых двигателей, поступить на то же самое, но только в институт. Родители отговорили меня тогда — речное училище считалось самым малопрестижным учебным заведением для мальчиков. А ведь кто знает, что бы со мной стало! Возможно, ходил бы сейчас на наливных сухогрузах в Алжир и прятал бы контрабандную обезьяну в платяном шкафу.

Этой дорогой я почти два года ходил домой от своих немногочисленных активностей: из тренажерного зала, кафе, камерного театра или мучившей меня аспирантуры. Справа был парк, слева — дом, в котором жил Башлачев.

Мы уже с А. жили в нашей квартире с деревянными полами, абиссинской кошкой и яблоней в полный рост трёхметровых потолков. Тогда путь до немногочисленных активностей казался вполне себе дорогой. Сейчас, после столичных пеших прогулок, я шагаю по нему играючи. Всюду получается дойти за пятнадцать минут.

Чуть впереди за этими воротами, стоял городской вещевой рынок. В детстве мы ходили туда за обновками: обувью, куртками, спортивным костюмом и рюкзаком в школу. Помню палаточки с белорусской обувью, где я мерял зимние утеплённые ботинки на меху, надевая их на припасённый дедушкой шерстяной носок.

Позже рынок застроили павильонами, а сейчас и совсем бросили без дела. Череповец захватили крупные торговые центры.

В камерный театр я несколько лет ходил на джазовые концерты Даниила Крамера. Пропустил, кажется, не больше двух концертов из пары десятков. Мы с А. пробовали посещать и череповецкий театр, но быстро отказались от этого из-за безнадёжности происходящего.

Раньше на месте правого крыла театра стоял деревянный павильон первой городской пиццерии. Она называлась «Дока-пицца». Пиццу там готовили на толстом и кисловатом пироговом тесте, и давали к ней пепси в бумажном стаканчике. В «Дока-пиццу» выстраивались вечные очереди.

В детстве мы с дедушкой любили гулять мимо окон бисквитной фабрики. Тогда они еще не были заклеены фольгой от любопытных глаз и нам удавалось рассмотреть всякое интересное: по конвейеру ползла бесконечная колбаса бисквита, покрываясь глазурью и нарезаясь на одинаковые батончики.

Вокруг бисквитной фабрики круглогодично пахнет ванилью. Этот запах залетает в окна университета и сводит с ума вечно голодных студентов. Так было тогда, и теперь, наверное, так же.

На площади возле городской церкви я водил машину, первый и единственный раз. Одногруппник Сергей Сурмейко (по прозвищу Сурмей) дал покататься на своей «пятёрке», и я нарезал пару честных кругов. Потом за рулём оказалась его спутница Юля, которая завезла нас в сугроб. Сурмей бегал на соседнюю стройку за экскаватором — нас пришлось откапывать ковшом.

Спустя пару лет на этом самом месте я впервые увидел файер-шоу. Чуть позже я и сам неоднократно выступал среди фаерщиков на этом месте — мы разыгрывали театрализованные огненные представления, развлекали свадьбы и репетировали на выходных. Я даже чуть-чуть зарабатывал на этом.

В городском парке летом вечно сидят старички. Раньше они потихоньку танцевали под гармонь и пели песни, но сейчас уже этого ничего нет — наверное, самые даровитые уже умерли. Иногда в парке удавалось заметить военный оркестр из училища имени радио и электроники.

Раньше, когда я проходил мимо старичков в парке, то доставал из кармана конфеты и дарил их бабушкам. Теперь жалею, что тогда конфеты оказывались в кармане не всегда.

Набережная Ягорбы между мостами — место школьных и послешкольных прогулок.

В доме справа жил и живёт одноклассник Миша Гуречкин. Помню, мы в детстве всё время враждовали и дрались из-за пустяков. Он обычно нападал на меня сзади, а я бегал за ним на манер ревущего от обиды медведя. Под мостом слева на меня однажды напали: отняли десять рублей и солнечные очки. Очки потом вернули — сказали, что личных вещей не берут. А у дома в центре в детстве была вечно недостороенная пристройка. Там мне попали в висок бутылкой воды, наполненной песком. Там я нашёл пачку пистолетных патронов, и там мы в детстве сожгли в подвале два рулона рубероида — был рёв пожарных машин и столбы дыма.

Сейчас все эти места, конечно, перестроили, добавили им цивилизованности. А раньше это было краем мира, где кончались законы, было опасно и весело.

У дедушки дома висит птица счастья. Я помню день, когда мы с бабушкой принесли её домой из центра народных ремёсел. Еще помню дома у бабушки с дедушкой маленькие саночки размером с ладонь — совсем как настоящие. Их сделал какой-то древний дедушка-умелец, который умер давным давно.

Я потом пытался использовать саночки как подставку для айфона, но два мира вступили в противоречие. Саночки до сих пор живут в нашей с А. квартире, и ждут моего возвращения. Не знаю уже, дождутся ли.

Несколько лет назад на городской площади поставили памятник металлургу. По длинному стальному брусу в отцовской каске иноходью идёт мальчик — от города в сторону заводских проходных. В народе жестокие люди прозвали памятник жестоко: «Отец отправляет сына за водкой».

У бронзового металлурга вечно светится ладонь — люди любят пожать его огромную холодную руку.

За памятником Ленину виднеется дом, в котором мы с А. хотели бы жить. Нам казалось отличной идеей занять весь верхний этаж (его как раз видно). Хотели обустроить там гостинную, мой кабинет и художественную студию А., а также запланировать детскую.

Кажется, что вид оттуда получился бы шикарный. В мае прямо под окнами проходил бы небольшой военный парад, и получилось бы посмотреть годовой оборот древесных сезонов в парке.

Аркадий Николаевич — мой дедушка. Он инженер старой школы: из тех, кто мастерски точит карандаши и не путает кульман с кулером. Он чертит чертежи грядок в деревне, решал со мной школьные задачи методом шагания по ковровым узорам.

Кажется, что от дедушкиного воспитания мне достались крупицы спокойствия. Жаль, что не удалось мудрости набраться. Но я еще постараюсь.

А вот грустный снимок — бывшая поликлиника, в которую меня водили в детстве к окулисту. У меня было вечно плохое зрение и вечно круглые очки.  Я помню эти тусклые кабинеты с женщинами, очки которых были толще моих. Помню эти дурацкие разговоры про полезную чернику и гимнастику для глаз (дедушка даже клеил точку на оконное стекло).

А еще помню, что в детстве в этой поликлинике на втором этаже со мной заговорила чрезвычайно милая и красивая девочка. Уже не помню, как она выглядела даже. Интересно, что с ней стало? Надеюсь, выглядит она сейчас получше, чем наша поликлиника.

Говорят, завод строили так, чтобы розой ветров его вечные облака относило подальше (часто тоже розовые). Но кажется, что древние ошиблись. Череповец запомнится вечными фабричными облаками: с металлургических, химических, мебельных и спичечных заводов.

У нас на фанере вечно пахло клеем, которым склеивались опилки в ДСП — древесно-стружечную плиту. Зимой этот запах замерзал и порой наползал на автобусную остановку на манер кинговского тумана.

Череповец — это детские воспоминания, в которые приезжаешь на ночном поезде. Это дедушка с бабушкой и мама, это старая белая кошка Киса, это кладовочка в подвальчике на Фанере, пневматический пистолет, подаренный папой, книжки и дедушкин видеомагнитофон, на котором посмотрели от силы пару видеокассет. Это кафе «Три желания», в которое мы с А. ходили несколько раз в неделю, маленькая квартирка в три шага, которую для меня построили в зашекснинском районе — её теперь снимает мой бывший тренер Вусал. Череповец — это полёт на параплане и секция стрельбы из лука, это бабушкин салат из тысячи слоёв, это игры в «Тикет ту райд» в гостях у друга Ивана. Это сёмга, которую привозишь на такси из далёкого нормального супермаркета, это первые компьютерные игры в клубе и три читательских билета в трёх библиотеках. Это место, куда ты приезжаешь из будущего в прошлое, и где они на день меняются местами.

Ничего не изменилось, и всё изменилось.