Сборник заметок Энн Ламотт о писательском ремесле, творческом воображении и способности писать как ремесле, а не ветреном увлечении.

«Птица за птицей» — это большая текстовая лекция писательницы о том, как… писать. Лекция не для профессиональных литераторов и не одарённых юношей с горящим взором и рукавами в чернильных пятнах, а для простых людей, которые всегда мечтали писать, но не знали, с чего начать. Начать, собственно, можно с этой книги.

Тридцать лет назад мой старший брат — тогда ему было десять — бился над школьным заданием, которое должен был сдать на следующий день. Им велели описать наших местных птиц; изначально на все отводилось три месяца, но брат ничего не успел. И вот он, чуть не плача, сидел за кухонным столом у нас дома в Болинасе, весь обложенный альбомами, карандашами и непрочитанными книгами про птиц. Объем работы парализовал его. Тогда пришел папа, сел рядом с ним, обнял и сказал: «Птицу за птицей, друг. Описывай птицу за птицей».

«Птица» — немного женская книга о писательском ремесле (не зря же она написана женщиной). Местами она чуть меланхолична, местами — вызывает острый приступ плаксивости, а местами автор чуть прегибает палку с феминными метафорами. Всё это можно простить и принять за неизбежную данность, представить Ламотт хорошей школьной учительницей со странностями.

Дозвонившись редактору, я сказала, что теперь знаю, как исправить проблемы, и скоро это докажу. Тот очень обрадовался. В доме, где я поселилась, была огромная обшарпанная гостиная. Однажды утром я принесла туда все триста страниц рукописи и разложила их на полу, главу за главой.

Я выкладывала страницы рядком, с начала до конца главы, как гигантский пасьянс или плитки садовой дорожки. Некоторые части из начала явно были уместней в середине; на последних пятидесяти страницах нашлись эпизоды, которые так и просились в начало; там и сям попадались сценки, которые можно было собрать и переписать — и вышли бы прекрасные штрихи к портретам героя и героини. Я ходила вдоль разложенных страниц, подбирала и скрепляла пригодные фрагменты, делала для себя пометки о том, как лучше дополнить, переделать или урезать некоторые главы. Теперь стало заметно, чего и где не хватает: переходов между фрагментами, информации, без которой не поймешь происходящего. Я записывала это на отдельных чистых листах и прикладывала каждый из них к соответствующей кучке страниц. Там оставалось еще много места, хватило бы на целые сцены. Так хороший друг после тяжелой утраты предоставляет вам уголок, где можно погоревать и прийти в себя. Я прикинула и набросала, что еще может стрястись с героями, которых я прежде так оберегала, что стоит на кону, что решается в каждом эпизоде. Я нашла, где и как еще можно надавить на персонажей, подтолкнуть их так, чтобы крах стал неизбежным, — и сценарий самого краха записала тоже. И, наконец, когда была уже во всем уверена, я сложила главы в новом порядке и села писать третий вариант.

Я писала маленькими порциями, стараясь довести до совершенства каждый кусочек, даже самый маленький и вроде бы пустяковый. Удалила пассажи, которые мне раньше были очень дороги и которые я впихнула в текст потому, что мне нравился стиль, или образ, или какой-нибудь каламбур. Я работала так восемь или девять месяцев и наконец прислала редактору первую часть, которая его удивила, и вторую, которая его очень порадовала. Третью часть я закончила примерно в то же время, когда рассталась с очередным «мужчиной моей жизни». Меня озарило: а что если отправить текст почтой, одолжить денег на билет до Нью-Йорка и пробыть там неделю-другую — заняться финальной правкой романа на пару с редактором, заодно отдохнуть от личных проблем. Кстати, и забрать в издательстве причитающиеся мне остатки аванса и устроить оздоровительный поход по магазинам. Я написала редактору, что вылетаю в Нью-Йорк. Возражать он не стал. Бывшему «мужчине жизни» я велела собирать чемоданы и съезжать из моего дома. Заняла у тети тысячу долларов, обещала вернуть в конце месяца. И улетела. В первое же утро по прибытии я надела нарядное «платье девушки-писателя» и туфли на шпильках и пошла встречаться с редактором. Я решила, что мы сразу приступим к правке, а потом он выдаст мне остаток аванса. Всем станет ясно, что истина и красота снова восторжествовали, а я с блеском преодолела полосу творческих неудач. Читатели будут в шоке, если узнают, что эту великую книгу чуть было не выбросили на свалку.

Но редактор сказал: — Мне очень жаль… Я посмотрела вопросительно. — Мне очень, очень жаль, — повторил он. — Но у вас опять ничего не получилось. Концы не сходятся.

Не скажу, что книга меня полностью очаровала, но она прочиталась легко и зарядила хорошим творческим настроением. Советую.

А теперь — небольшая коллекция интересных цитат из книги:

• Самые удачные тексты, что рождались на моих семинарах, писали люди, которые хотели рассказать детям про свою юность или ранние годы самих детей.

• Если вы талантливы и очень упорны, кто-нибудь в конце концов прочтет ваш текст и возьмется за дело.

• Чем лучше человек пишет, тем лучше он читает, тем больше находит в чужом тексте. Учиться писать стоит хотя бы ради этого.

• Проблема в том, что люди хотят публиковаться. То есть они вроде бы хотят писать, но на самом деле им надо, чтоб их печатали.

• Полезный совет номер один: писать лучше понемногу, маленькими порциями. Часто бывает так: замышляешь автобиографический роман о собственном детстве, или пьесу из жизни иммигрантов, или трактат о… ну, скажем, роли женщины в истории. Но браться за это сразу — все равно что карабкаться по склону ледника. Ноги скользят, пальцы краснеют, мерзнут, из ран сочится кровь. Затем из глубин подсознания заявляются в гости все твои нервные расстройства и рассаживаются вокруг стола, как больные и чахлые родственники. Они стараются помалкивать, но ты чуешь тяжелый дух и знаешь, что они маячат где-то поблизости, за самой твоей спиной.

• Скажите себе мягко и ласково: «Радость моя, мы сейчас просто напишем про речку на закате, или про то, как ребенок плавает в бассейне, или про то, как мужчина первый раз встречает свою будущую жену. Вот и все. Будем описывать птицу за птицей. Но уж этот маленький кусочек доведем до конца».

• Не бойтесь отвратительных первых набросков. Они бывают у всех хороших писателей. Именно наброски дают возможность написать добротный черновик, а затем — отличную рабочую версию.

• Повзрослеть — значит научиться быть своим собственным собеседником.

• Если вы хотите писать, то имеете на это полное право. Но вы едва ли далеко уйдете, если не сможете побороть перфекционизм.

• Есть образ, который всегда помогает мне изучить людей, возникших в моем воображении. Его придумала одна моя подруга: как-то она сказала, что при рождении любой из нас получает свой собственный клочок душевного пространства. Этот личный «участок» есть у вас, у меня, у моего ненавистного дядюшки Фила, у какой-нибудь Триши Никсон с соседней улицы. И там, в его границах, каждый волен делать что угодно — при условии, что это не вредит никому другому. Можно вырастить там фруктовый сад, устроить цветник, разбить овощные грядки и засадить их в строго алфавитном порядке; можно не делать вообще ничего. Хочешь устроить склад автомобильного хлама или выставку-продажу запчастей? Пожалуйста. Однако вокруг участка всегда есть забор, а в нем калитка. И если кто-то повадится ходить на твою территорию и гадить или же станет требовать, чтобы все переделали на их лад, ты имеешь право попросить таких гостей на выход. И им придется уйти, потому что это твое личное пространство. Точно так же у любого персонажа есть внутренняя территория, которую он обустраивает (или не обустраивает) на свой манер. Одна из главных задач автора — как можно скорее понять, что происходит в душевном пространстве героя. Как очерчена его «делянка», что на ней растет? Возможно, вы и не станете излагать все это прямым текстом, но надо хорошо представлять себе внутреннюю жизнь тех, о ком вы пишете.

• Люблю малую прозу потому, что рассказ — формат самой нашей жизни. Когда нашим друзьям радостно или больно, когда они охвачены любовью или гневом, когда тоскуют или возмущены несправедливостью, мы слышим истории обо всем этом. Просидите всю ночь с другом, который только что развелся, и он выдаст вам целый сборник рассказов о страсти, нежности, непонимании, горечи, деньгах; о тех днях и часах, когда они с женой были еще вместе, кричали друг на друга, или дулись каждый в своем углу, или занимались любовью.

• Симпатичный рассказчик — как друг, в чьем обществе вам всегда хорошо, чьи мысли всегда интересны, комментарии неизменно привлекают внимание, шутки смешат до слез, меткие фразы хочется запоминать и выдавать потом за свои. Когда у вас есть такой друг, он вполне может сказать: «Слушай, мне надо заехать на помойку в Петалуме. Не хочешь со мной?» — и вы совершенно искренне решите, что ничего интересней и придумать нельзя. Если же неприятный, скучный человек предложит сводить вас в дорогой ресторан, а потом на хороший спектакль, вы наверняка предпочтете остаться дома и весь вечер разглядывать формочки для желе.

• Писатель стремится раскрыть истину и при этом лжет на каждом шагу — такой вот парадокс. Если вы рассказываете о выдуманном — вы лжете. Но свою неправду вы творите во имя истины, а затем стараетесь предельно ясно воплотить ее в слове. Вы лепите персонажей из разного материала — частично он взят из житейского опыта, частично добыт из глубин подсознания, — и надо стремиться рассказать о них всю правду, даже если они и не существуют на самом деле. Полагаю, здесь применимо главное этическое правило: я не хочу, чтобы мне лгали; я хочу, чтобы мне говорили правду, поэтому и сам постараюсь быть правдивым перед читателем.

• Сюжет вырастает из персонажа. Если сосредоточиться на тех, о ком вы пишете, на их внутреннем мире, который вы будете все лучше узнавать день ото дня, что-нибудь обязательно произойдет.

• Персонажи не должны стать пешками в истории, которую вы задумали. Сюжет нельзя навязывать им как приговор. Мой девиз: не беспокойтесь о сюжете, беспокойтесь о героях. Пусть их слова и поступки раскроют их внутреннюю суть, участвуйте в их жизни и все время спрашивайте себя: а что теперь? Развитие отношений и создает сюжет. В эссе «Тайны и обычаи» Фланнери О’Коннор вспоминает, как дала несколько своих ранних рассказов старушке-соседке, а та прочла и сказала: «Вот-вот, эти люди вечно такое вытворяют!» Это и есть сюжет — поступки, которые люди совершают вопреки всему, что подсказывает: не делай так, лучше тихо отсидись на диване, глубоко дыши, позвони психологу или открой холодильник и ешь, пока зуд не уймется.

• Хороший диалог — одно из главных удовольствий от чтения, когда нам предлагают сменить темп и отдохнуть от изложения и объяснения — словом, от всей этой писанины. Но ничто не портит текст сильнее, чем неудачный диалог.

• Чтобы слышать и записывать все, что говорят люди вокруг — и что могут сказать персонажи, — нужны опыт и мастерство. Причем речь персонажей должна быть более яркой и емкой, даже более правдоподобной, чем то, что произносится в реальности. Литературный диалог ближе к кино, чем к повседневной жизни: он должен быть насыщенным и драматичным.

• Раньше, до появления кинематографа (и, скажем, до Хемингуэя), диалог в романах был куда более витиеватым и сложным. Персонажи изъяснялись так, как вряд ли станет говорить нормальный живой человек. С появлением Хемингуэя речь в литературе начала упрощаться. Удачным стал считаться «острый» и лаконичный обмен репликами.

• Есть несколько приемов, которые помогают в создании диалога. Во-первых, всегда озвучивайте реплики: читайте их вслух или хотя бы проговаривайте про себя. Это требует практики, причем упорной и регулярной. Потом, когда вы окажетесь «в большом мире» — не за рабочим столом — и услышите разговоры живых людей, вас потянет править реплики, играть с ними; вы невольно станете представлять это все на книжной странице. Слушая, как говорят в повседневной жизни, вы постепенно научитесь брать чью-нибудь пятиминутную речь и превращать ее в одну-единственную фразу, ничего при этом не потеряв. Во-вторых, помните: персонаж опознается по тому, что и как он говорит. У каждого должна быть своя манера речи. В-третьих, попробуйте проделать такое упражнение: сведите двух персонажей, которые не переносят друг друга, не хотели бы даже оказаться в одном городе и отдали бы все на свете, лишь бы избежать встречи.

• Чем ближе вы будете знакомы со своими героями, тем чаще начнете смотреть на мир их глазами.

• Быть писателем — значит замечать людские страдания и, как выразился Роберт Стоун, стараться найти в них смысл. Но это получается, только когда смотришь на людей с уважением. Тот, кто видит только дорогую одежду или лохмотья, никогда их не поймет.

• Если вы то и дело начинаете тексты и бросаете, не закончив, если быстро теряете интерес и желание дописать до конца — вполне возможно, в них просто нет того, что для вас по-настоящему важно. Стержнем любого произведения должны быть вы сами, ваши ценности, ваши убеждения. Моральный кодекс, по которому вы живете, и есть тот язык, на котором вы пишете.

• Чтобы стать хорошим писателем, мало все время писать — нужно еще иметь взгляды, которые вы готовы отстаивать.

• Мне кажется, ключ к сотрудничеству с собственной интуицией в том, чтобы подобрать для нее пригодную метафору. Брокколи — это, конечно, абсурд, но мне помогает. Один мой друг представляет свою интуицию в виде животного. Он так и говорит: «Мой зверь думает, что…» или: «Нет, зверь не одобряет». Неважно, какой символ выберете вы. Главное, чтобы он обозначал независимый голос, который не обязан вам подчиняться. Если заблудились в лесу — пусть конь сам найдет дорогу домой. Вам надо дать ему волю, иначе будете только мешать.

• Мне очень хочется думать, что Генри Джеймс сказал свое знаменитое «писатель — это тот, от кого ничего не ускользает» в момент, когда искал очки, а они как раз сидели у него на лбу.

• Мы составляем бесконечные списки и надеемся, что они не дадут забыть про покупки, звонки, письма, идеи, наметки для будущих рассказов или статей. Но все равно, когда подходишь хоть к какому-то пункту в одном списке, у тебя уже масса просроченных дел из другого. Однако я верю в списки, заметки, а еще в карточки, которые помогают и с первым, и со вторым. Бывает, сидишь или гуляешь где-нибудь, а все мысли — в работе, перед глазами стоит сценка или набросок персонажа. А иногда впадаешь в уныние, и дело никак не движется, и впору идти на кухню и хлестать теплый джин прямо из кошачьей миски. И вдруг, откуда ни возьмись, возникает идея или картинка. Иногда она вплывает в сознание золотой рыбкой — яркая, прелестная, невесомая; и ты смотришь с восторгом, словно ребенок глазеет на прежде пустой аквариум. А в другой раз нужный образ выплывает из темного угла, как привидение, и ты отшатываешься в испуге. Эти нежданные наития бывают так богаты, что, кажется, их и не осмыслишь. Но записывать все равно надо. У меня везде в доме валяются карточки и ручки: возле кровати, на кухне, в ванной, у телефона и даже в бардачке машины. Еще я всегда сгибаю одну карточку пополам (вдоль, если хотите знать) и сую в задний карман брюк, когда иду гулять с собакой. Вдоль — чтобы она меня зрительно не полнила. На всякий случай делюсь этой маленькой хитростью — хотя у вас, наверное, хватает других забот. Мою картотеку не назовешь упорядоченной или хорошо организованной. Язвительные, враждебно настроенные студенты часто спрашивают, что именно я делаю со всеми своими карточками. Единственное, что я могу ответить: «Я на них пишу». Сам процесс записывания дает процентов пятьдесят вероятности, что мысль зацепится у меня в памяти. Когда я работаю над книгой или статьей, то добавляю карточки к собранному материалу — просто прикалываю их к тем страницам черновика, куда могли бы вписаться эти идеи. Или раскладываю на столе рядом со стопкой набросков для главы или статьи, над которой бьюсь в этот момент. Когда работа встает, я теряю мысль и в голове у меня начинают гудеть тамтамы (верный сигнал, что вдохновение иссякло), я перебираю карточки. Ищу в них то, что могло бы стать очередным небольшим фрагментом и снова взбодрить меня, прибавить энтузиазма, заставить сцеплять друг с другом эти чертовы слова — в чем, собственно, и состоит ремесло писателя. На столе у меня лежат карточки с увиденным, услышанным и подмеченным на прошлой неделе, но есть и записи двухлетней давности. Если хорошо покопаться, можно найти даже заметку, которую я сделала шесть или семь лет назад, когда шла вдоль соленого озера от Саусалито до Милл-Вэлли. Мимо меня то и дело проезжали велосипедисты, но я не обращала на них особого внимания. Вдруг мимо пронеслась какая-то женщина, и меня обдало лимонным запахом ее духов. Запах — прямо как у Пруста — перенес меня лет на двадцать пять назад.

• Когда-то давно в New Yorker промелькнула такая карикатура: двое мужчин сидят на диванчике во время оживленного фуршета и разговаривают. Один из них бородат и выглядит как типичный писатель. Другой похож на нормального человека.

• У одного из лучших известных мне авторов есть жена; она читает все его тексты и говорит, что ей понравилось, а что не очень и почему. Она практически его соавтор. Еще двое знакомых писателей вычитывают друг друга. Из моей пары читателей один тоже пишет; это мой близкий друг и по совместительству — один из самых тяжелых нервнобольных в нашей галактике.

• Мне кажется, что жизнь и правда слишком коротка. Когда можно писать — надо писать, а не бояться, что выйдет плохо. Не нужно тратить время на людей, которые не находят для вас доброты и уважения, вокруг которых надо ходить на цыпочках, затаив дыхание. Нельзя вздохнуть полной грудью, если живете затаясь. А писать — значит дышать полной грудью, впитывать в себя образы, мысли, запахи. Они должны вливаться в вас потоком. Для этого нужно бороться с пустотой, а писатели очень часто не справляются с ней без помощи и поддержки друзей и близких.

• Когда не знаешь, чем заняться, в голову не приходит ни единой мысли, зато одолевают скука, отчаяние и презрение к себе, но при этом никак не получается оставить текст в покое и подождать лучших времен, можно попробовать такой прием. Расскажите часть истории — например, жизнь одного из персонажей — в форме письма. Не исключено, что вольный слог поможет сбросить иго перфекционизма.

• Писатель должен видеть и показывать те зияющие пустоты, что мы стараемся прикрыть мишурой. Ведь именно там, в провалах, таятся бесчисленные возможности — например, шанс понять, кто мы на самом деле, без прикрас, без внешних атрибутов.

• «Свобода нужна для того, чтобы освобождать других». Если вы сумели вырваться из рабства, порвать цепи, что приковывали вас к человеку или образу жизни, — расскажите об этом. Рискните, попробуйте освободить кого-то еще. Не все будут этому рады. Родственники чаще всего считают, что лучше держать язык за зубами. Ну и что с того? Выложите все как есть, выплесните на страницу. Накропайте паршивый, отстойный, слезливый, истеричный черновик, а потом по возможности избавьтесь от излишеств

• Все интересные истории давно витают где-то и ждут, что их расскажут по-новому, свежо и ярко. Марк Твен когда-то сказал: «Адам был счастливым человеком — когда ему в голову приходило что-нибудь смешное, он мог быть твердо уверен, что не повторяет чужих острот». Жизнь похожа на огромный завод по переработке вторсырья: думы и треволнения человечества снова и снова возникают во Вселенной.

Вообще «творческий кризис» — по-моему, неудачное выражение, очень неточное. Если он все же творческий, почему же кризис? Ты ведь творишь. Это как если жена выгонит мужа на улицу и запрется в доме, а муж станет говорить, что у них проблемы с дверью.

• Нужно все время дарить, и дарить, и дарить себя миру. Иначе нет смысла писать. Что-то должно все время проистекать из глубин твоего существа; тогда дарение станет само по себе наградой. Издать книгу — не самое важное дело на свете. А вот научиться дарить себя — достижение вселенского масштаба.

• Работа — как ребенок — возьмет в заложники, высосет досуха, лишит сна, сведет с ума, втопчет в грязь. Но однажды ты поймешь, что именно в них обрел сокровище, которое искал всю жизнь.

• Творчество — сочетание наивности и умудренности. Чтобы писать, надо иметь чуткую совесть и верить: прекрасно то, что праведно. Умудренная жизнью наивность — великий дар. Ею нужно делиться с миром.

• Вот что еще: когда начинаешь писать, становишься лучшим читателем. Ведь ты теперь знаешь, как тяжело дается порождение текста — и как чудовищно тяжела мнимая легкость! Писатель любой текст видит изнутри, понимает, как он сделан, как устроены портреты персонажей и что придает им такую притягательность, как образуется особый колорит, как подается информация. Если знать, какая тонкая работа за этим стоит, начинаешь смаковать книгу, наслаждаешься ею, как гурман.

• Писать — значит жить осознанно. Если вы пишете просто, искренне и правдиво, ваши читатели смогут узнать в героях себя; тогда проходит чувство одиночества и отделенности от мира, которое так часто и больно нас мучит. Не увлекайтесь экивоками и чистой игрой ума. Не бойтесь эмоций; не стыдитесь воспоминаний. Не бойтесь того, что подумают люди. Бойтесь ничего не написать.

Полгода живу в Москве, и все полгода с удовольствием собираю метрошные билетики. Многие из них выпускаются к определённому случаю и имеют хождение всего несколько недель или дней.

Приятно, когда бытовые мелочи имеют коллекционное свойство — это придаёт им душевность (благо каждому человеку по натуре приятно коллекционировать вещи).

• «Аналитики часто делят страну на 84 субъекта и проводят разграничения: богатые, бедные, средние, промышленные и прочие зоны. На мой взгляд, Российская Федерация делится на три части. Первая часть (Россия-1) вполне очевидна — это крупнейшие города. Они разные: Новосибирск отличается от Екатеринбурга, Москва от Краснодара, — но у них есть общее и главное свойство — в них концентрируется человеческий капитал. Самое образованное, мобильное, мотивированное население России, как правило, концентрируется в крупнейших городах. Если отсекать крупнейшие города по уровню «под миллион», то это каждый пятый россиянин. Если поставить планку в 500 тысяч, то это 31% населения Российской Федерации. Населенные пункты в 500 тысяч человек — это большинство региональных крупных центров. Каждый третий россиянин живет в крупногородской среде. Если в России-1 мы видим модерн, новые формы и образы жизни (конечно, и там бабушки сидят на лавочках, но двигает Россию-1 модернизационный тренд), то Россия-2 — это территория еще очень советская. Это средние и менее крупные города (условные границы в 50–250 тысяч человек). Большие и средние города (большие — по классификации свыше 100 тысяч) можно разделить на две группы. Первая — сохранившие индустриальную функцию города, которые остаются в основном индустриальными (Череповец, Магнитогорск, Нефтеюганск и так далее). Они часто зависят от предприятий, которые в них расположены, или компаний, являющихся доминирующими в экономике. Вторая группа — это большие и средние города, утратившие индустриальную функцию, обычные райцентры: «стотысячник», окруженный сельской территорией, в нем райбольница, пара ПТУ, техникум, филиалы вузов, индустрия умерла еще в 90-е годы. Эта средняя Россия — она очень советская. Она, во-первых, сильно зависит от государства — потому что доля бюджетников там существенно выше; зависит от экономической конъюнктуры — потому что российские промышленные предприятия, те, что живые, вписаны в глобальный рынок, и когда начинается кризис на глобальном рынке, он сильно сказывается на этих городах. Или же они уже полуживые, как машиностроительные города, и им нужны формы поддержки государства. Это территория со средним человеческим капиталом, базовый профиль образования — среднее и начально-техническое, концентрация людей с высшим образованием, более фундированным, гораздо меньше, и эта Россия-2 остается в значительной мере патерналистской, она зависит от государства и требует от него помощи». — интересное на Постнауке.
• Красивый природный таймлапс.
• О том, как строят колодец в Мексике.
• Look At Me пишет про фотографию: «Как обычно рисовали художники-реалисты? Они брали бумагу, прикрепляли её на мольберт (или клали на колено или столик в парижском кафе блокнот для зарисовок) и начинали рисовать. То, что он рисует, если, конечно, он художник реалистического направления, должно находиться у него перед глазами. Саму картину на холсте можно писать уже потом, в мастерской, опираясь на подготовленные эскизы, наброски и зарисовки. Людям неудобно смотреть вверх или вниз, обычно они смотрят перед собой. Именно поэтому художники-реалисты рисовали то, что находится у них перед глазами. Поэтому практически во всей классической живописи линия горизонта находится в пределах картины, ведь взгляд стремится к горизонтали. В первые 30–40 лет своей жизни фотография придерживалась аналогичных взглядов на отношения с пространством. Только с последней четверти XIX века фотографы задались вопросом «а почему мы должны смотреть только и исключительно горизонтально?». Выяснилось, что можно снимать и вниз, и вверх, и это открытие радикально поменяло как фотографию, так и живопись».
• Симпатичная раскладная штука для хранения ключей.
• О том, как торты изготавливаются промышленным способом.
• Оказываются, были специальные бальные книжечки: «Заполнение бальной книжечки требовало большого искусства, которым мне так и не удалось овладеть до конца. Скажем, на танцах присутствуют три девушки, А, В и С, и три юноши, D, Е, F. Существуют обязательные правила: полагается с каждым протанцевать минимум по два раза, а, может быть, пойти с кем-то из них поужинать, если только вы не настроены решительно против. Все остальное на ваше усмотрение, вы свободны. На вечере полным-полно молодых людей. Некоторые из них — иных вам вовсе не хочется видеть — тотчас приближаются. Приходится хитрить. Надо попытаться не дать им увидеть, что ваша бальная книжечка еще не заполнена, и с задумчивым видом сказать, что, может быть, разве только танец под номером четырнадцать. Трудность состоит в том, чтобы соблюсти баланс. Молодые люди, с которыми вам хотелось бы танцевать, где-то здесь, но если они появятся слишком поздно, книжечка может оказаться уже заполненной. С другой стороны, если вам удалось увернуться от первых кавалеров, в вашей книжечке могут остаться дырки, так и не заполненные «правильными» молодыми людьми. И тогда во время некоторых танцев придется «подпирать стену». О! Какое разочарование приходилось испытывать, когда молодой человек, которого вы втайне так страстно ждали, вдруг возникает перед вами, потратив массу времени в тщетных поисках, отчаянно высматривая вас повсюду, но только не там, где вы были на самом деле!»
• Фейсбук радует: «К фразам Ницше стоит мысленно приписывать: «Один я умный в белом пальто стою красивый». И все сразу становится на свои места. Например: Кто чувствует несвободу воли, тот душевнобольной; кто отрицает ее, тот глуп. Один я умный в белом пальто стою красивый. Моральные люди испытывают самодовольство при угрызениях совести. Один я умный в белом пальто стою красивый. Величественные натуры страдают от сомнений в собственном величии. Один я умный в белом пальто стою красивый».
• Интересно про нельзя делить на ноль.
• «На территории Кремля есть специально обученные хищные птицы, которые отпугивают стаи голубей. Это соколы, голуби их боятся. Голубей нигде не любят, а в Кремле особенно: они гадят, портят памятники своим помётом. Конечно, главная опасность в том, что у них бывают вспышки заболеваний, в том числе тех, которые передаются людям. Например, от голубей можно заразиться токсоплазмозом — болезнь с неприятными последствиями для человека, вплоть до бесплодия». — вот такие пироги.
• «На первый план выходит новый тип едока — не хипстер из «Жан-Жака», а рыцарь аскезы, защищенный от насмешек и непонимания внешним панцирем, неподвижной светлой идей. Хипстер — такие раздаются упреки — наел себе репу на устрицах; воин укрепит свои устричные латы, накушавшись репы». — «Афиша» радует.
• Симпатичная раскладная горячая ванная для любителей походов.
• Миленький тайм-лапс из Пхеньяна.
• Американский путешественник описывает впечатления от путешествия по России: «I imposed a character limit on myself for the About Russia section or I would have pulled a Tim and made it 4,000 words, so I’ll just do this whole thing in one sentence: Things were ruled by a series of Grand Princes through the Middle Ages until 1547, when Ivan the Terrible decided he’d rather be a Czar, at which point there were Czars, which lasted until 1721, when Peter the Great realized that it was cooler to be an Emperor, and then there were Emperors until the Russian Revolution in 1917, when the last Emperor, Nicholas II, was murdered along with his family, after which there was the Soviet Union, whose leaders were called long things like General Secretary of the Communist Party of the Soviet Union and most notably include Vladimir Lenin at first, then the especially unpleasant Joseph Stalin, then a handful of others until the reign of Mikhail Gorbachev and the dissolution of the Soviet Union in 1991, after which we were left with the new Russian Federation, officially a multi-party representative democracy but unofficially one of those democracies that does a lot of undemocratic things and is ranked as the 122nd most democratic country by the EIU, and of which Boris Yeltsin served as the first President, followed by Vladimir Putin and then Dmitry Medvedev, but then in 2012 Putin (who was Prime Minister then, the second highest office) was like “Hey look at that zebra!” and when Medvedev looked Putin took the office again and made Medvedev Prime Minister, and that’s where we are today».
• Занятная статья про психологию потребления вина. Вот характерная цитата: «Expectations seem to matter on a fundamental level: they may affect the physiology of taste itself. In one recent study, the Stanford University neuroeconomist Baba Shiv, along with his graduate student Ab Litt, designed a test to interfere with our actual taste receptors. First, they gave two groups of students identical descriptions of a wine, but for one group they added a note that described some vintages as having “unpleasant and unappealing sour undertones.” By itself, the note dramatically changed the experience of wine tasting: those who’d read it rated the wine significantly lower. Shiv and Litt then went a step further by manipulating actual taste receptors using miraculin, a glycoprotein from the so-called “miracle berry”—the fruit of the plant Synsepalum dolcificum—that alters one’s ability to taste sour notes. The miraculin was presented in the form of a dissolvable tablet that, participants were told, was a simple “chalky and tasteless” way to clear their palates for the tasting. (In a control condition, the substance was actually a calcium supplement pill.) Shiv and Litt found that the people in the sour condition now rated the wine as tastier. They couldn’t taste the sourness, so their enjoyment of the same wine increased—all because they weren’t tasting something they’d been led to expect would negatively influence their appreciation. In a second study, Litt and Shiv described the same sour undertones as a positive attribute: it would signal “palate sensitivity.” This time, people who’d read the sour description liked the wine more, and those treated with miraculin liked it less».
• ЖЖ радует: «Итак, финальное действие представляет собой эпизод, где в небе над Скандинавией, Юте приходится выпрыгнуть без парашюта из самолета с пристегнутой к руке бомбой, в прыжке взломать наручники, после чего спланировать на другой самолет, зацепиться за него, прикрепить бомбу, дождаться взрыва, а затем начать искать среди падающих с ним на землю обломков запасной парашют, в то время как остальные члены экипажа самолета тоже ищут парашюты и параллельно стреляют в героя (а он отстреливается), прячась в падении за другими обломками. Параллельно с этим Бохди, который тоже падает без парашюта, пытается прикрепить к ногам сноуборд, чтобы приземлиться на нем на ледник и выполнить восьмое испытание.
• Интервью с Эмили Смит, которая в одиночку путешествует на яхте вокруг света».
• Кусочек книги Макса Хейстинга об обществе времён Первой Мировой: «Французским школьникам предлагались такие темы для сочинений, как «Отъезд полка на фронт», «Письмо от неизвестного старшего брата, который сражается за нас», «Прибытие поезда с ранеными», «Немцы убили маленького семилетнего мальчика, который играл в поле с деревянным ружьем» и «Немцы заняли твой город. Опиши свои чувства». Географию требовали вести по ежедневно обновляющимся картам боевых действий. Раненым учителям, возвращающимся в школы, отводилась особая роль, хотя, возможно, не совсем та, которую предполагало Министерство просвещения. Уроки немецкого сменил английский, а в курсе истории упор делался теперь на римских и греческих героев».
• Большая и интересная статья про бразильского автобусного магната, который скупает тоннами виниловые пластинки, собрал дома самую крупную коллекцию.
• Могучий чёрно-белый иллюстратор.

Прочитал небольшую книжечку Сьюзен Зонтаг о жестокости на войне в контексте фотографии и медиа.

Несмотря на то, что Сонтаг — очень наблюдательная, начитанная и умная писательница, читать её тяжело (впрочем, как и любого достаточно умного человека). Над каждой её книгой и сборником эссе приходится серьёзно попотеть, и «Смотрим на чужие страдания» — не исключение. Если бы книга не была такой небольшой, то я, вполне возможно, бросил бы её на середине, как и пару других предыдущих её книг.

В конце сентября 2001 года в манхэттенском Сохо была устроена выставка фотографий, запечатлевших разрушение Центра международной торговли. Организаторы этой выставки, звучно названной «Здесь Нью-Йорк», призвали всех, любителей и профессионалов, нести фотографии самой атаки и ее последствий. В первые же недели откликнулись больше тысячи человек, и у каждого взяли на выставку хотя бы по одной фотографии. Без подписей и указания авторов они были развешены в двух узких залах или включены в слайд-шоу на одном из мониторов (и размещены на сайте выставки).

Их можно было купить – в виде высококачественных копий из струйного принтера, любую за одну и ту же небольшую цену – двадцать пять долларов (выручка шла в фонд помощи детям людей, погибших 11 сентября). После покупки человек мог узнать, кто автор фотографии – Жиль Пересс (один из организаторов выставки), или Джеймс Нактвей, или же учительница-пенсионерка, заснявшая простой «мыльницей» из окна своей спальни в Гринич-Виллидже обрушение северной башни. Подзаголовок выставки «Демократия фотографии» подразумевал, что среди любительских фотографий найдутся такие, которые ничем не уступят снимкам опытных профессионалов. Так оно и было – и это кое-что говорит о фотографии, хотя и не обязательно о демократии культуры.

Фотография – единственное важное искусство, где профессиональная подготовка и многолетний опыт не гарантируют безусловного преимущества перед необученным и неопытным – среди прочего потому, что большую роль играет случайность (или везение) и ценится все спонтанное, неотшлифованное, несовершенное.

«Смотрим на чужие страдания» — это надстройка над предыдущей книгой писательницы, «О фотографии». В этом стостраничном эссе она рассуждает об изображениях жестокости и насилия на войне и влиянии подобных изображений на мировую культуру. Книга-исследование оказалось последней прижизненной работой Сонтаг.

Хоть читать Сонтаг непросто, это обязательно стоит делать — мир не так богат на умных и разносторонне одарённых людей. Впрочем, если вы ленитесь, вот вам подборка цитат из книги:

• Фотография — это средство для того, чтобы сделать «реальными» (или «более реальными») события, которые привилегированные и просто благополучные люди, возможно, предпочли бы не заметить.

• На снимки, которые свидетельствуют о зверствах, совершённых твоей стороной, стандартная реакция такова: они сфабрикованы, зверств таких не было, а трупы привезены противником на грузовиках из морга и выложены на улице. Или, да, такое было, но враг учинил это сам над собой. Так, руководитель франкистской пропаганды утверждал, что 26 апреля 1937 года баски сами разрушили свой древний город и бывшую столицу Гернику, заложив динамит в водостоки (или, по позднейшей версии, сбросив бомбы, изготовленные на баскской территории) с тем, чтобы вызвать возмущение за границей и увеличить помощь республиканцам. Так же до самого конца сербской осады Сараева и даже после нее сербы у себя на родине и за границей утверждали, что боснийцы сами устроили жуткие побоища в очереди за хлебом в мае 1992 года и на рынке в феврале 1994-го — обстреляли центр своей столицы крупнокалиберными снарядами или заминировали город. Мол, эти кошмарные зрелища были организованы специально для иностранных корреспондентов, чтобы усилить международную поддержку Боснии.

• Аргументы против войны не основываются на информации, кто, когда и где; сама произвольность беспощадной бойни является достаточным свидетельством. Для тех, кто уверен, что правда на одной стороне, а угнетение и несправедливость на другой и что битва должна продолжаться, — для них важно только, кто убит и кем. Для израильского еврея фотография ребенка, разорванного взрывом в пиццерии Иерусалима, — это прежде всего фотография еврейского ребенка, убитого террористом-смертником. Для палестинца фотография ребенка, разорванного танковым снарядом в Газе, – это прежде всего фотография палестинского ребенка, убитого израильским артиллеристом. Для воинствующего все решается просто: свой или враг. И все снимки ждут подписи — для объяснения или фальсификации. Во время боев между сербами и хорватами в начале последних балканских войн на пропагандистских пресс-конференциях и сербы, и хорваты демонстрировали одни и те же снимки детей, убитых при артобстреле деревни. Замени подпись и пользуйся их смертями.

• В информации о том, что происходит в других странах, называемой «новостями», важное место уделяется конфликтам и насилию. «Главные новости там, где кровь» – такова традиционная установка таблоидов и круглосуточных новостных каналов, и реакция на сменяющиеся картины несчастья – сострадание, или негодование, или остренькое возбуждение, или одобрение.

• Фотографии жестокостей и смертей не должны отвлечь нас от вопроса: каких снимков, чьих жестокостей и смертей нам не показывают.

• Наша осведомленность о страданиях, накапливающихся в ходе чужих войн, сконструирована другими людьми.

• В первых крупных войнах, запечатленных фотографией, – Крымской и гражданской войне в Америке – и во всех последующих, вплоть до Первой мировой, само сражение было недоступно камере. Что касается фотографий 1914—1918 гг., в подавляющем большинстве анонимных, они показывают ужасы войны эпически, обычно через последствия боев: усеянную трупами местность или лунный ландшафт, оставленный после себя позиционной войной; опустошенные французские деревни, по которым прошли войска. Фотолетопись войны в ее нынешнем виде могла возникнуть лишь через несколько лет благодаря коренному усовершенствованию аппаратуры – изобретению малоформатной камеры, такой как «лейка» с 35-миллиметровой пленкой на 36 кадров. Теперь снимать можно было в разгар боя (с разрешения военной цензуры) и показывать крупным планом грязных, изнуренных солдат и пострадавших мирных жителей. Первой войной, «освещавшейся» по-новому, была гражданская война в Испании (1936—1939): на фронтах и в городах, подвергавшихся бомбежкам, работал большой отряд фотографов; их снимки немедленно появлялись в газетах и журналах, испанских и зарубежных.

• После сорока лет крупнобюджетных голливудских фильмов катастроф «Это было как кино» – фраза, выражавшая первое потрясение у свидетелей катастрофы, – пришла на смену прежней: «Это было как во сне».

• Мы погружены в непрерывный поток изображений (телевидение, кино, видео в Интернете), но крепче всего застревает в голове фотография. Память полнится стоп-кадрами; основной ее элемент – одиночный образ. В эпоху информационной избыточности фотография позволяет быстро воспринять предмет или событие и в компактной форме его запомнить. Фотография – что-то вроде цитаты, афоризма или пословицы. У каждого из нас хранятся в памяти сотни фотографий, и к любой можно в любой момент обратиться.

• Фото потрясает – и в этом вся суть. Мобилизованные в журналистику зрительные образы должны были останавливать внимание, удивлять, ошеломлять. Как гласил старый рекламный лозунг газеты «Пари матч», основанной в 1949 году, «Вес слов, шок от снимков».

• Сверхобыденное, сверхпопулярное изображение мук и разрушений – неизбежная часть наших знаний о войне, внедренная камерой.

• В «Лайфе» от 12 июля 1937 года фотография смертельно раненного республиканского солдата, сделанная Робертом Капой, занимала всю правую страницу, а напротив нее всю левую – реклама «Виталиса», мужского крема для волос. Там на маленьком снимке мужчина напрягался в теннисе, а на большом портрете он уже в белом смокинге, с прилизанными блестящими волосами и идеальным пробором.

• Кажется, что интерес к телу, испытывающему боль, почти так же велик, как внимание к обнаженному телу.

• Война была – и сейчас остается – самыми магнетическими (и «живописными») новостями, наряду с бесценным ее заменителем – международным спортом.

• «Убежище мятежного снайпера» показан конфедератский солдат, которого перенесли с поля, где он был убит, в более фотогеничное место – продолговатое гнездо, образованное несколькими глыбами со стенкой из булыжников сбоку. К стене Гарднер прислонил чью-то винтовку. (Вряд ли ту, которой пользовался снайпер, – это обычная пехотная винтовка. Гарднер не знал этого или счел это неважным).

Особенно мы огорчаемся, узнав, что срежиссированы те фотографии, где запечатлены кульминационные моменты личного характера, в первую очередь любовь и смерть. Достоинство «Смерти республиканского солдата» в том, что это реальный момент, пойманный случайно; если же солдат специально изображал это перед камерой Капы, снимок теряет всякую ценность. Робер Дуано никогда прямо не утверждал, что фотография, сделанная им для «Лайфа» в 1950 году – молодая пара, целующаяся на тротуаре перед парижской ратушей, – настоящий моментальный снимок. Однако, когда выяснилось через сорок с лишним лет, что снимок постановочный, с мужчиной и женщиной, нанятыми для слащавой карточки, это вызвало досаду у многих, кто лелеял этот образ романтической любви и романтического Парижа. Мы хотим, чтобы фотограф был шпионом в доме любви и смерти и фотографируемые не знали о присутствии камеры, были сняты «врасплох». Никакая искушенность в вопросах фотографии не может испортить удовольствия от снимка неожиданного события, пойманного в разгаре проворным фотографом.

• Во время вьетнамской войны фотография стала по преимуществу критикой войны. Это имело свои последствия: теперь средства массовой информации, работающие на основную массу населения, не стремятся к тому, чтобы народ затошнило от войн, на которые его мобилизуют, и тем более не занимаются пропагандой против войны.

• В основе современных ожиданий и современных этических представлений лежит мысль, что война – это отклонение от нормы, пусть и не прекращающееся. Что норма, пусть и не достижимая, – это мир. На протяжении истории к войне относились, конечно, не так. Война была нормой, а мир исключением.

• Тот, кто по-настоящему думает об истории, не может воспринимать политику совсем всерьез.

• Когда репортажная съемка была редкостью, думали, что, если показать людям то, что им следует увидеть, если приблизить мучительное, то это сделает зрителей более чувствительными. В мире, где фотография великолепно служит консюмеристским манипуляциям, воздействие печальной фотографии нельзя оценить однозначно. В результате морально чутких фотографов и идеологов фотографии все больше беспокоит вопрос об эксплуатации зрительских чувств (жалости, сострадания, негодования) в военной фотографии и механические способы вызывать нужные чувства.

• Люди хотят плакать. Жалостное в форме повествования не изнашивается.

• Все фотографии и киносъемки концентрационных лагерей вводят в заблуждение, потому что показывают лагеря в тот момент, когда в них вошли союзные войска. То, что делает эти изображения непереносимыми – штабеля трупов, люди-скелеты, оставшиеся в живых, – вовсе не типично для лагерей: пока они функционировали, заключенных непрерывно уничтожали (газом, а не голодом и болезнями) и немедленно сжигали.

• Нет такого предмета, как коллективная память, – она из того же набора сомнительных понятий, что коллективная вина. Но коллективный урок есть.

• Проблема не в том, что люди помнят благодаря фотографиям, а в том, что помнят только фотографии.

• Такой взгляд на страдание, на мучения других коренится в религиозном мышлении, которое связывает боль с жертвенностью, жертвенность с экзальтацией. Взгляд этот глубоко чужд современному мироощущению, для которого страдание – это некая ошибка, или несчастный случай, или преступление. Что-то такое, что надо исправить. Такое, чего быть не должно. Такое, что заставляет чувствовать себя бессильным.

• Когда люди чувствуют себя в безопасности – в этом была суть ее горького укора себе, – они равнодушны.

• Всеми отмечен непрерывно возрастающий уровень допустимого насилия и садизма в массовой культуре: в кино, на телевидении, в комиксах, в компьютерных играх. То, от чего зритель отшатнулся бы с отвращением сорок лет назад, подростки в многозальном кинотеатре смотрят не моргнув глазом.

• В начале 1994 года английский фотокорреспондент Пол Лоу, проживший больше года в осажденном городе, устроил в частично разрушенной галерее выставку своих фотографий Сараева и фотографий, сделанных несколько лет назад в Сомали. Сараевцы очень хотели видеть новые снимки продолжающегося разрушения города, но были обижены тем, что рядом вывешены снимки из Сомали. Лоу считал, что дело тут простое. Он – профессиональный фотограф и представляет два собрания своих работ, которыми он может гордиться. Для сараевцев тоже всё было просто. Показывать их страдания рядом со страданиями другого народа – значит сравнивать их (чей ад хуже?), низводить мученичество Сараева до рядового случая. Жестокости, творящиеся в Сараеве, не имеют никакого отношения к тому, что происходит в Африке, возмущались они. В их возмущении, несомненно, был и расистский оттенок: боснийцы – европейцы, они не уставали напоминать об этом своим иностранным друзьям, но они возражали бы и в том случае, если бы на выставке были показаны жестокости по отношению к гражданскому населению Чечни или Косова. Непереносимо, когда твои страдания приравниваются к чьим-то еще.

• Мир насыщен, нет, – перенасыщен изображениями, и те, что должны много значить, действуют все слабее – мы черствеем.

Сходили сегодня с А. на фестиваль уличной культуры Faces&Laces. Пробыли на нём примерно полчаса — мероприятие оказалось невероятной шляпой.

Дюжина молодых российских брендов торгуют совершенно одинаковыми футболками и свитерами на тему хипстерского хардкора. Кто-то жарит бургеры, кто-то прикручивает колёса к лонгбордам. Некоторые продают пуховики, и почти все — рюкзаки и кепки.

Я ожидал увидеть настоящий фестиваль уличной культуры, а получился «Пикник Афиши» без музыки, и на крохотном закутке у Парка Горького — всё одинаковое и очень скучное. А еще у фестиваля была заявлена тема: «Шпионаж и партизанинг» (впрочем, тема очень условная, и ничего внутри не изменилось бы, если бы создатели заявили темой «Кролиководство в эру Водолея»). Раз шпионаж, то мы с А. пролезли на фестиваль через дыру в заборе за два часа до его начала.

⌘ ⌘ ⌘

С целью восстановления потраченых душевных сил поехали в Ботанический сад МГУ.

Крохотный садик со всех сторон окружён элитным жильём, клубами и ресторанами. Вход в него платный, но внутри всё вылизано до невозможности, с лёгким расчётом на новобрачных — они ходят по саду с фотографической свитой и присаживаются в известных местах в заранее поставленных позах.

В саду есть очень симпатичная оранжерея, открытая для просмотра. Внутри растут кофе, банан, авокадо и сотня других диковинных растений, а на втором этаже расположилась настоящая научная лаборатория кактусоведения.

• Коллекция забавных фраз из медицинских переводов — «Широко расставленные соски грудной клетки» и компания.
• Небольшая цитата из статьи про историю автокоррекции: «I called up Thorpe, who now runs a Boston-based startup called Philo, to ask him how the idea for the list came about. An inspiration, as he recalls it, was a certain Microsoft user named Bill Vignola. One day Vignola sent Bill Gates an email. (Thorpe couldn’t recall who Bill Vignola was or what he did.) Whenever Bill Vignola typed his own name in MS Word, the email to Gates explained, it was automatically changed to Bill Vaginal. Presumably Vignola caught this sometimes, but not always, and no doubt this serious man was sad to come across like a character in a Thomas Pynchon novel. His email made it down the chain of command to Thorpe. And Bill Vaginal wasn’t the only complainant: As Thorpe recalls, Goldman Sachs was mad that Word was always turning it into Goddamn Sachs».
• Заметка на «Хакере» о том, как выдуманный факт о детской писательнице на википедии «отмылся» от выдуманности через серию публикаций и буквально сам себя подтвердил.
• Классные «Правила жизни» Алана Мура, создателя «Хранителей», «V значит Вендетта» и других комиксов: «Можно уничтожить множество прекрасных и изобретательных вещей, но нельзя уничтожить красоту и изобретательность.»
• Блог с фотографиями древней компьютерной техники.
• Симпатичный документальный фильм о том, как плёночные технологии уходят из кинотеатров.
• Лос-Анджелес с квадрокоптера.
• Интересно про устройство британской пилотажной группы Red Arrows.
• ЖЖ радует: «Судя по романам Диккенса, в 18 — 19 веке почти никто не носил с собой ключа от дома. Считалось само собою разумеющимся, что входную дверь ты открываешь не сам, тебя кто-то должен впустить. Из этого рождались забытые ныне выражения: to sit up for somebody — бодрствовать, дожидаясь чьего-то позднего прихода (как Лиза в «Горе от ума»), to let oneself in — «впустить в дом самого себя», то есть попросту открыть дверь своим ключом, вопреки обычаю. Когда мистер Уинкль в Бате попадает в ложное положение, вся история начинается с того, что мистер Даулер вызвался дождаться жену после бала, отпустив прислугу спать, а потом заснул сам. У миссис Даулер ключа, конечно, нет — это даже не оговаривается — поэтому на стук выходит злосчастный Уинкль, ветер захлопывает входную дверь, оставляя Уинкля на улице в одном белье, и т. д. Сэм Уэллер, между тем, уходит в тот же вечер из дому, предусмотрительно захватив ключ с собой — но Сэм лакей, ему это незазорно. В «Барнаби Радже», когда поздно возвращается слесарь Варден, его дожидается вся семья — необычно не то, что его дожидаются, а то, что это не предоставлено прислуге: миссис Варден пользуется случаем напомнить мужу, что он тиран и негодяй. Его подмастерье, Симон Таппертит, уходит из дому по ночам тайно, и так же тайно, с большими предосторожностями, изготовляет для таких случаев копию ключа. Ему ключ не полагается».
• Коллекция научно-технической рекламы середины XX века.
• Хороший конспект синельниковского курса о переговорах.
• «Котенок в Ленинграде стоит 500 рублей. Вероятно, приблизительно столько же он стоил бы до войны на Северном полюсе», — так описывал спрос на кошек ленинградский писатель Леонид Пантелеев, вернувшийся в город в январе 1944 года. Цена, указанная писателем, соответствует цене примерно 10 кг хлеба на черном рынке того времени. В воспоминаниях ленинградцев можно встретить и рассказы о том, что за котят в 1943 году расплачивались и хлебом. — Телеграфное агентство рассказывает о животных во время войны.
• Пилот американского военного конвертоплана V-22 «Скопа» рассказывает о том, почему эта странная на вид машина круче любого вертолёта.
• Лена Захарова интересно пишет о своём подходе к еде. Очень вкусно получается, я гарантирую это!
• Еще одна штука для любителей медленного кофе.
• Небольшой инфографический ролик про дирижабли.
• Симпатичные архитектурные иллюстрации Рени Тайта.

Виктор Лысенко, сооснователь моего любимого Рокетбанка, пишет о пенсии:

Большинство моих сверстников будет встречать свои преклонные годы в бедности. Просто дело в том, что привычка откладывать на старость ещё не сформировалась (не от куда было взяться), а активных лет жизни, за которые можно скопить денег на ещё 15-20-30 лет жизни уже может не хватить – слишком большие суммы нужны, чтобы поддерживать привычный уровень жизни. И это будут не только абстрактные рабочие с какого-то завода в глубинке, а ваши друзья, с которыми вы сейчас вместе ходите в кафе и обмениваетесь фотками из заграничного отпуска. Это они будут экономить на еде и донашивать одно пальто десять лет (если, конечно, они не вырастят хороших детей, которые будут им помогать). И ещё надо будет перебороть в себе эту гордыню: когда-то жил весьма неплохо, лучше многих, а теперь надо помощь принимать. Будете ли вы переходить на другую сторону улицы, завидев их?

Поэтому считаю, что новости о стремительных изменениях в пенсионном обеспечении надо встречать не столько стёбом, сколько мыслями (а ещё лучше действиями), о том, как самим обеспечить себя и свою семью лет через десять-двадцать.

Я согласен в том, что каждый человек должен ответственно относиться к своим доходам. Однако меня смущает одна важная штука — как мне кажется, большинство людей странным образом воспринимают свою пенсию.

Многим кажется, что выход на пенсию — это такое освобождение из какого-то трудового лагеря. Ты полжизни работал, а теперь будешь полжизни отдыхать, наслаждаясь покоем и комфортом на заслуженной пенсии.

Я родился и вырос в промышленном городе, где пенсия была ощутимым периодом в жизни каждого человека. Большинство людей вокруг меня бежали трудовой марафон, тратя здоровье и силы, чтобы в конце концов добежать, разорвать ленточку и присесть на скамеечку. Я могу их понять, это нормальная ситуация для человека, отягощённого ритмичным физическим трудом. Более того, несколько десятков лет назад люди трудились еще изнурительнее, и пенсию ждали еще страстнее.

Я уверен — так могут жить только люди, которые недостаточно сильно любят свою работу. Они воспринимают труд как неизбежное зло, с которым нужно мириться ради выживания. Люди меняют жизнь на деньги по невыгодному курсу, и мечтают поскорей завершить эту сделку, получив в конце крохотную компенсацию.

Людей, которые любят свою работу, не загонишь ни на какую пенсию. Более того, они боятся такого поворота событий, и воспринимают это как оскорбление или обиду. Человек, который получает удовольствие от труда, мечтает посвятить ему всю жизнь без остатка, и умереть с улыбкой на лице и с молотком пером в руке.

Любимая работа — она как религия. Ты посвящаешь себя ей, и чем больше погружаешься, тем лучше себя чувствуешь. Бог трудолюбивых вознаграждает своих адептов пониманием глубинных сутей и скрытых аспектов мастерства. Со временем глаз мутнеет, слух притупляется и рука слабеет, однако суперпрофессионала это не страшит. Человеку с пятидесятилетним стажем странно бояться конкурентов и странно думать о том, что его колоссальный опыт не поможет ему заработать на хлеб и вино.

Тому, кто нашёл дело всей жизни, наплевать на пенсию. Он живёт вне контекста негосударственных фондов, индексаций и замораживаний. Он просто работает, создавая новые сущности, и учит других людей. С годами опыт кристаллизируется в суперпрофессионализм, а суперпрофессионализм даёт человеку сверхспособности к преображению окружающей действительности. Иначе говоря, если человек классно делает своё дело, то он не переживает о том, на что ему жить — он просто берёт нужные ему деньги. Для него такой расклад вещей выглядит естественным, а для окружающих кажется магией.

Я не понимаю людей, которые копошатся в новостях о том, что государство отняло очередные пенсионные накопления. Ребята, вы серьёзно? Вам даже нелепая, неповоротливая и не слишком честная государственная машина в очередной раз намекает: пенсия — это подачка, наказание за то, что ты всю жизнь занимался ерундой.

Забудьте о деньгах, которые в очередной раз отняло или перераспределило государство. Просто представьте, что они пошли на помощь вашим бабушкам и дедушкам, а не вам. Какая разница, будете вы через сорок лет получать десять тысяч рублей или тысячу долларов? Пускай это будет приятным бонусом, который можно потратить на книжку или перелёт на Марс.

Инвестируйте в своё профессиональное развитие, нащупывайте дело своей жизни и вкладывайтесь в него всеми силами. Ваш профессионализм вас не обманет и не обидит. Ну, и живите вечно, само собой.

Меня часто спрашивают, чем я занимаюсь в этом своём Аййо. А вот чем — помимо основной работы мы с ребятами делаем классный журнал о кино.

Ayyo Stories — это самый нетипичный киножурнал. У нас нет пафосных кинокритиков, которые пишут свои опусы в свободное от красных и кокаиновых дорожек время. Также у нас нет тупых статей о фильмах, которые никто не смотрит, от авторов, которые их сами не видели. И еще у нас нет аляповатых картинок и текстов, свёрстанных в скучную пулемётную ленту.

Мы, авторы журнала — профессионалы в мире кино, но отнюдь не профессиональные киножурналисты. И в том, где многие видят нашу слабость, мы ощущаем свободу и силу. Нам плевать на рекламные бюджеты и хорошие отношения с производителями фильмов: мы с удовольствием хвалим то, что нам нравится, и не стесняемся ругать то, что сделано плохо. При этом Ayyo Stories свободен от киноманского самолюбования — это журнал о технологиях, историях, фактах, а не о впечатлениях отдельно взятых авторов.

Наш журнал появился на свет не из желания окучить аудиторию, а просто потому, что нам есть что рассказать о кино. Скромными силами нескольких человек, буквально на коленке у нас получилось запустить издание очень высокого качества. Приятно, что нами двигало желание сделать своими силами, и сделать круто. Я, отсиживаясь дома с температурой, написал в журнал две статьи за два дня (лонгрид про «Планету обезьян» в итоге пришлось сокращать — он получился настолько большим, что не влезал в редимаг). Оксана вложила в свой материал о «Стражах галактики» всю многолетнюю любовь к комиксам, а Алексей поместил своё глубочайшее знание независимого кино в статью в «Побудь в моей шкуре». Женя всё это круто сверстал всего за пару дней, попутно решая множество редакторских и организационных задач.

На мой взгляд, получилось очень здорово — я не знаю других материалов о кино такого уровня качества. При этом нам есть куда расти, есть что улучшать и чем вдохновляться, оставаясь маленькими, гордыми и независимыми. Уверен, скоро мы станем гораздо, гораздо круче. Ну а пока читайте наш первый выпуск, и не стесняйтесь делиться впечатлениями в комментариях.

• Брантом рассказывает, что во время осады Пиццигеттоне испанский снайпер из гарнизона был готов поразить вражеского командира, маркиза де Пескара. Когда он уже готов был выстрелить, его капитан выхватил зажжённый фитиль со словами: «Не дай бог, чтобы через нашу жестокость погиб самый отважный из ныне живущих капитанов, отец солдат, который содержит нас [тоже], хотя мы враги. Намного лучше будет, если мы сохраним его жизнь, поскольку те из нас, кто будет жив, получат жалованье и не умрут от голода во время беспечного и ленивого мира». Брантом замечает, что, по его мнению, капитан сказал хорошо, так как маркиз был врагом мира и другом войны и честолюбия и всегда давал своим врагам дело, которым они могли заработать на хлеб. Маркиз так не любил мир, что однажды, когда некие монахи приветствовали его словами «Да пошлёт Господь вам мир», он отвечал «Да лишит вас Господь Чистилища», подразумевая, что они благословили его на потерю его источника существования, а он пожелал им того же. — ЖЖ радует.
• Магазинчик на Этси продаёт принты с патентами разных годов.
• Марина Конникова написала немного сумбурную статью про то, как цифровое потребление контента меняет наши привычки в чтении. Если вкратце, то книги читают глубже и вдумчивей, а электронные носители — быстрее и поверхностней.
• Занятно о том, как люди выживали в Нью-Йорке без кондиционеров. Особенно понравился этот момент: «A South African gentleman once told me that New York in August was hotter than any place he knew in Africa, yet people here dressed for a northern city. He had wanted to wear shorts but feared that he would be arrested for indecent exposure».
• Графика к документальному фильму «Кронштадт» в одном видео.
• В Америке значительно реже, чем в России, встречается «синдром вахтёра», понятие «режимного объекта» и переживания на тему «как бы чего не вышло». Здесь можно свободно зайти во многие общественные организации, учебные заведения и библиотеки, а на многих предприятиях и в госучреждениях есть экскурсии и дни открытых дверей. Для сравнения – прошлым летом я путешествовал по Уралу и обнаружил, что ни на одно из ныне действующих известных уральских предприятий (Башнефть, Уралмаш, Магнитка и так далее) нельзя попасть простому туристу – там даже не думают о такой возможности. В Америке же есть туры на «Боинг» и в «Майкрософт», экскурсии по зданию законодательного собрания штата Массачусетс, бесплатные экскурсии по Гарварду — о том, в чём США лучше и хуже России.
• Небольшой бренд футболок с зашитыми надписями и логотипами.
• Путешествие в Японию.
• В Гвинее разразилась лихорадка Эбола, но жители деревень не очень рады присутствию международных врачей, часто прячут больных или отвозят их в соседние деревни для тайного лечения народными средствами — пишет WSJ. Также можно заметить, что до сих пор нет эффективного лекарства от лихорадки, потому что фармацевтические компании не спешат инвестировать деньги в лекарство для бедных жителей стран третьего мира.
• Небольшая заметка об американской пенитенциарной системе. Если вкратце, то в США всё плохо: уровень преступности зашкаливает, в тюрьмах сидит 2,4 млн человек, а медиа несправедливо обвиняют в высоком уровне преступности чернокожих.
• Вот, скажем, флейтисту Т. снится кошмар про то, как у него украли телефон и уже сутки рассылают с него по всей адресной книге чудовищные компрометирующие эсэмэски. И он всем судорожно пишет в почту: «Друзья, не верьте ничему! Это не я такое говорю, это у меня украли телефон!» — и тут выясняется, что до этого момента никому такая версия в голову не пришла. — Линор радует.
• Погибшие в Газе.
• Потрясающие «правила жизни» Сергея Мавроди. На отрывке, где он забыл стихи Гумилёва и написал взамен свои, я чуть не проехал нужную станцию метро.
• Хранилище американской военной авиатехники на авиабазе Дэвис-Монтан, в Аризоне. Сотни, тысячи самолётов не просто так красиво стоят на огромном поле — они просматриваются с российских военных спутников. Очень необычная военная традиция демонстрация неприкосновенности оружия.
• Симпатичное видео о замедленной жизни Нью-Йорка.
• Полёт над красотами Аляски.
• Во время Второй Мировой компания «Крайслер» построила самую мощную в мире сирену. Она работала от восьмицилиндрового двигателя внутреннего сгорания и выдавала звук силой в 138 децибелл. Сирену было слышно на расстоянии в 20 км.

Побывали с А. на ежегодном ландшафтном фестивале «Архстояние», который проходит в Никола-Ленивце.

От «Архстояния» у меня осталось две дюжины фотографий и растрёпанные, в основном приятные чувства. Однако я не уверен, что получится рассказ, адекватный масштабу события — поэтому постараюсь написать небольшое введение про Никола-Ленивец и «Архстояние», а потом поделюсь впечатлениями от мероприятия.

⌘ ⌘ ⌘

Еще пятнадцать годов Никола-Ленивец был крохотной, богом забытой деревней в Калужской области, до которой от Москвы двести вёрст с гаком. Однако всё изменилось после того, как в село приехал художник Николай Полисский.

С середины восьмидесятых Полисский был известным участником художественной группы «Митьки», став её первым московским членом. Он заработал себе имя, его картины успешно продавались, а сам Полисский путешествовал с выставками и заводил дружбу со знатными представителями творческой богемы — например, с архитектором и дизайнером Василием Щетининым, автором знаменитых кинетических скульптур.

Щетинин привёз Полисского в Никола-Ленивец, где тот вскоре выстроил себе дом с видами на калужские красоты.

В конце девяностых годов в арт-группе «Митьки» случился разлад, после которого Полисский испытал сильнейший творческий кризис. Он решил завязать с художественным ремеслом и решил перейти в новое качество — стал ландшафтным дизайнером. Никола-Ленивец вдохновлял Полисского, а соавторами первых работ стали местные жители. Сперва дизайнер просил о помощи деревенских мальчишек — они стали соавторами первых произведений.

Вскоре к работе над арт-объектами подключились и другие жители Никола-Ленивца, и постепенно полузаброшенные берега реки Угры стали заполняться причудливыми сооружениями.

К 2006 году объектов в Никола-Ленивце накопилось на целый ландшафтный фестиваль — так появилось «Архстояние», которое с тех пор проходит ежегодно. Вскоре после того как фестиваль окреп и набрал силу, Полисский дистанцировался от фестиваля.

Название фестиваля связано со знаменитым Стоянием на Угре — военным событием 1480 года, положившим конец татаро-монгольскому игу. В октябре того года на берегах Угры расположились войска Ивана III и хана Ахмата, которые так и не вступили в бой.

«Архстояние» — это удивительный творческий феномен. Талант и страсть одного человека соединились с природой и благоприятными обстоятельствами, родив на свет невозможное — место, в котором словно сами собой появляются причудливые объекты, посмотреть на которые каждый год приезжают десятки тысяч человек.

Трудно сказать, что же такое Никола-Ленивец и «Архстояние». Очевидно, что это в чём-то российский аналог Burning Man, который, как и американский фестиваль, проходит в удалённом от цивилизации месте. В то же время, это немного странное, противоречивое событие, участники которого не могут до конца ощутить задумку автора.

⌘ ⌘ ⌘

«Никола-Ленивец» работает круглый год, только летом в нём проходят несколько крупных событий: «Ночь новых медиа» и «Архстояние». Мы решили поехать на «Архстояние» — оно проходило с 25 по 27 июля.

От Москвы до Никола-Ленивца примерно три часа на машине и пять — на автобусе. По оживлённым трассам и пыльным дорогам московские хипстеры приезжают уже не в деревню, а в целый арт-кластер: с кафе, кемпингами, хостелами, парковками, сувенирными магазинами, уютными домиками, велопрокатами, вай-фаями и прочими благами цивилизации.

Мы решили заделаться дауншифтерами переночевать в простой палатке, без особых благ. Наша палатка стояла на земле, внутри мы постелили арендованные коврики-«пенки», спальные мешки и надувные подушки.

Опыт оказался относительно удачным. Внутри палатка кажется больше, чем снаружи — даже я влез в полный рост и мы смогли уместить все вещи. Однако спать на голой земле было трудно, мешали неровности родной земли. Ночью стало весьма прохладно, а днём находиться в палатке было совершенно невозможно: она нагревается словно баня. Возможно, до полного комфорта не хватило опыта, привычки, надувных матрацев и места в тени, однако в целом понравилось, надо повторить опыт.

Бытовые условия также удалось решить. В палаточном лагере есть несколько биотуалетов (кстати, комфортных — они куда лучше мерзких синих кабинок). Есть душ и раковины. Правда, вся вода закончилась еще к полудню первого дня.

Мелкие проблемы и неурядицы нас совсем не расстроили, провести пару дней на фестивале сможет даже такой капризный к бытовым условиям человек, как А. как я. А тем, кто приехал на свой машине, совсем грех жаловаться — можно брать с собой любое количество необходимых вещей.

К сожалению, нас немного расстроили соседи. Первые соседи справляли нужду в кустах прямо у собственной палатки и до полуночи слушали тошнотворный гангста-рэп с переносных колонок. Вторые соседи едва не сожрали волчьи ягоды с куста (А. их спасла). А третий сосед всю ночь терзал гитару и пел песни у костра (на его счастье я слишком сильно устал, а то А. его бы не спасла).

Нетрезвых людей было на удивление много, даже несмотря на то, что нигде на фестивале не продавался алкоголь. Похоже, посетители закупились и набрались в индивидуальном порядке.

В пять утра воскресенья, когда я гулял по траве, запинаясь о женские трусы, меня пытались поймать два нетрезвых волонтёра, собираясь затащить в Лабиринт, однако я не поддался. Волонтёры убежали в лабиринт сами, нашёптывая в рацию: «Володя, мы совсем заплутали».

Особые лучи ненависти я могу послать неизвестным ребятам, которые в промышленных масштабах клепали самодельные кальяны из стеклянных стаканов и растерзанных апельсинов. К концу дня этими кальянами были завалены даже отдалённые объекты.

Думаю, главное отличие посетителей «Архстояния» от Burning Man как раз в том, что они — именно посетители, а не участники. К сожалению, для многих «раскрепоститься» означало не запустить свой маленький творческий проект, а снять бюстгальтер из-под футболки, влажной от пота.

Подавляющее число участников не очень понимали, куда они приехали, почему это фестиваль, что нужно делать, и вообще что это всё такое. Однако уверен, что всё обязательно изменится к лучшему.

⌘ ⌘ ⌘

Арт-объекты производят впечатление инопланетных артефактов или посланий высокоразвитых потомков древнеславянской цивилизации. Никола-Ленивец — это «Пикник на обочине», только со знаком плюс.

Парк ландшафтных объектов я бы условно разделил на две части, старую и новую.

В новой части находятся небольшие инсталляции и «Ленивый Зиккурат» — бревенчатая штука высотой с пятиэтажный дом, внутри которой происходило таинственное мультимедийное действо.

Самый классный объект новой части — это «Штурм неба», пирамида из лестниц. Занятно было наблюдать, как по ней забирались и мужчины и женщины, путаясь в эшеровском сочетании ступеней.

Попадались и совсем странные объекты, смысл которых понять весьма трудно.

Старая часть создана либо до первого «Архстояния», либо вскоре после — она наполнена сооружениями, созданными самим Полисским. На мой взгляд, старая часть куда атмосфернее и интереснее новой.

Обойти весь парк за один день очень трудно, объекты раскиданы волей творца на достаточно большой площади в несколько сот гектаров (особенно трудно ходить между ними в летнее пекло).

Технически проще путешествовать между ними на велосипеде, но аренда байков стоила дороговато. Поэтому мы гуляли вечером и рано утром, да так и не обошли все объекты за два фестивальных дня — отличный мотиватор вернуться снова.

⌘ ⌘ ⌘

Кроме объектов в Никола-Ленивце есть много всего интересного. Например, Ферма — настоящее хозяйство с грядками, теплицами, собственным домашним кафе и нечёткими гусями.

Завтрак в кафе медленно перетекает в обед. Обслуживают тут неторопливо, но не потому, что ленятся, а потому, что готовят по-домашнему, без поваров. Суп может закончиться, а кофе придётся подождать полчаса — он варится в самоваре.

На ферме есть небольшой магазинчик, в котором можно купить овощи с собой. Мы купили — всё очень недорого и вкусно.

⌘ ⌘ ⌘

Одним словом, вот такая выдалась поездочка. За скобками этого рассказа осталось много всякого: концерт до трёх часов ночи, воздушные змеи, приятные волонтёры и чёткая организация, гости, которые прилетали на фестиваль на вертолётах.

Получились насыщенные выходные вдали от города — сон в палатке, бургеры на природе, концептуальные объекты и хорошие люди.

Стоит ли ехать в Никола-Ленивец? Однозначно стоит — не уверен, что еще где-то в России есть подобное место, в котором гармонично объединились природа и творчество. Убеждён, ландшафтный парк будет развиваться и дальше в масштабный арт-кластер.

Однако мне кажется, что в Никола-Ленивец не стоит ехать на большие фестивали — их преимущества нивелируются толпами народа и проблемами с инфраструктурой, которая не справляется с таким наплывом посетителей. Съездите в парк в обычные выходные в августе или даже в сентябре, когда не очень жарко и почти никого нет. Уверен, Никола-Ленивец не оставит вас равнодушными. Мы с А. также обязательно вернёмся туда — это по-хорошему магическое место.