Творческая работа напоминает мне оптический прибор: диапроектор или фотоувеличитель.
С одной стороны в прибор закладывают нечто — это просвечивают лучами через оптическую систему и получают результат.
Результат — это текст, графическая работа или дизайнерский объект.
Оптическая система — это инструментарий человека. Редактор пользуется информационным стилем, дизайнер располагает своими знаниями о типографике и вёрстке.
Нечто — это часть характера и личности. В нём объединены эстетические знания человека и его жизненный опыт.
Представим, что инженеру и фотографу дали задание поразить публику великолепными проекциями на белую стену.
Инженер занимается улучшением оптической системы проектора. Это понятная задача с гарантированным результатом. Инженеру нужно протереть линзы тряпочкой, заменить старые на новые, смазать механизм фокусировки. Он без труда найдёт нужную информацию в книгах или интернете.
Перед фотографом задача посложнее. Нигде не написано, как сделать великолепные снимки. В его камере нет кнопки «шедевр». Книги именитых фотографов какие-то чересчур самовлюблённые и общие, а знания композиции не сделают конфетку из… ну, вы поняли. Фотограф в недоумении. Нигде не написано, как сделать нечто.
Люди часто путают инструмент и способности своей личности. Они приходят на курсы и мастер-классы, чтобы их научили, дали методику, помогли получить гарантированный результат. А им вместо этого выдают железку со стекляшками внутри — вот, мол, вставь туда нечто, и получится кое-что. А может и не получится.
Так не только с текстом или каким-нибудь плакатом. Когда неопытный гитарист приходит в гости к другому и замечает стратокастер, он сразу спрашивает: «Ого, американский?». А следовало бы пойти, простите, в туалет, и посмотреть, какие журналы лежат там в корзиночке. Что там у него, «Фантастик Мэн» или «Комсомольская правда»? Какие журналы, такая и игра на гитаре. И уже неважно, где сделан стратокастер.
Протирать линзы оптической системы — это прекрасно. Без инструментария не стать профессионалом. Но не забывайте про нечто. У скучного человека не получится классный дизайн или текст.
Когда я слышу про каллиграфа, который рисует буквы холщовой сумкой, или знакомлюсь с дизайнером, который раньше работал патологоанатомом, то всегда возбуждаюсь от этого и говорю «Вау». В воздухе начинает пахнуть тёплой пылью и великолепными проекциями на белую стену.
Во вторник, 3 ноября, в питерском лектории «Гильдия» я расскажу о том, как писать. Это будет общая лекция о практиках текста, без погружения в инфостиль. Поведаю, где искать вдохновение, как писать лучше, и почему шутки — это сложно. В конце немного расскажу про блог. Можно задавать любые вопросы во время и знакомиться после.
В пятницу и субботу 13 и 14 ноября в Москве я выступлю на конференции «Hellо, Blogger«.
В первый день на лекции расскажу о том, как вести блог компании — как начать, где искать материал, как писать и продвигать. Отдельно поделюсь читерскими приемчиками, которые использую в работе. В субботу проведу мастер-класс. На нём покажу чужие блоги и укажу на ошибки, дам больше практики по продвижению, отвечу на вопросы.
Это прикладная конференция, поэтому вход на неё платный — 6.000 ₽ за два дня.
Симпатичное интервью с композитором Леонидом Десятниковым: «Я не могу выстраивать стратегию академического композитора. Она изначально обречена на провал. Такой композитор считает себя звеном некой цепи: он обязательно преподает в консерватории, окружен учениками, и все это часть традиции, школы… А никакой школы нет. Все это просто фейк, рудиментарная чушь. Давайте посмотрим на выдающихся композиторов. Они ничего подобного не делают: Арво Пярт, например. Гия Канчели. С другой стороны, есть композитор Икс — с учениками, в Московской или Петербургской консерватории, но с музыкой, которая мало кому интересна. Они мыслят категориями, не знаю, Александра Константиновича Глазунова. Все это имеет сегодня смысл только как постмодернистская гримаса. Есть такой финский композитор Лейф Сегерстам, он написал более 280 симфоний… Я думаю, эта традиция оценивать композитора по количеству симфоний закончилась на Шостаковиче».
Видео про то, как производят марокканскую керамику.
Как занятно в сомалийских водах живётся: «Удачной альтернативой дорогим и неэффективным усилиям государственных машин стала частная инициатива. В 2012 году 80% торговых судов проходили мимо Сомали с вооружёнными охранниками на палубе. Вход в порты с оружием юридически невозможен, поэтому частные военные компании содержат в регионе плавучие базы, где корабли принимают бойцов на борт и прощаются с ними, миновав опасный район. Стоимость услуг команды из 3–4 охранников колеблется от $28 000 до $38 000, что на порядок меньше минимального выкупа. Пиратам ни разу не удалось захватить охраняемое судно».
Замечательный музыкальный курс на «Арзамасе», один из лучших: «Еще я увидел людей, которых срезали справедливо. Их было еще жальче. Один чувак, не помню имени его, видимо, так трепетал перед этим событием, что просто не смог ничего сыграть. Вышел — и его накрыло. Вот это на меня произвело наибольшее впечатление. Я тогда вел дневник и в дневнике записал по этому поводу: „Конкурсы — это зло“. Считаю, что надо провести альтернативный Конкурс Чайковского. Я бы предложил, чтобы в первом туре все участники одновременно, по выстрелу из сигнального пистолета, должны были как можно быстрее сыграть этюд Шопена. Допустим, это Первый этюд Шопена — он очень хорошо подходит. Даже звучать будет неплохо. Сейчас же можно просто аппаратным способом посчитать, кто сыграл быстрее и при этом задел меньше фальшивых нот. Можно даже, чтобы это происходило беззвучно, проанализировать нажатия клавиш — и все».
Костя Бочарский — про «Прессфид» и автоматизацию труда: «Меня всегда раздражала необходимость выполнять повторяющиеся монотонные действия. Кажется, что человечество неплохо справляется с решением этой проблемы – но на определенных участках. Например, когда дело касается хорошо структурированных процессов – привет конвейеру Генри Форда. Мне нравится реплика, которую приписывают Андрею Себранту: «Если для ваших обязанностей можно написать должностную инструкцию, то скоро вас заменят роботы». Рутина — черная метка для профессии, что-то вроде потенциальной уязвимости. Если она есть — ты будешь атакован: рано или поздно, твои обязанности уйдут к разным формам автоматизации».
На «Карнеги» — эссе о режиме Башара Асада: «Если мы рассматриваем диктатуру в статике, мы склонны делать вывод, что причина недовольства – сама диктатура, ее общие с другими диктатурами тиранические черты. Если мы рассматриваем ее в динамике, видно, что причиной недовольства могут быть те изменения, которые диктатура претерпевает, в том числе реформы. Когда поднимается протест, оба недовольства объединяются, сливаются до неразличимости, иногда их носителями являются одни и те же люди».
Потрясающее казахское путешествие «Батеньки»: «Если включить радиоприёмник на пятнадцатом канале, по которому общаются дальнобойщики, то темноту разорвёт голос ночи — хрустящий белым шумом, он попробует продать вам кухонный гарнитур или предложить сомнительный ночлег, может быть, просто выругается в пустоту. Земли казахского Тургая — это мистические места, в которых люди верят в вещи столь невообразимые, что они давно уже стали чем-то обыденным. Сын Жаннат попал в круговорот тёплого и холодного воздуха и чуть не спятил от ужаса. Бакинбай чувствовал тепло казахского снега. Мохамед видит сияние с кладбища. Жаннафа преследовали на дороге Гибельные огни. Люди ночуют в гигантском квадрате, чтобы вылечить рак. Русский учёный медленно умирает в степи в 1771 году, пока вдруг не замечает загадочный и манящий свет на горизонте. Останки древних цивилизаций теряют своё значение и превращаются в нечто новое. Эти доисторические знаки на земле — обсерватории или чьи-то отражения от космоса? Какая разница, сюда всё равно приедут молиться. Кому молиться? Зачем? При чём здесь Прометей, Один, Заратустра? Адольф Гитлер? Казахские Адам и Ева? Вся эта земля покрыта следами, и мы попытались их прочесть. Ночной ветер что-то шепчет в ухо, но слов не разобрать».
Время от времени я донимаю Артура вопросами о том, как работает база данных, чем джава отличается от жабы, и всём таком. Артур всегда с удовольствием, подробно и понятно рассказывал мне об этом. Теперь и вы сможете всё это послушать.
Артур запустил четырёхдневный курс для маленьких программистов. Он рассчитан на людей, которые не программировали ничего сложнее стиральной машины. Уверен, на нём будет интересно феминисткам, пенсионерам, водителям троллейбуса и выпускникам какой-нибудь хипстерской «кодинг скул».
Приятно, что курс — с упором на практику. Феминистки напишут приложение для издевательств над мужчинами. Пенсионерки автоматизируют грядку. Водитель троллейбуса сверстает одностраничный промо-сайт. На выходе будут знания, которые можно сразу брать и применять. Ведь в наше время без навыков программирования — никуда. А еще они приятно умножают зарплату.
Еще приятно, что ради курса не нужно брать ипотеку. 10.000 ₽ за четыре дня — это 500 ₽ за час! Где вы еще получите столько удовольствия за такие деньги, м?
Одним словом, дичайше советую — записывайтесь. На этом курсе меня, к сожалению, не будет, а вот на следующий собираюсь.
Я прожил в Череповце двадцать пять лет своей жизни, большую часть этого времени — безвыездно. Череповец был моим маленьким миром, который я знал наизусть и не представлял себе мира вне его. Это город детства, отрочества и юности, который я покинул.
Когда друзья и новые знакомые узнают про Череповец, все говорят либо про «Кровосток», либо про хоккейную команду «Северсталь». В редких случаях собеседник был в городе, но не помнит ничего, кроме заводских дымов, дороги среди сугробов или клубного угара в толпе провинциальной молодёжи. Я же знаю другой Череповец, про который постараюсь рассказать.
Ну вы и сами всё видите. Основа рассказа — это день в городе, в гостях у родителей, да две фотоплёнки на старенький советский «ФЭД». Я снимал на него всё подряд, не особо задумываясь о художественной или исторической ценности снимков. Но город — маленький, а я — большой. Поэтому почти для каждого кадра я найду историю из собственной жизни.
В детстве я нечасто ездил куда-то на поезде, разве что на папину родину, в Архангельскую область. Смутно помню, как мы с мамой покупали эти билеты у женщины в толстых очках и защитным экраном на компьютерном мониторе. Потом ехали куда-то день, с курицей, помидорами в мокром полиэтиленовом пакете и солью в коробке´.
Кстати, в Череповце находится спичечная фабрика, которая обеспечена заказами на много лет вперёд (спасибо африканским странам). Некоторые горожане называют Череповец городом со спичечного коробка. Но обычно говорят просто «Че».
Фирменный поезд «Москва — Череповец» проезжает мимо небольшой военной части и училища радиоэлектроники. В детстве я по незнанию называл его училищем имени радио и электроники. Это довольно большое заведение, с тысячами одинаковым мужчин в зелёных шинелях.
Раньше, когда тополя были маленькими, в городе было из заведений только военное училище и педагогический университет. Тогда устраивали совместные танцевальные вечера — они здорово улучшили демографическую ситуацию.
От автовокзала я каждый год уезжал на лето в деревню — мир истинного детского счастья. Мы приходили на вокзал обычно за полчаса до отправления автобуса. Дедушка нес коробки от телевизора, из которых торчала кудрявая помидорная зелень. Мы стояли и смотрели на дюжину автобусов, которые отдыхали в два ряда на небольшой парковке — гадали, какой из них наш. Обычно нам доставался самый пыльный и самый трясущийся пазик.
Внутри вокзала стояли деревянные скамейки, затёртые до блеска пассажирскими задницами, и порхали воробьи, непонятно как туда залетевшие. Кое-где в между шириной двухслойных стёкол лежали трупики птичек. Помню, как они меня чрезвычайно печалили.
Череповец — это огромный металлургический завод, один из крупнейших в Европе. К нему приложены не менее огромные спальные районы, которые раскинулись на берегах двух рек: Шексны и Ягорбы, сходящихся под прямым углом. Они называются прозаично: Зареческий, Зашекснинский, Индустриальный.
На отшибе находится еще один район, «Фанера» — названный в честь фанерно-мебельного комбината. В нём-то я и вырос.
По аллейке возле училища радиоэлектроники я в детстве ходил из школы домой. Школа находилась в индустриальном районе, на берегу Ягорбы. В пяти минутах от школы живут мои бабушка с дедушкой — это довольно удобное соседство.
В детстве перед школой я успевал забежать к ним на пятнадцать минут и поспать прямо в одежде, рухнув заранее уставшим на диван. А после школы я приходил обедать или готовиться к кружку английского. Зимой я прибегал переодеться к уроку физкультуры — мы бегали на лыжах прямо по замерзшему речному руслу.
Из дедушкиного окна виднелся вечно белый дом о девяти этажей, с длинными балконами. И тогда, и сейчас балконы застеклены насмерть и завалены барахлом.
Под окнами и сейчас, и тогда стоит сломанная качель, которая превратилась в турник. В детстве мы с дедушкой выносили на неё старый ковёр — выбивали его от пыли колотушкой. Помню, как по неопытности сбивал себе костяшки пальцев об его грубую синтетическую поверхность. Дедушка был мудрее, и надевал на правую руку старую кожаную перчатку, из которой во все стороны торчали остатки подклада. Ковёр мы всегда колотили долго, пока из него не переставали валить облачка пыли, или пока я совсем не выдыхался. Тогда в окне появлялась бабушка и грозно махала рукой. Мол, пора, давайте домой.
В начале девяностых, перед каким-то там кризисом дедушка удачно вложил деньги в телевизор «Сони». В нашей семье традиционно любили устройства «Сони» и предпочитали их остальным. Телевизор был с кинескопом, но его экран был почти-почти плоским, только на уголках загибался. Я не стеснялся говорить друзьям, что смотрю всякие программы на плоском телевизоре.
Когда дедушка получил кабельное телевидение, я начал часами смотреть «Дискавери». Это были бесконечные программы про чудеса инженерной мысли и великие сражения прошлого. Потом что-то случилось и кабельное дедушка отключил.
Я проучился в Череповецком государственном университете восемь лет: пять лет становился инженером, а затем еще три года провёл в аспирантуре. Большую часть этого времени я уезжал от университета на редком и малопопулярном автобусе — четвёртке. Он отходил от Соборной площади и ехал на «Фанеру».
В нём обычно ехали бабушки, которые ходили в храм помолиться, да редкие студентки в небольшое общежитие у рынка. И я.
Череповец называют портом пяти морей — это написано на школьных досках, в газетах и проскальзывает в разговорах. Впрочем, типичный горожанин не угадает и не вспомнит, в какие моря можно добраться из их города-порта.
У причала уже много лет стоит старый речной вокзал. Раньше их было два, но один куда-то оттащили, и его больше никогда не видели. Типичный горожанин не был внутри вокзала своего города-порта, но я был — в самом глубоком детстве. Помню, там стояла хитрая машина: нажимаешь кнопку, и она шумно перелистывает внутри себя расписания уже давно несуществующих рейсов.
На заднем плане виднеется основной корпус череповецкого государственного университета, с жёсткими лавками и холодными аудиториями, а также с сотнями студентов с пластиковыми пакетами и студенток в колготках.
Девять этажей этого здания — огромная кастрюля, в которой варились юношеские судьбы. Вместо ручки на кастрюльной крышке — сосок телескопного купола, который не работал и вряд ли теперь будет.
Сквозь пожелтевшую листву проступает купол старой городской церкви. Вокруг церкви, на холме — небольшой парк, по которому наматывают круги мамы с колясками и влюблённые парочки.
Из церкви мама приносила в детстве просвирки, и просила их съесть. Помню этот вкус, вкус грубоватого и пресного святого теста.
Вверх от набережной — булыжная мостовая. Ох, как же больно было в детстве падать на неё, скатившись с холма, подскочив на сугробе и приземлившись ровненько на копчик! Как переживал дедушка от вида таких падений. Лежишь и морщишься от боли, а самому весело!
Рядом проносятся ребята, кто на чём: на пакете, салазках, а кто-то — стоя на ногах. Почему-то сейчас дети не катаются с Соборной горки.
Дорога из серого кирпича упирается в причал. Раньше от него отходили речные автобусы — «Ракеты». Однажды мне довелось прокатиться на таком с бабушкой. Вместо родной сухопутной Сосновки мы прибыли в водное Степаново.
Готовились уже идти пять километров с сумками, но нам повезло — неизвестные и нетрезвые граждане на «запорожце» везли нас по тёмной дороге домой. В салоне от жара и перегара дохли комары. Но мы доехали счастливо, бабушка тогда зря переживала.
На берегу реки стоит памятник Афанасию и Феодосию — основателям города. Считается, что в древности Афанасий плыл на челне по Шексне и попал в шторм. Не чая спастись, он дал богу завет основать на горе монастырь. Афанасий выжил и монастырь основал. На языке древних веских народов «чере» — это гора, «по» — рыба, а «весь» — это город. Череповец — это город на рыбной горе. А Россия — это холодец.
Впрочем, многие горожане привычно называют чугунную пару Кириллом и Мефодием.
Берег реки во многих местах выложен крупными камнями. На них приятно сидеть летним днём и смотреть на работу портовых кранов, а потом прыгать по булыжникам у самой воды, грозясь упасть и ушибиться.
Самые отчаянные горожане оставляли на самом крупном булыжника свои одежды, а затем плыли в фарватер, чтобы посидеть на судоходном буйке, дрожа от холода.
Я с детства любил судовую романтику. Именно судовую, а не яхтенную. Мне нравился вид и запах мокрого пожёванного временем железа, крохотный мирок кают, красное дерево лавок, нравилось замкнутое пространство и ощущение спланированного похода.
Я даже хотел поступить в речное училище, чтобы выучившись на техника судовых двигателей, поступить на то же самое, но только в институт. Родители отговорили меня тогда — речное училище считалось самым малопрестижным учебным заведением для мальчиков. А ведь кто знает, что бы со мной стало! Возможно, ходил бы сейчас на наливных сухогрузах в Алжир и прятал бы контрабандную обезьяну в платяном шкафу.
Этой дорогой я почти два года ходил домой от своих немногочисленных активностей: из тренажерного зала, кафе, камерного театра или мучившей меня аспирантуры. Справа был парк, слева — дом, в котором жил Башлачев.
Мы уже с А. жили в нашей квартире с деревянными полами, абиссинской кошкой и яблоней в полный рост трёхметровых потолков. Тогда путь до немногочисленных активностей казался вполне себе дорогой. Сейчас, после столичных пеших прогулок, я шагаю по нему играючи. Всюду получается дойти за пятнадцать минут.
Чуть впереди за этими воротами, стоял городской вещевой рынок. В детстве мы ходили туда за обновками: обувью, куртками, спортивным костюмом и рюкзаком в школу. Помню палаточки с белорусской обувью, где я мерял зимние утеплённые ботинки на меху, надевая их на припасённый дедушкой шерстяной носок.
Позже рынок застроили павильонами, а сейчас и совсем бросили без дела. Череповец захватили крупные торговые центры.
В камерный театр я несколько лет ходил на джазовые концерты Даниила Крамера. Пропустил, кажется, не больше двух концертов из пары десятков. Мы с А. пробовали посещать и череповецкий театр, но быстро отказались от этого из-за безнадёжности происходящего.
Раньше на месте правого крыла театра стоял деревянный павильон первой городской пиццерии. Она называлась «Дока-пицца». Пиццу там готовили на толстом и кисловатом пироговом тесте, и давали к ней пепси в бумажном стаканчике. В «Дока-пиццу» выстраивались вечные очереди.
В детстве мы с дедушкой любили гулять мимо окон бисквитной фабрики. Тогда они еще не были заклеены фольгой от любопытных глаз и нам удавалось рассмотреть всякое интересное: по конвейеру ползла бесконечная колбаса бисквита, покрываясь глазурью и нарезаясь на одинаковые батончики.
Вокруг бисквитной фабрики круглогодично пахнет ванилью. Этот запах залетает в окна университета и сводит с ума вечно голодных студентов. Так было тогда, и теперь, наверное, так же.
На площади возле городской церкви я водил машину, первый и единственный раз. Одногруппник Сергей Сурмейко (по прозвищу Сурмей) дал покататься на своей «пятёрке», и я нарезал пару честных кругов. Потом за рулём оказалась его спутница Юля, которая завезла нас в сугроб. Сурмей бегал на соседнюю стройку за экскаватором — нас пришлось откапывать ковшом.
Спустя пару лет на этом самом месте я впервые увидел файер-шоу. Чуть позже я и сам неоднократно выступал среди фаерщиков на этом месте — мы разыгрывали театрализованные огненные представления, развлекали свадьбы и репетировали на выходных. Я даже чуть-чуть зарабатывал на этом.
В городском парке летом вечно сидят старички. Раньше они потихоньку танцевали под гармонь и пели песни, но сейчас уже этого ничего нет — наверное, самые даровитые уже умерли. Иногда в парке удавалось заметить военный оркестр из училища имени радио и электроники.
Раньше, когда я проходил мимо старичков в парке, то доставал из кармана конфеты и дарил их бабушкам. Теперь жалею, что тогда конфеты оказывались в кармане не всегда.
Набережная Ягорбы между мостами — место школьных и послешкольных прогулок.
В доме справа жил и живёт одноклассник Миша Гуречкин. Помню, мы в детстве всё время враждовали и дрались из-за пустяков. Он обычно нападал на меня сзади, а я бегал за ним на манер ревущего от обиды медведя. Под мостом слева на меня однажды напали: отняли десять рублей и солнечные очки. Очки потом вернули — сказали, что личных вещей не берут. А у дома в центре в детстве была вечно недостороенная пристройка. Там мне попали в висок бутылкой воды, наполненной песком. Там я нашёл пачку пистолетных патронов, и там мы в детстве сожгли в подвале два рулона рубероида — был рёв пожарных машин и столбы дыма.
Сейчас все эти места, конечно, перестроили, добавили им цивилизованности. А раньше это было краем мира, где кончались законы, было опасно и весело.
У дедушки дома висит птица счастья. Я помню день, когда мы с бабушкой принесли её домой из центра народных ремёсел. Еще помню дома у бабушки с дедушкой маленькие саночки размером с ладонь — совсем как настоящие. Их сделал какой-то древний дедушка-умелец, который умер давным давно.
Я потом пытался использовать саночки как подставку для айфона, но два мира вступили в противоречие. Саночки до сих пор живут в нашей с А. квартире, и ждут моего возвращения. Не знаю уже, дождутся ли.
Несколько лет назад на городской площади поставили памятник металлургу. По длинному стальному брусу в отцовской каске иноходью идёт мальчик — от города в сторону заводских проходных. В народе жестокие люди прозвали памятник жестоко: «Отец отправляет сына за водкой».
У бронзового металлурга вечно светится ладонь — люди любят пожать его огромную холодную руку.
За памятником Ленину виднеется дом, в котором мы с А. хотели бы жить. Нам казалось отличной идеей занять весь верхний этаж (его как раз видно). Хотели обустроить там гостинную, мой кабинет и художественную студию А., а также запланировать детскую.
Кажется, что вид оттуда получился бы шикарный. В мае прямо под окнами проходил бы небольшой военный парад, и получилось бы посмотреть годовой оборот древесных сезонов в парке.
Аркадий Николаевич — мой дедушка. Он инженер старой школы: из тех, кто мастерски точит карандаши и не путает кульман с кулером. Он чертит чертежи грядок в деревне, решал со мной школьные задачи методом шагания по ковровым узорам.
Кажется, что от дедушкиного воспитания мне достались крупицы спокойствия. Жаль, что не удалось мудрости набраться. Но я еще постараюсь.
А вот грустный снимок — бывшая поликлиника, в которую меня водили в детстве к окулисту. У меня было вечно плохое зрение и вечно круглые очки. Я помню эти тусклые кабинеты с женщинами, очки которых были толще моих. Помню эти дурацкие разговоры про полезную чернику и гимнастику для глаз (дедушка даже клеил точку на оконное стекло).
А еще помню, что в детстве в этой поликлинике на втором этаже со мной заговорила чрезвычайно милая и красивая девочка. Уже не помню, как она выглядела даже. Интересно, что с ней стало? Надеюсь, выглядит она сейчас получше, чем наша поликлиника.
Говорят, завод строили так, чтобы розой ветров его вечные облака относило подальше (часто тоже розовые). Но кажется, что древние ошиблись. Череповец запомнится вечными фабричными облаками: с металлургических, химических, мебельных и спичечных заводов.
У нас на фанере вечно пахло клеем, которым склеивались опилки в ДСП — древесно-стружечную плиту. Зимой этот запах замерзал и порой наползал на автобусную остановку на манер кинговского тумана.
Череповец — это детские воспоминания, в которые приезжаешь на ночном поезде. Это дедушка с бабушкой и мама, это старая белая кошка Киса, это кладовочка в подвальчике на Фанере, пневматический пистолет, подаренный папой, книжки и дедушкин видеомагнитофон, на котором посмотрели от силы пару видеокассет. Это кафе «Три желания», в которое мы с А. ходили несколько раз в неделю, маленькая квартирка в три шага, которую для меня построили в зашекснинском районе — её теперь снимает мой бывший тренер Вусал. Череповец — это полёт на параплане и секция стрельбы из лука, это бабушкин салат из тысячи слоёв, это игры в «Тикет ту райд» в гостях у друга Ивана. Это сёмга, которую привозишь на такси из далёкого нормального супермаркета, это первые компьютерные игры в клубе и три читательских билета в трёх библиотеках. Это место, куда ты приезжаешь из будущего в прошлое, и где они на день меняются местами.
Нагота — это радикальная форма переживания. Даже если человек отрицает важность костюма, он всё равно оценивает одежду по множеству параметров.
Человек и одежда воспринимаются как одно целое, пока одежда на нём.
Каждый раз, когда создатели Симпсонов переодевают Марж, это воспринимается как событие.
Потеря котелка и тросточки — это потеря последних связующих элементов с миром высоких людей. Поэтому Чарли Чаплин так упорно надевал котелок и носил тросточку. Люди того времени понимали, что это не обычный человек, это высокий человек в экстремальных обстоятельствах.
Разделяя мужчин и женщин, мы опираемся прежде всего на различия в одежде.
Если люди хотят подчеркнуть ум женщины, на неё надевают очки. Это отлично заметно по порно. В порно женщины «умных» профессий (секретарши, учительницы, бизнес-вумен) обязательно носят очки.
После войны из ГДР привозили будуарные комбинации. И советские женщины носили их как платья, потому что они попадали в культурный код сарафана.
Пару лет назад в H&M появились пончо. Они оказались суперпопулярными в Израиле, потому что были чрезвычайно похожи на иудейскую религиозную одежду — талес.
Арестантов одевали в полосатое из прагматических причин, но это быстро стало культурным кодом.
У Радищева описывалось, что люди того времени чернили зубы, использовав специальные разъедающие эмаль вещества. Это означало высокое потребление сахара. Считалось престижным иметь чёрные зубы, но если они все на месте.
Грань между повседневной и неповседневной одеждой очень тонка.
Раньше одежду для дома надевали на одежду не для дома. Например, мужской халат надевался вместо сюртука прямо на жилет и брюки. Его надевали для того, чтобы не испачкать сюртук табаком.
Мы совсем забыли, что такое одежда, которую носит несколько человек попеременно.
У нас нет инфраструктуры для переработки вещей. Две трети вещей, которые сдают на переработку в США и Европе, отправляются в страны третьего мира.
Разговор о костюме — это разговор о том, как люди справляются с социальными задачами.
Для музея большую ценность представляет пара трусов, чем парадный камзол. Это потому, что трусов исторически почти не осталось.
Порнографию стоит использовать для понимания стиля. Порнография пользуется крайне малым количеством выразительных средств, из кадра убирают всё лишнее. Этот механизм редукции помогает понять: как много мы можем убрать из стиля, чтобы он сохранился.
Вещи — это слова, мода — акцент, с которыми они произносятся.
Всё, что мы носим — это результат огромной индустрии, которая зиждется на низкооплачиваемом труде.
Сейчас на подъеме всё, что связано с традиционной исламской модой.
Есть теория мигрирующих эрогенных зон: в тот или иной момент общество считает разные части тела сексуальными (и подчёркивает это в одежде).
Наташа Ростова в «Войне и мире» видит в опере голую Элен. Это означало, что у Элен декольтированна грудь и открыта спина. Ноги при этом конечно же закрыты. Ноги тогда были эротичной, запретной частью тела.
В любом израильском магазине одежде есть футболки с длинными рукавами. Женщины, придерживающиеся иудаизма, с такой футболкой может носить что угодно: блузки, сарафаны. Такая футболка выступает второй кожей.
Почему мода одни и те же вещи возвращается снова и снова? На это есть много теорий. Например, поколенческая: для детей одежда родителей кажется сентиментальной и привлекательной.
Маркетологи пытаются продать новые коллекции, потратив минимум ресурсов. Это значит, нужно меньше менять лекала, потому что это дорого. Из года в год, из сезона в сезон шьются одни и те же вещи, но из разных тканей.
В магазинах крупных марок на столах обычно лежат вещи, которые хочется сбыть поскорее.
На одежду нельзя поставить торговый знак. Это приводит к тому, что как только дизайнерская одежда засветится где-нибудь, люди из Zara или H&M отошьют её массово быстрее, чем оригинальная вещь попадёт в шоу-рум.
Футболка и джинсы не могут выйти из моды. Что бы ни происходило с модой, у нас есть две ручки и две ножки. Поэтому человек всегда стремится к максимально удобной одежде.
Крайне мало людей готовы радикально переодеваться ради моды.
Мы все погружены в атмосферу визуальных образов, даже если не осознаём и не интересуемся этим.
Параллельно существует очень много мод.
Мы разучились по одежде определять, женат ли человек, или нет. А раньше это было элементарной задачей.
Бывает гендер биологический, а бывает гендер общественный. В одежде они не всегда совпадают.
Как мы представляем себе мужской костюм? В нём есть котелок и часы на цепочке. А в женском костюме есть бантик? Так, а когда мы в последний раз видели бантик или котелок? Этих вещей уже нет, а гендерный символ остался.
Костюм должен соответствовать роли. Например, если женщина придёт на родительское собрание на каблуках, её одежду будут обсуждать в первую очередь.
В викторианскую эпоху существовала роль женщины-ангела: бестелесного существа, которое не испытывало эмоций, и служило успокоением сурового мужского нрава. Одежда женщины-ангела соответствовала её образу: юбка-подставка прекрасного «верха». У такой женщины «низа» не существовало.
В викторианскую эпоху было неприлично употреблять слова руки и ноги. Подразумевалось словно у женщины совсем нет ног. Вместо них использовали слово «конечности».
В двадцатом веке мужчины отвоевали у женщин только один аксессуар — серьги.
В начале XX века детей начали массово переодевать в розовое и голубое в зависимости от пола. Тогда были популярны фрейдистские теории о том, что если детей сразу не разделять в зависимости от пола, то от этого идут психические расстройства, мастурбация и другие ужасы.
Многие гимназистки специально не чистили платья: «Я вам не предмет, чтобы меня разглядывать!».
Сейчас в обществе есть эротический костюм и бельё как нечто повседневное. Раньше бельё было единственным эротическим костюмом.
У людей есть потребность защищать своих детей. Поэтому у людей вызывают сострадание и умиление существа с детскими пропорциями: большими глазами, большой головой. Так нам кажутся симпатичными Квазимодо и Шрек.
В XVIII и XIX веке считалось нормальным демонстрация женской груди, особенно небольшой. Считалось, что обеспеченная женщина может тратить время на уход за собой, а не на кормление детей и прочие утомительные занятия.
Про брови: «Ты не должна выглядеть так, словно у тебя на лице поселились две безумные гусеницы».
Мы удивляемся выходцам из африканской культуры, которые наносят татуировки на лицо, но вполне спокойно красим ногти в красный цвет и не задумываемся об этом.
Употребление героина даёт побочный эффект: очень чистую и белую кожу. Поэтому некоторое время героин был в моде у фотомоделей.
Возраст человека очень важен в обществе. Одежда работает на опознание возраста или его сокрытие. Опознание возраста в одежде важно для того, чтобы понимать, как нам вести себя с человеком.
Если маленькая девочка на фотографии одета как взрослая женщина, то это всегда кажется скандальным и педофилистичным. Это несмотря на то, что формально никакие общественные правила не нарушены.
Считается, что с возрастом человек теряет интерес к своему костюму. Он тратит на него меньше, чем в молодости.
Ребёнка от взрослого отделяют знания о сексе и смерти. Девочку от женщины отличают каблуки и макияж.
В американской культуре есть «тренировочный лифчик» — детская деталь одежды, которую носят, чтобы привыкнуть носить лифчик.
Сегодняшняя одежда не может вернуть нам молодость. Эта задача ложится на нашу пластику, наши тела. Если нам говорят о том, что что-то нас молодит, то речь идёт обычно о фигуре или языке тела. А еще если человек хочет омолодиться, он начинает больше интересоваться одеждой (как в молодости).
Руссо: «Женщина должна быть так хороша, чтобы ей не требовалась помощь её костюма».
В жизни каждого мальчика наступает момент, когда он начинает носить мужские трусы. Это знаменательный акт мужской инициализации.
⌘ ⌘ ⌘
Это были замечательные три недели. Спасибо Линор и Высшей школе экономики.
Друзья, мы с А. переезжаем в Санкт-Петербург и ищем квартиру.
Мы хотим снять квартиру в Центральном районе. Ищем у станций метро: Чернышевская, Достоевская, Лиговский проспект, Садовая, Адмиралтейская.
Нам нужна двухкомнатная квартира, желательно чистая и светлая. Лучше, если в ней не будет мебели, мы привезём свою. Здорово, если в квартире есть нужная для жизни техника: стиральная машина, плита, вот это всё.
Мы готовы платить за квартиру до 40.000 ₽ в месяц. Если жильё волшебное (с камином или блоковским видом на крыши и дымы), то, возможно, и больше.
Мы готовы к переезду с середины ноября.
Мы с А. — хорошие жильцы. Я работаю редактором, А. — разработчик и художница. С нами живёт воспитанная кошка Пандора. У нас не бывает громкой музыки и шумных компаний.
Если вы знаете подходящую квартиру — пожалуйста, напишите мне на почту sergey@sergeykorol.ru, во вконтакте или фейсбук. Если знаете проверенного риелтора, то тоже пишите. Будем рады, если вы поделитесь ссылкой на этот пост со своими друзьями.
Уже скоро год как мы кормим завтраками посетителей Creative Mornings.
Creative Mornings — это сообщество, которое раз в месяц встречается на лекцию и завтрак. Для лекции приглашается спикер, каждый раз новый. А завтрак устраивают кафе и рестораны, бесплатно для всех. Так десятки (а порой и сотни) человек начинают утро с классного события.
Артур с Леной позвали нас когда-то на одну из встреч Creative Mornings. Помню, что регистрироваться на событие следовало буквально за час после анонса — билеты заканчивались моментально. Помню очередь за кофе и особое утреннее настроение, когда встал на два часа раньше, и оно того стоило.
Знали бы мы, что после этого будем раз в месяц вставать на пять часов раньше — чтобы самим накормить гостей.
После одной из первых лекций я сказал А.: «Давай напишем и попросим нас пустить. Испечём какие-нибудь капкейки!». А. отнеслась к этому скептически — напомнила что у нас не работает духовка, а еще кошка роняет шерсть. Что же будет, если шерсть окажется в маффинах? Но я всё равно написал. И нас всё равно пригласили.
С тех пор раз в месяц мы ищем самую крупную голубику для гранолы, выбираем самый оранжевый перец для хумуса. Я покупаю внизу тридцать баночек «Активии», и продавщица смотрит на меня, словно на безумного язвенника.
А. досадовала, что без духовки наши возможности оказались сильно ограниченными. Мы тогда жили на Аэропорту, с древней чугунной газовой плитой, на которой был шильдик с марширующей уткой и надписями по-немецки. В один из дней я решился и буквально разобрал духовку плиты, а затем промыл её железные кишочки теплой водой с мылом. На следующий «Завтрак» мы несли банановый хлеб.
С какой стороны на Creative Mornings ни посмотри, везде, казалось бы, сплошное разочарование. Завтрак на тридцать человек стоит немалых денег, особенно с учётом нашего продуктового перфекционизма. На его приготовление мы тратим кучу времени: бегаем у магазина, стоим у плиты, режем, печём, собираем и упаковываем.
И сколько бы ресурсов мы ни тратили, всех наших жалких порций хватает примерно на пять минут. Порой мы с А. думаем о том, чтобы психануть и наготовить огромную кучу еды. Боимся только, что опять за пять минут всё разлетится.
Но все эти печали не стоят ничего перед зарядом хронической радости. Мы кормим людей! И им нравится! И они говорят «Спасибо!», подходят за рецептом, добавляют в друзья потом, приходят через полгода со словами: «А я до сих пор помню ваши ореховые конфеты!». Боже, это такое удовольствие! Не знаю, с чем его сравнить, как еще его достичь.
Мы благодарны Creative Mornings за три главных урока, которые преподало сообщество:
Если не напишешь и не предложишь, то ничего не будет. Мы часто стесняемся спросить, предложить, посоветовать. Не нужно стесняться, джаст ду ит! Из полуслучайных сообщений в фейсбуке вырастают удивительные вещи.
Больше делайте всякого руками. Ведь текст и компьютерный код не пощупаешь, польза от такой работы эфемерна. А тут всё иначе. Вот они, стоят, родимые, ты сам их накормил этими руками. Считай, прожил не зря от «Завтрака» до «Завтрака».
Учитесь оптимизировать. Чтобы накормить 30 или 50 человек, нужно потратить вечер на готовку. Первые вечера были адом: мы упарывались у плиты и ложились спать в пять утра (а в семь уже вставать). Сейчас мы научились готовить быстро, собрали свой списочек лайфхаков. Теперь мы, к примеру, легко приготовим еду на дюжины случайных гостей. Чёрт его знает, где еще получится применить этот опыт.
Вот такие пироги, друзья. Приходите на «Завтраки», готовьте сами, пробуйте новое. Это классно, поверьте.
Коммерсант иногда публикует просто потрясающие тексты: «Вы ищете русский мир, в каждую минуту находясь в нем. Наша страна есть необозримый, огромный и связный текст, где всякое слово связано со всяким другим нитями, которым тысяча лет. Псалмы, переписанные впервые в Новгороде Исаакием, читали с ужасом и надеждой посланные в Чечню в 2000 году срочники. Об Исаакии спустя тысячу с лишним лет читаете сейчас вы. В этих текстах уже тогда не было, как нет сейчас — только русского, только греческого, только национального и только иностранного, только Нового Завета и только Ветхого Завета, только православия и только еретического, только верного и только неверного. В них уже есть все. Все эти буквы по-прежнему написаны на воске, и они будут стерты, и снова будут написаны новыми авторами. Возможно, больше мы толком ничего не можем; что же, этого достаточно. Как достаточно будет кого-то еще, когда в ближайшее время мы опять обнаружим себя в кошмарной пустоте и бедности Лаодикии».
«Реликвия» радует: «Как-то раз дед отбил с несколько сотен металлических пластин, на каждой «Лидонька, я тебя люблю очень». Эти пластины лежат на дне моря в каждом новом порту, в каждом новом заливе и проливе, куда заходили дедовы суда. Дед говорил: надо делать только то, что надо. А что не надо — того не надо делать. Потому мне так легко и живется».
Блог с короткими историями, которые автор собирает из статей оксфордского словаря.
Инстаграм с фотографиями парижских напольных мозаик.
Женя Арутюнов — про эмпатию: «Человек с хорошим чувством юмора — это не тот, кто много смеётся. И не ходячая энциклопедия шуток. Это даже не чудак с развитой фантазией, угорающий со всего на свете. Нет, пусть он поймёт мой юмор и пусть рассмешит именно меня. Для этого нужно уловить моё настроение, оценить эмоциональное состояние и понятийный багаж. С таким человеком будет весело и двухлетнему ребёнку, и хмурому подростку, и его собственной бабушке на смертном одре. Чувство юмора — это развитая эмпатия».
Интересно о том, как устроен киббуц — израильская сельскохозяйственная коммуна: «До середины восьмидесятых годов все дети жили отдельно от родителей. Были т.н. детские дома ( בתי ילדים ), куда сдавали ребенка по достижении трехмесячного возраста, там он и рос, ковался человек нового типа. Называлась такая система совместное проживание ( לינה המשותפת ). Родители, в свободное от дежурств и охраны время, приходили навестить, почитать сказку на ночь. Никаких длительных контактов с родителями не было, дети до окончания школы находились под попечительством воспитателей. Этот фактор имел огромное влияние на формирование кибуцной личности, думаю, до конца не оцененый. Нельзя сказать, что эти люди не привязаны к своим теперешним семьям, но отношения с родителями у многих людей до 70-го года рождения очень и очень прохладные. Дома родителей выглядели как небольшие однокомнатные квартирки, в которых не было ни детских кроватей, ни вообще места для детей. Зато была практика подселения «примуса» — это когда в квартирке семейной пары поселяли дополнительного третьего человека, которому больше негде жить. «Примус» — потому что шумит и мешает уединению. Имею подозрение, что система была применена с целью снизить темпы прироста населения… В 80-х решили отказаться от совместного проживания и перейти к семейному проживанию ( לינה משפחתית ). Под этот проект ко всем кибуцным домам были пристроены дополнительные комнаты и дома стали походить на дома».
Агентство недвижимости, которое специализируется на модернистских домах в Великобритании.
«Экономист» написал некролог по фридайверу Наталье Молчановой, у которой я мечтал учиться (и не успел): «Such techniques were essential because she was swimming and diving on a single breath, without gas. In this extraordinary sport, free diving, she had 41 world records. She could hold her breath, when floating motionless with her head under water in a pool, for nine minutes and two seconds. Swimming horizontally underwater with a fin, she could cover 237 metres. Diving with the fin alone (as she preferred), rather than aided by a metal weight, she could reach 101 metres. When she resurfaced, between her measured and grateful gulps of air, she would wink, grin, whoop and wave as another record fell. After she turned 50 she liked to break diving records on her birthday, to show other middle-aged women what they could do».
О том, как меняется чтение в цифровую эпоху: «В 2013 году психологи и неврологи Ливерпульского университета пришли к выводам, что сеансы чтения качественной художественной литературы оказывают на мозг эффект ракетного ускорителя. Исследователи просили добровольцев читать оригинальные и упрощенные выдержки из Шекспира, Вордсворта и Элиота. Реакция мозга на каждое новое слово отслеживалась при помощи магнитно-резонансной томографии. Снимки показали, что оригинальные тексты со сложными метафорами и синтаксисом провоцировали намного более сильный и длительный отклик, требовали большего объема работы мозга и стимулировали респондентов продолжать чтение. Также выяснилось, что чтение поэзии особенно активизирует правое полушарие, в котором хранится автобиографическая память, помогающая читателю увидеть личностный опыт в свете прочитанного. «Исследования показывают, что литература в силах открывать новые горизонты сознания, формировать мысли, их грани и связи как у молодых, так и у взрослых людей», — заявил профессор английской литературы Филипп Дэвис».
Рассказ Елены Захаровой про месяц, который она провела в Берлине.
Космонавт — о бытовых особенностях жизни на орбите: «Ну и после маленького корабля станция поражает объемом. На станции всегда кто-то есть. Забираешься внутрь, а там старожилы летают, легко и непринужденно. Слегка оттолкнувшись кончиками пальцев, они пролетают десятиметровый модуль, снайперски попадая в люк. Именно это всегда и показывают на видео со станции. Само собой, тут же пытаешься повторить — ничего подобного. Больше всего ты напоминаешь бильярдный шар, посланный неумелой рукой. Где-то зацепился, где-то ногами затормозил, а где-то головой, где-то что-то сбил. Новичка сразу видно: он передвигается медленно, в полете для торможения раздвигает ноги, наподобие ласточкина хвоста, и не столько тормозит ими, сколько сбивает все вокруг. И за новичком тянется шлейф из сбитых приборов, объективов и прочих предметов. Через неделю-две неловкость проходит, а через полгода становишься настоящим асом. Куда-то надо — оттолкнулся одним пальцем, долетел и затормозил одним пальцем, правда, на ноге. Кстати, в невесомости довольно быстро сходят мозоли на стопах, и кожа там становится нежной, как у младенца. Зато натираются небольшие мозоли в самом неожиданном месте — на верхней поверхности больших пальцев ног — именно ими тормозят и фиксируются во время работы. Ведь руки для работы, а держатся космонавты пальцами ног. И завидуют обезьянам, у которых есть чудесные хвосты».
