ЖЖ радует: «Вы знаете, я всю жизнь работаю с текстами. Со школы еще. То есть двадцать лет назад я легко и непринужденно сел и начал переводить именно потому, что еще в шестом классе пытался делать то, что в универе стал делать всерьез. Так что я, как никто, далек от того, чтобы осуждать чужие промахи. Я прекрасно понимаю, как можно взять и написать что-то вроде «челоеловек», и не заметить, что тут что-то не так. Я прекрасно понимаю, как можно не заметить чудовищной ошибки на самом видном месте. Я прекрасно понимаю, как можно пропустить страницу текста в переводе, я сам так делал. Я понимаю редактора, который начал было править сомнительное место, отвлекся на полпути и так и оставил, в результате чего в изданном тексте появляются самые изумительные конструкции и даже обрубки слов. Ну, бывает. Я одного не понимаю: как можно взять и исправить текст, в котором ошибки не было, так, что теперь она есть? Ведь ты же не случайно это делаешь. Это не то, что рука дрогнула и тыцнула не ту кнопочку. Ты сидишь, думаешь, видишь место, которое тебе не нравится, вспоминаешь, видимо, правило, и… И исправляешь. Например, «потерянной любви» на «потеряно любви». Это, видно, корректор как-то особенно не любит двойное н, потому что я потом еще две таких же ошибки обнаружил: «выпученными глазами» и т.п.».
Из рецензии на книгу Heads in Beds о гостиничном бизнесе: «Что касается, уборщиц, то одним из критериев оценки качества их работы является чистота стекла (зеркало в ванной, кофейный столик в номере, стеклянное покрытие на рабочем столе, стаканы в холодильнике) и отсутствие на нем разводов, что приводит к нежелательному (для гостя) эффекту — уборщицы практически всегда используют самое сильное моющее средство (в книге упоминается Pledge) на всем, чтобы не возиться со специальным моющим средством для стекла (которое к тому же нередко оставляет разводы). Т.е. гостиничные стаканы перед употреблением лучше обильно сполоснуть, иначе привезенное с собой вино получит нежный оттенок лимона».
Забавная статья о том, как безымянную магазинную фотографию постоянно путают со снимком Андреаса Гурски — вплоть до того, что уже непонятно становится, что где.
Очень люблю читать, как пишет Ревзин: «У нас дома боль утраты с 11 числа не очень ощущалось. Было чувство абсурдности бытия, потому что он умер, а ничего не произошло. Но тетя Таня к Брежневу относилась с уважением, анекдотов про него не одобряла и еще за несколько лет до того завела у себя дома его портрет в золотой раме, в кремовом кителе с орденами. И он у нее висел в большой комнате над диваном рядом с голографической японкой, которая под одним углом зрения была в одном кимоно, а под другим в другом. Мой брат Колька говорил, что если посмотреть на нее сверху, от потолка, то она еще бывает и без кимоно, и мы даже однажды пытались слазить, но люстра сломалась. Так вот, приезжаем мы, а тетя Таня ему, портрету, сбоку снизу приделала ленту из черного крепа, а сама сидит под ним. В черном костюме, блузке с жабо, со слезой, торжественно, но по-домашнему — рядом эмалированный таз с пирогами, укрытый одеялом».
Из интересного интервью о хосписах: «Нет, настоящий хоспис — это такие условия, чтоб человек мог приехать сюда со своей кошкой. А у него, быть может, никого ближе нее и нет, она его обезболивает лучше морфина. И рисовать человек должен до конца, если хочет. Или вот чемпионат мира по футболу, а человек только и мечтал до него дожить. Так давайте обеспечим ему возможность этот чемпионат посмотреть с первого до последнего матча на той громкости, на какой ему комфортно, а не на той, которая не мешает соседям по палате. Вот это — хоспис. Если вы этого не делаете, не можете называться хосписом».
Совершенно замечательное интервью Линор Горалик о том, как в современном мире выжить творческому человеку: «У нас нет системы, которая даёт людям с высоким символическим капиталом конвертировать его хотя бы в прожиточный минимум: разветвлённой системы грантов, «poet in residence», широкой системы культурного преподавания, системы адекватной государственной поддержки культуры. Ровно поэтому очень многим приходится искать внешний заработок. Но, мне кажется, безденежье — не та причина, по которой люди, в молодости желавшие быть художниками, отступили от этой идеи: люди вообще часто перестают делать то, чем занимались в юности. Даже если бы этих талантливых молодых людей поселили в теплицу и кормили каждый день орешками, всё кто-то из них перестал бы рисовать. Но тем, кто не перестал бы, жить стало бы легче. Я ни на секунду не считаю, что «художник должен быть голодным». Это чудовищная пошлость, произносимая людьми, в жизни не видевшими ни художников, ни голода. Никто не должен быть голодным. Если сытый человек пишет меньше стихов — бог с ними, со стихами. Человек важнее».
Марина Степанова могуче пишет: «Говорят, если подпилить вороне кончик клюва, она разобьется: тонкие настройки ориентирования, орган дальнобойной связи с будущим перестают работать, до любой точки одно расстояние, пропорции смещены, выхода нет. Так же, кажется мне, работает и ориентирование во времени: если отпилить себе чувство завтрашнего дня, будешь вечно биться об углы и карнизы прошлого: оно ведь только из них и состоит. Здесь интересно подумать про искажения, которые происходят в сознании, где будущее не предусмотрено (обеззаражено, анестезировано — и старательно маскируется под настоящее или выводится за скобки, как чужая бестактность). В мире, где есть только прошлое и настоящее, персональный выбор как бы утрачивает вес: события происходят волей вещей, почти сами собою, без всякого желания участников (которые как бы и не участвуют — просто используют сложившиеся обстоятельства). Все происходящее имеет целую номенклатуру прообразов, легко позволяющих сместить с себя ответственность, размазать ее на дюжину удобных обобщений. Некоторые из них часто слышишь сейчас: «В трудные времена всегда приходится идти на компромиссы», «Люди искусства всегда сотрудничали с властью», «Цензура всегда была» — «всегда» здесь ключевое слово, позволяющее не быть исключением. Будущее как смена парадигмы, возможность поступать не-как-всегда вызывает отчетливую тревогу. Но и деваться уже некуда, история нас догнала, и выпростаться из-под нее будет непросто».
