Замечательная книга химика по образованию и сельскохозяйственного менеджера управленца по призванию — энциклопедия быта русской деревни второй половины XIX века.

«Письма из деревни» — это толстая книжка, состоящая из дюжины писем, страниц в пятьдесят каждое. Энгельгард действительно пишет их как письма, в которых рассказывает о своей жизни в деревне и своём хозяйстве, хотя я расценивал бы их как независимые друг от друга эссе-воспоминания.

Но мы, посидев без свету три месяца, уже в феврале чувствуем приближение весны и оживаем. Чуть только ясный солнечный день, все оживает и стремится воспользоваться живительным солнечным лучом. В полдень, когда на угреве начинает капать с крыш, куры, утки и вся живность высыплет на двор — греться на солнце; воробьи тут же шмыгают между крупною птицей и весело чиликают; корова, выпущенная на водопой, остановится на солнце, зажмурится и греется. В хлеве все телята толкутся против окошка, обращенного на солнечную сторону. Быки, чувствуя приближение весны, ревут, сердятся, роют навоз ногами. Сидишь себе на крылечке в полушубке, подставив лицо теплым солнечным лучам, куришь, мечтаешь. Хорошо.

«Письма» — это не столько письма, сколько дневник, способ регистрации реальности. А еще это могучий исторический документ, который позволяет заглянуть и в дом посткрепостного помещика, в котором шкворчит яичница с беконом, и в тёмную крестьянскую избу, где чадит лучина и сохнет на лавке пушной хлеб.

У меня нет правильно организованной раздачи печеного хлеба нищим с веса, как это делается, или, лучше сказать, делалось, в некоторых господских домах. У меня просто в застольной старуха подает «кусочки», подобно тому, как подают кусочки в каждом крестьянском дворе, где есть хлеб — пока у крестьянина есть свой или покупной хлеб, он, до последней ковриги, подает кусочки. Я ничего не приказывал, ничего не знал об этих кусочках. «Старуха» сама решила, что «нам» следует подавать кусочки, и подает.

В нашей губернии, и в урожайные годы, у редкого крестьянина хватает своего хлеба до нови; почти каждому приходится прикупать хлеб, а кому купить не на что, то посылают детей, стариков, старух в «кусочки» побираться по миру. В нынешнем же году у нас полнейший неурожай на все: рожь уродилась плохо и переполнена была метлой, костерем, сивцом; яровое совсем пропало, так что большею частью только семена вернули; корму — вследствие неурожая яровой соломы и плохого урожая трав от бездождия – мало, а это самое трудное для крестьян, потому что при недостатке хлеба самому в миру можно еще прокормиться кое-как кусочками, а лошадь в мир побираться не пошлешь. Плохо, — так плохо, что хуже быть не может. Дети еще до Кузьмы-Демьяна (1 ноября) пошли в кусочки. Холодный Егорий (26 ноября) в нынешнем году был голодный — два Егорья в году: холодный (26 ноября) и голодный (23 апреля). Крестьяне далеко до зимнего Николы приели хлеб и начали покупать; первый куль хлеба крестьянину я продал в октябре, а мужик, ведь известно, покупает хлеб только тогда, когда замесили последний пуд домашней муки.

В конце декабря ежедневно пар до тридцати проходило побирающихся кусочками: идут и едут, дети, бабы, старики, даже здоровые ребята и молодухи. Голод не свой брат: как не поеси, так и святых продаси. Совестно молодому парню или девке, а делать нечего, – надевает суму и идет в мир побираться. В нынешнем году пошли в кусочки не только дети, бабы, старики, старухи, молодые парни и девки, но и многие хозяева. Есть нечего дома, — понимаете ли вы это? Сегодня съели последнюю ковригу, от которой вчера подавали кусочки побирающимся, съели и пошли в мир. Хлеба нет, работы нет, каждый и рад бы работать, просто из-за хлеба работать, рад бы, да нет работы. Понимаете — нет работы.

«Побирающийся кусочками» и «нищий» — это два совершенно разных типа просящих милостыню.

Нищий — это специалист; просить милостыню — это его ремесло. Он, большею частью, не имеет ни двора, ни собственности, ни хозяйства и вечно странствует с места на место, собирая хлеб, и яйца, и деньги. Нищий все собранное натурой — хлеб, яйца, муку и пр. — продает, превращает в деньги. Нищий, большею частью калека, больной, неспособный к работе человек, немощный старик, дурачок. Нищий одет в лохмотья, просит милостыню громко, иногда даже назойливо, своего ремесла не стыдится. Нищий — божий человек. Нищий по мужикам редко ходит: он трется больше около купцов и господ, ходит по городам, большим селам, ярмаркам. У нас настоящие нищие встречаются редко — взять им нечего.

Совершенно иное побирающийся «кусочками». Это крестьянин из окрестностей. Предложите ему работу, и он тотчас же возьмется за нее и не будет более ходить по кусочкам. Побирающийся кусочками одет, как и всякий крестьянин, иногда даже в новом армяке, только холщовая сума через плечо; соседний же крестьянин и сумы не одевает — ему совестно, а приходит так, как будто случайно без дела зашел, как будто погреться, и хозяйка, щадя его стыдливость, подает ему незаметно, как будто невзначай, или, если в обеденное время пришел, приглашает сесть за стол; в этом отношении мужик удивительно деликатен, потому что знает, — может, и самому придется идти в кусочки. От сумы да от тюрьмы не отказывайся. Побирающийся кусочками стыдится просить и, входя в избу, перекрестившись, молча стоит у порога, проговорив обыкновенно про себя, шепотом «подайте, Христа ради». Никто не обращает внимания на вошедшего, все делают свое дело или разговаривают, смеются, как будто никто не вошел. Только хозяйка идет к столу, берет маленький кусочек хлеба, от 2 до 5 квадратных вершков, и подает. Тот крестится и уходит. Кусочки подают всем одинаковой величины — если в 2 вершка, то всем в 2 вершка; если пришли двое за раз (побирающиеся кусочками ходят большею частью парами), то хозяйка спрашивает: «вместе собираете?»; если вместе, то дает кусочек в 4 вершка; если отдельно, то режет кусочек пополам.

Огромная заслуга Энгельгардта как летописца своего времени — это его уважение и любовь к крестьянину. Александр Николевич начал жить в деревне, в которой крепостное право де-юре было отменено более двадцати лет назад, но де-факто расслоение общества и обнищание крестьян лишь усилилось. Но ни на одной из сотен страниц не найти упоминания о том, что деревенский житель глуп и тёмен, скорее наоборот, Энгельгардт описывает его быт с отеческой жалостью и пониманием.

Я иду в столовую. Кошки, зная, что я дам им за ужином лакомый кусочек, бегут за мной. У меня две кошки – большой черно-белый кот и черно-желто-белая кошечка; такую кошечку национального цвета я завел для опыта. Говорят, что только кошки бывают черно-желто-белого цвета и что котов такого цвета никогда не бывает; говорят, что когда народится кот черно-желто-белого цвета, то значит скоро светопреставление. Я хочу посмотреть, правда ли это. Первый признак близости светопреставления – это, как известно, появление большого числа нытиков, то есть, людей, которые все ноют; второй – рождение черно-желто-белого кота. После «Положения» появилось множество нытиков. Хочу посмотреть, не народится ли черно-желто-белый кот.

Занятно то, как петербургский профессор химии смог наладить на селе эффективное хозяйство. Несколько сёл, которыми управлял Энгельгардт, еще при его жизни начали называть «Счастливым уголком», а после смерти хозяина имение было сразу же выкуплено Министерством сельского хозяйства для основания там опытной станции.

Каждый крестьянский мальчик, каждая девочка умеют считать до известного числа. «Петька умеет считать до 10», «Акулина умеет считать до 30», «Михей до 100 умеет считать». «Умеет считать до 10» вовсе не значит, что Петька умеет перечесть раз, два, три и т.д. до 10; нет; «умеет считать до 10», это значит, что он умеет делать все арифметические действия над числами до 10. Несколько мальчишек принесут, например, продавать раков, сотню или полторы. Они знают, сколько им следует получить денег за всех раков и, получив деньги, разделяют их совершенно верно между собою, по количеству раков, пойманных каждым.

При обучении крестьянских мальчиков арифметике учитель всегда должен это иметь в виду, и ему предстоит только, воспользовавшись имеющимся материалом и поняв, как считает мальчик, развить счет далее и показать, что «считать можно до бесконечности». Крестьянские мальчики считают гораздо лучше, чем господские дети. Сообразительность, память, глазомер, слух, обоняние развиты у них неизмеримо выше, чем у наших детей, так что, видя нашего ребенка, особенно городского, среди крестьянских детей, можно подумать, что у него нет ни ушей, ни глаз, ни ног, ни рук.

Книга изобилует интересными фактами о быте, психологии и философии жителей села, написанным законам их взаимодействия друг с другом. Читая «Письма», начинаешь понимать, как работает огромная и сложнейшая система сельской жизни, которая не описана ни в каком учебнике, но которую с рождения знают все крестьяне, в большинстве своём — безграмотные.

Люди точно знают, на какой пище сколько сработаешь, какая пища к какой работе подходит. Если при пище, состоящей из щей с солониной и гречневой каши с салом, вывезешь в известное время, положим, один куб земли, то при замене гречневой каши ячною вывезешь менее, примерно, куб без осьмушки, на картофеле — еще меньше, например, три четверти куба и так далее. Все это грабору, резчику дров, пильщику, совершенно точно известно, так что, зная цену харчей и работы, он может совершенно точно расчесть, какой ему харч выгоднее, — и рассчитывает. Это точно паровая машина. Свою машину он знает, я думаю, еще лучше, чем машинист паровую, знает, когда, сколько и каких дров следует положить, чтобы получить известный эффект. Точно так же и относительно того, какая пища для какой работы способнее: при косьбе, например, скажут вам, требуется пища прочная, которая бы, как выражается мужик, к земле тянула, потому что при косьбе нужно крепко стоять на ногах, как пень быть, так сказать, вбитым в землю каждый момент, когда делаешь взмах косой, наоборот, молотить лучше натощак, чтобы быть полегче. Уж на что до тонкости изучили кормление скота немецкие ученые скотоводы, которые знают, сколько и какого корма нужно дать, чтобы откормить быка или получить наибольшее количество молока от коровы, а граборы, думаю я, в вопросах питания рабочего человека заткнут за пояс ученых агрономов.

Советую эту книгу, она читается легко и интересно. Если «Слышанное. Виденное. Передуманное. Пережитое» Варенцова — это книга о дореволюционных предпринимателях, то «Письма из деревни» — это летопись жизни на селе.

Очень красивая книга об искусстве ведения быстрых графических заметок.

В то время, когда я работал в издательстве «Манн, Иванов и Фербер», у нас было плоховато с выпуском графичных книг. Я очень рад, что это время уже позади. «Визуальные заметки» — это самая красивая книга издательства. Ну вот, полюбуйтесь на один из разворотов:

«Визуальные заметки» — это книга-эссе Марка Роуди, дизайнера, иллюстратора и любителя зарисовывать идеи с различных айтишных конференций, которые ему приходится посещать. За годы ведения графических заметок Роуди выработал не только свой уникальный стиль, но и уверился в то, что подобный способ запоминания информации куда круче, чем привычное всем текстовое записывание. Собственно, об этом и книга.

Книгу и книгой-то трудно назвать — в ней почти нет текста, да и тот весь нарисован от руки. По сути книга предствляет собой набор иллюстраций, в которых Роуди разворачивает свою идею: «Бери молескин и рисуй, сукин сын!». По объему «Визуальные заметки» следует отнести скорее к статье — плотненькая книжечка неторопливо читается за пару часов.

«Визуальные заметки» было весело перелистывать и интересно разглядывать — на страницах с приглашёнными дизайнерами скетчноутерами внимательный наблюдатель найдет несколько пасхалок. Однако не стоит ждать от книги вау-идей, это скорее большой молескин-манифест, задача которого — вдохновить и убедить, но никак не научить. Роуди уверен, мы и так всё умеем.

Классная книжка. Советую её дизайнерам, журналистам, блогерам, начинающим писателям и любопытным путешественникам.

Сборних адово сложных и красивых эссе Маринэ Бриге об искусстве.

«Маленькие эссе о больших величинах» — это тот самый случай, когда книжка взялась в твоей жизни случайно. Я нашёл её на каких-то завалах в небольшом провинциальном книжном магазине. Она сиротливо смотрела на меня своим крохотным тиражом в 300 экземпляров и ценой — стопка бумаги такого же формата стоит дороже. Я недоверчиво взял её в руки и пролистал. Внутри мне встретились чёрно-белые репродукции Ван-Гога и язык, сложный и красивый, словно дорогое кружевное бельё.

Стекло стекало…

Как время, как вода, прошедшая скозь песок, как песок — скозь пальцы.

Аморфное — уже не только незримо, но неосязаемо. Как сознание…

И тогда — вне времени и сознания — остаёшься один на один с пространством. Оно поглощает звук, но возвращает эхо, оно поглащает свет, но возвращает отражение.

Его безмерность необходимо разграничить.

Необходимо провести линию.

Эта книга написана так сложно и по-особенному красиво, что себя нужно погружать в особое состояние её чтения, словно в кому. Она читается на самой границе понимания и восприятия, словно и не ты читаешь вовсе. Время от времени сознание соскальзывает с поверхности чтения, тормозит себя неловкими взмахами ресниц, и погружается куда-то глубоко, тогда приходится прерываться и начинать сначала. Сто семьдесят страниц, девять небольших эссе о художниках и их стиле можно и нужно читать очень долго. Иначе просто не получится.

С чего начинается любая дорога? С пары башмаков. Однажды он купил у старьёвщика пару старых, но свежевычищенных ботинок, а поскольку его притягивало лишь то, что имело резкий отпечаток жизни, то эскиз он сделал с уже замазанных грязью, имеющих некий жизненный налёт башмаков. Он желал, чтобы в его работах чувствовался запах земли — неважно, будут ли это изношенные башмаки, тугие комья картофеля или «маланхолические» скалы близ Сен-реми. А рисование для него — такая же изнуряющая «борьба с натурой», как врезание плугом в землю для брабантского крестьянина.

Это очень странная книга. Она писалась особенным автором для особенного читателя, и большинство из нас её либо не поймут, либо поймут неправильно, не так, как нужно. Я прикоснулся к этому и получил странное эстетическое удовольствие. Не уверен, правда, что хочу испытать его еще раз.

Классная книга о том, как живут сильные мира сего.

«Рублёвка» — это такая феерическая расстановка точек над самыми богатыми и влиятельными людьми одной шестой части суши. Валерий Панюшкин, который лично знаком с многими из них, не постеснялся окунуть своих героев в дорогое шампанское, сперму, жидкое золото, тёплые океанические воды и дерьмище. В результате получилась эпическая книга, из которой можно узнать ответы на вопросы, которые даже сам себе стеснялся задать.

Не стоит думать, будто правила на Рублевке навязывают обязательно силой. Иногда и хитростью, и неожиданностью действий, внезапностью. Вот, например, в самом начале 90-х жил в поселке Новь, в той его части, что выходит к деревне Раздоры, профессор Московского университета Александр Аузан. С 50-х годов жил — тогда бабушка выкупила здесь участок в память о расстрелянном муже, легендарном комкоре Аузане, мечтавшем жить в Раздорах. Жил хорошо, соседствовал с маршалом авиации Евгением Савицким, чья дочь Светлана — вторая в Советском Союзе женщина-космонавт и дважды герой Советского Союза.

Но меняются времена. Маршал беднел, и дочь его, привычная к светлым подвигам, а не к каждодневному капиталистическому труду, беднела. И все чаще маршал, встретившись с Аузаном на дорожке или подсев к Аузану на скамейку, заводил разговор о том, что хотел бы продать дачу. Возможно, ждал, не предложит ли сам Аузан выкупить маршальский участок. Возможно, просто так ворчал по-стариковски. Возможно, видел, что пишет Аузан экономические статьи в центральных газетах, и полагал Аузана близким к новой власти, а стало быть, состоятельным. Но не близок оказался Аузан и не состоятелен — не так прямолинейно работают правила Игры «Рублевка», — и участка Аузан не купил.

И вот однажды маршал Савицкий рассказал Аузану, что нашел, дескать, покупателя на свою дачу, солидного человека. А через несколько дней заселился в бывший генеральский дом Отари Квантришвили — по официальной версии предприниматель, меценат и любитель вольной и классической борьбы, а по слухам — криминальный авторитет. Поселился и первым делом, конечно же, рядом с генеральским дачным домом принялся строить новый, в десять раз больше. Слухи о том, что Отари — высокопоставленный бандит, косвенно подтверждались. С самого утра каждый день у его ворот маячили неприятные личности, ожидающие разрешения воровских споров «по понятиям». Аузан нервничал: бандиты ведь как акулы, задыхаются без движения, не могут угомониться на достигнутом, и если Отари получил участок, то захочет ведь прирезать и соседний.

Именно так и случилось. Однажды Квантришвили пришел к Аузану и начал «гнать телегу», то есть рассказывать малоправдоподобную историю, в которую не поверить нельзя, потому что, если не поверишь, рассказывающий очень обидится, а ему только того и надо — обидеться, найти повод для ссоры. Квантришвили рассказал, что строители у него идиоты, неправильно как-то спроектировали новый дом, что дом сам собой выстраивается как- то так, что залезает к Аузану на участок, и — резюме! — не будет ли Аузан так добр продать Квантришвили пару соток своего участка по рыночной цене?

Аузан понимает: это только начало разводки, только первый ход многоходовой комбинации, цель которой — захватить его участок. Как шпана на темной улице останавливает интеллигентного прохожего просьбой закурить: откажет — можно обидеться, избить и ограбить; согласится — значит слабак, и после второго вопроса можно найти повод обидеться, после чего избить и ограбить.

И тогда Аузан сказал: «Тут у нас, в Раздорах, земельные споры между соседями принято решать по-добрососедски». Квантришвили кивнул: да, по-добрососедски — это правильно, это и по воровским понятиям правильно, и по древним, отложившимся в памяти Квантришвили грузинским обычаям. «И денег, — продолжил Аузан, — с соседа не брать». Квантришвили удивленно вскинул брови. Сотка на Рублевке даже в начале 90-х стоила уже целое состояние.

«Поэтому, Отари, — резюмировал Аузан, — возьми себе две сотки даром, готовь документы, я подпишу».

И грозный Квантришвили повержен. Древние, глубже воровских понятия пробуждены в его душе: грузинское добрососедство, жертвенность в отношении друзей, уважение к старинным укладам. Дальнейший захват Аузанова участка оказался для Квантришвили невозможен. Ибо можно отобрать все что угодно у фраера, но нельзя крысятничать, то есть грабить своих. Можно захватывать собственность, но нельзя забывать благодеяние. Можно хитрить, но нельзя нарушать старинные традиции. И сказал тогда Отари с уважением: «Ты меня, грузина, учишь добрососедству! Да я… Да я… — и, приняв решение, — я тебе белую спальню подарю!»

С этого момента профессор и вор стали друзьями. Криминальный авторитет подвозил профессора в Москву на своей машине, помогал достать дефицитные доски, заходил в гости, уважительно смотрел, как ученые-экономисты на террасе играют в «Монополию» по усложненным правилам, и спрашивал уважительно: «Скажи, Саша, вот ты много работаешь, а я никак не могу понять, где в твоей работе деньги?»

Иными словами, Квантришвили не понял усложненных правил, по которым играет в рублевскую Игру Аузан. Следовательно, проиграл. В терминах великой рублевской Игры это значит, что профессор сумел навязать вору свои правила, а вор профессору — нет.

Я прочитал книгу заплом, за один подход (хотя, вру — один раз прервался на выжимание апельсинового сока). Панюшкину не откажешь в слоге и мастерстве владения словом, «Рублёвка» написана бодро, весело, откровенно. Не знаю, насколько честно она написана, но это не так важно в мире, где всё иллюзия и тлен, даже большие деньги и их странные обладатели.

Вот автор этих строк встречается с ресторатором Аркадием Новиковым поговорить про успешное рестораторство, а Новиков считывает его, то есть меня, будто книгу. Мокасины Tod’s, джинсы Levi’s, рубашка Etro, на запястье вместо часов цветные веревочки, повязанные, помнится, уличным марокканским торговцем в Турине — одет по правилам. Успешный журналист, и одет в карнавальный костюм успешного журналиста. Если бы у меня на руке были дорогие часы, Новиков бы отметил про себя — не по правилам. Если бы я носил костюм, шитый на Сэвил-роу, и это Новиков отметил бы — не по правилам. И если бы я был одет не по правилам, это значило бы, что либо я правил не понимаю, и тогда говорить со мной бессмысленно, либо я пытаюсь ввести собеседника в заблуждение — и тогда говорить со мной опасно. Но я одет по правилам.

Помимо полноценной развлекательной составляющей, у «Рублёвки» есть немалая практическая ценность. Если дасатурировать истории из жизни богатых, знаменитых и влиятельных, можно построить странную, но вполне адекватную картину того, как устроено наше государство, его политическая и финансовая системы. Пользуясь своим понятийным аппаратом, Панюшкин рассказывает о том, почему сел Ходорковский и почему машины на Рублёво-Успенском шоссе ожидают проезда кортежа ровно сорок минут, зачем влиятельным людям четыре телефона и два хобби, и почему люди, которые всю жизнь зарабатывали деньги, в конце стараются избавиться от них любыми способами.

Здесь, на Рублевке, большим почетом пользуется, например, профессия «консильере», словно бы сошедшая со страниц романа «Крестный отец», или профессия «трасти», удачно представленная в фильме «Леон» о наемном убийце.

Взятку в миллион долларов (или уж тем более в десять миллионов) не положишь ни на один счет ни в России, ни за границей. Откуда у прокурора миллион долларов? Такие Деньги нельзя положить ни на счет жены, ни на счет сына, ни на счет тестя, тещи… Доходы государственных служащих декларируются, и не российская полиция, так Интерпол сунет же свой нос и спросит — откуда?

Поэтому взятку свою государственный служащий кладет на счет трасти, который должен быть бизнесменом и миллионером, чтобы миллионные суммы терялись на его офшорных счетах. Вернее, даже так: трасти сам же и является посредником между взяткодателем и взятко- получателем, сам несет чиновнику взятку, но не в чемодане, а под честное слово. Трасти говорит: «С сегодняшнего дня твои десять миллионов долларов лежат на моем счете в банке на Каймановых островах. Можешь получить их в любую минуту, когда захочешь. Но зачем тебе Деньги? Чтобы враги спрашивали, откуда они у тебя? А про твои Деньги на моем счете никто не спросит. Ты хочешь что-то купить на них? Океанскую яхту? Дом в Нормандии? Акции Apple? Я куплю тебе океанскую яхту, дом в Нормандии и акции Apple. Оформлю на подставных лиц или подставные компании. Потому что зачем тебе яхта, дом и акции, оформленные на твое имя? Чтобы враги спрашивали, откуда они у тебя? Тебе нужно свидетельство о собственности на яхту — или ходить на яхте по морю? Тебе нужна купчая на дом — или жить в своем доме в Нормандии, когда захочешь? Тебе нужны акции Apple в сейфе — или дивиденды с акций Apple?»

Одним словом, это классная книга — как салатик из свежих фермерских овощей, заправленный здоровым соусом по рецепту доктора Шено и подаваемый в элитном ресторане. И пусть она чуть-чуть отдаёт желтизной, но и вам не придётся отдать за неё тройную цену, причём в долларах.

Советую.

Воспоминания Кристофера Роннау, который служил солдатом во время войны во Вьетнаме.

За свою жизнь я уже достаточно прочитал военных книг, начиная с классики: Симонова и Жукова, и заканчивая весьма откровенными и жёсткими книгами вроде Капы, Никулина и Алексиевич. Не могу сказать, что мне близка военная тематика, скорее не хотелось упускать очень важный пласт истории, тем более описанный от первого лица. «Кровавые следы» — это моя первая книга о другой войне, Вьетнамской.

Вертолёт, перевозящий солдат, назывался «слик». Слики имели двух бортовых стрелков и могли вместить десятерых таких, как мы, набитых внутрь со всем нашим снаряжением. Некоторые из этих джи-ай-такси также несли контейнеры с ракетами. «Кабанами» или «ганшипами» называли вертолёты с креплениями для нацеленных вперёд пулемётов и ракет. Они не перевозили солдат, но были набиты боеприпасами и использовались, как летающие вооружённые платформы. Словом «даст-офф» обозначали медицинский эвакуационный вертолёт, который мы чаще называли «медэвак». Спереди и по бокам на них были нарисованы большие красные кресты на белом фоне. На мой взгляд, кресты выглядели, как мишени, что было неправильно. ВК и СВА (армия Северного Вьетнама) уже много раз показали, что сбить медицинский вертолёт, полный беззащитных раненых, даже находящихся без сознания, вполне укладывалось в их понятия о морали. Их это совершенно не смущало.

Шум на лётном поле стоял оглушительный. Шарп подал сигнал рукой, мы все побежали мимо вертолётов, и третье отделение набилось в один из них. Мы бежали пригнувшись, чтобы нам не снесло головы, хотя главный винт вращался в пятнадцати футах над землёй. С земли поднималось столько пыли, что невозможно было уберечь от неё глаза и что-нибудь разглядеть. Пока я там служил, я ни разу не слышал, чтобы кого-нибудь на самом деле ударило главным винтом, но, уверен, такие случаи происходили. Когда вертолёты отрывались от земли, они иногда покачивались, отчего одна сторона винта приближалась к земле, иногда достаточно близко для чьего-либо обезглавливания. Позже, во время службы во Вьетнаме, я видел, как один из Чёрных Львов зашёл под хвостовой винт, который расположен гораздо ниже, чем главный. Картина казалась тревожной, но тут же оказалась забавной, как только мы поняли, что обошлось без серьёзных травм. Удар оставил глубокую вмятину на его каске и на несколько минут лишил его способности соображать. К счастью, сильно он не пострадал и его рассудок быстро вернулся к норме, что, впрочем, не особенно много значило, учитывая, что он служил в пехоте.

Казалось бы, полвека назад американцы дрались с коммунистами в джунглях Индокитая, какое нам до этого дело? А ведь нет, массовая культура США в своём победном шествии по миру принесла и в нашу жизнь образы суровых ребят в зелёных рубашках, пулемётных лентах и чёрных М-16 на плече. У меня складывается ощущение, что про Вьетнам мы смотрели фильмов не меньше, чем про Великую Отечественную.

Самая важная часть в перемене облачения – найди сухую обувь. Каждый из нас имел три или четыре пары обуви. Некоторые были старого типа, полностью кожаные. Другие – более современные, так называемые джунглевые ботинки, сделанные частично из кожи, частично из оливкового брезента, который должен был позволить ногам высохнуть более-менее быстро после того, как они намокнут. Два окантованных металлом отверстия размером в половину десятицентовой монетки на внутренней стороне служили для выхода влаги. У меня сложилось впечатление, что эти ботинки были разработаны специально для войны во Вьетнаме.

У меня было две пары брезентовых ботинок и две пары кожаных. Запасные ботинки обычно выставляли снаружи на солнечной стороне барака, чтобы они проветривались и сохли. Некоторые ботинки были не связаны контрактом. Их владельцы погибли, были эвакуированы, или вернулись в большой мир. Право собственности определялось именами и личными номерами, написанными изнутри. Если они оказывались неразборчивыми, или было темно, принадлежность определялась местом. Вы помнили, где именно среди рядов ботинок стоят ваши. Если вы сбились, но ботинки вам впору, то они ваши. Если нет, попробуйте другую пару. Я облюбовал себе одно место для ботинок, в северном конце заднего ряда. Однако, я был не слишком разборчив, потому что когда я приехал в Вьетнам, у меня было всего две пары обуви.

После перемены одежды и обуви настало время сменить мою долю общественной собственности. До сих пор она состояла из двух пулемётных лент и противотанкового гранатомёта. От гранатомёта надо было отделаться. Он был громоздкий, и ремень врезался в шею. Мой тщательно продуманный план заключался в том, чтобы спрятать гранатомёт в тумбочке под грязным бельём. Затем я выйду на задание, неся четыре ленты для М-60, и буду вести себя, как будто всё время их носил. Я надеялся, что если Шарп захочет, чтобы кто-нибудь носил гранатомёт, он даст его кому-нибудь, кто несёт не так много, как я. План сработал. Больше я никогда не таскал гранатомёт, и никто не спрашивал меня, что стало с тем, который я носил раньше.

Автор книги служил в 1967 году во Вьетнаме в составе батальона «Чёрных львов», служил на передовой. Кристофер Роннау ежедневно ходил в засады и облавы, участвовал в войсковых операциях, а по вечерам вёл подробный дневник своей армейской жизни. В одной из таких операций он был тяжело ранен в голову, и получил «Пурпурное сердце», которое присваивалось всем раненым в бою. Во Вьетнаме «Пурпурное сердце» служило пропуском на родину, и Роннау улетел домой в самом начале большой и тяжелой войны, за пару месяцев до полномасштабного вторжения американцев во Вьетнам.

Когда тебя будят каждый час – это пытка для суточного ритма. Это крайне неприятно, но переносимо. Часы бодрствования оказались кошмарной скукой, когда сидишь на краю ячейки, прислушиваясь и пытаясь протянуть как можно дольше, не глядя на часы. Нельзя спать, курить, читать, разговаривать и всё остальное. Можно есть, если еда не производит шума. Чавкать не рекомендуется. Я ел для развлечения, просто, чтобы чем-то заниматься. К сожалению, мой кишечник был не настолько велик, чтобы есть каждый второй час. В темноте я ad infinitum играл со своими пальцами, изгибая и складывая их всеми мыслимыми методами. В некоторые часы я тратил время, складывая силуэты вымышленных лиц или голов животных и представляя, как бы выглядела тень от рук, если бы у меня был прожектор и белая стена. Всё это время я следовал совету сержанта-инструктора с начальной подготовки – «быть тихим, как мышь, ссущая на вату».

На долю Роннау выпало достаточно боевых действий, но вот реальных столкновений с врагом у него было немного. Во всей книге можно насчитать всего пять-шесть эпизодов (включая финальный, закончившийся ранением). Большая часть книги посвящена бытовым описаниям войны: переходам, приему пищи, окопным заболеваниям, общению с проститутками и начальством (и общению начальства с проститутками). Из «Кровавых следов» можно почерпнуть немало занятного о том, как еще полвека назад обслуживали воюющих американцев — с пивом за ужином, небольшим казино, подвозом горячей еды на вертолёте. Впрочем, и санаторием это не назовёшь, солдаты десятками гибли от пуль и мин.

Покинув периметр, мы отошли примерно на тысячу метров по холмистой местности, заросшей шестифутовой слоновой травой, и прибыли на то место, где, как мы думали, должны были находиться. Расстояние показалось необычно длинным. В засадах мы обычно не отходили на целый километр от остальной роты. Как обычно, перед выходом командир отделения, Джеймисон, показал артиллерийскому взводу на карте наше предполагаемое место засады. Они, в свою очередь, отметили несколько мест на карте, куда мы могли вызывать артиллерийский или миномётный огонь, чтобы точно определить наше положение или управлять обстрелом врага, если попадём в неприятности. В ту ночь эти точки были обозначены женскими именами.

Когда мы расположились в засаде, Джеймисон запросил по радио один снаряд в точку Мейбл, в трёхстах метрах к югу от нас. Бум! Снаряд приземлился в пятистах метрах к востоку. Джеймисон сверился с картой, крутанулся на 360 градусов, перевернул карту вверх ногами, повернулся ещё на 360 и запросил снаряд в Салли, триста метров к востоку. Бум! Этот приземлился далеко к северу. Мы заблудились. К этому времени солнце село, а луна светила так тускло, что карту легче было бы читать по Брайлю. Таким образом, не было смысла дальше болтать по рации. Настало самое время ставить повозки в круг. Мы поднялись на вершину ближайшего холмика и расположились оборонительным треугольником среди высокой слоновой травы.

Это была уже не засада. Мы просто прятались. Заблудиться означало остаться без артиллерийской поддержки в случае нападения, без спасательных вертолётов, если нас ранит, и без возможности вызвать роту на помощь, если нас окружат. Мы крупно влипли.

Не могу сказать, что чтение было очень занимательным, скорее оно тащилось по зарослям дневниковых воспоминаний со скоростью уставшего армейского конвоя. В предисловии Роннау признаётся, что специально не стал редактировать дневник, убирая из него жёсткие выражения и неполиткорректные шуточки. Однако отсутствие редактуры не прибавило описанию живости. А еще книгу можно смело открывать на любой странице, читать в любом порядке — вы ничего не потеряете.

Солдаты отделения слегка разбрелись и расселись среди растительности. Я присел в тени, прислонившись спиной к дереву. Влажность от сырой почвы проникала сквозь штаны и бельё. Вместо того, чтобы потратить оставшиеся четыре минуты своего пятиминутного отдыха на поиск сухого места, я просто продолжал сидеть. Железный горшок у меня на голове тянул вниз. Склонившись вперёд, я оперся руками на колени, подпёр лоб ладонями и замечтался, пока мои глаза постепенно не сфокусировались на бомбе-бабочке, наполовину скрытой в грязи между моими ногами.

Как я мог её не заметить? Корпус бомбы размером и формой напоминал фунтовую банку кофе и был выкрашен в яркий жёлтый цвет, как у бабочки. С одного конца торчало жестяное оперение, указывающее на меня в обвинительной манере. Мы нечасто находили эти штуки, потому что они редко не срабатывали. Большая часть этих кассетных боеприпасов взрывались после сброса. Нам говорили, что неразорвавшиеся бомбы могут сработать и позже, вследствие обычной вибрации земли или изменений температуры от восхода и захода солнца. Теперь у меня было ощущение, что эта штука такая темпераментная, что может взорваться оттого, что я на неё не так посмотрю.

Насколько я понял, у «Кровавых следов» нет русскоязычного издания, но есть неофициальные переводы (один такой я и читал). Не знаю, советовать вам книгу или нет. Думаю, что специально читать её не стоит, в жизни и так хватает тяжелых описаний и военных мемуаров.

Книга-манифест Пола Рэнда о форме, содержании, логотипах и их презентации
заказчику.

Одна из самых популярных книг Пола Рэнда проста, понятна и читается за час, хоть в ней и охватывается сразу несколько тем: от основ творческой работы и отношения к мерзким маркетологам до особенностей современного книжного дизайна.

Что такое логотип и каковы его функции:

• Логотип — это флаг, подпись, герб, уличный указатель.
• Логотип не продаёт, он идентифицирует.
• Логотип довольно редко описывает что-то.
• Логотип основывается на качестве того, что он символизирует, но никак не наоборот.
• Логотип менее важен, чем продукт — то, что символизирует логотип, гораздо важнее того, как он выглядит.
• Предметом логотипа может быть практически всё, что угодно.

«Дизайн: форма и хаос» — это скорее программная статья, манифест. Она создана не учить, а вдохновлять. Да и вообще, разве можно научить этому вашему дизайну?

Фактически книга состоит из двух частей.

Первая часть — это сборник глав-эссе о дизайне и его составляющих. На мой взгляд, главы почти не связаны с собой тематически, каждая раскрывает свою тему. Некоторые из глав очень интересны, другие, более концептуальные и философские — не очень.

Вторая, большая часть — это примеры того, как Рэнд презентовал свои знаменитые логотипы: от джобсовского NEXT до полосатого лого IBM. Это очень вкусная часть, и визуально, и текстово. Мне особенно понравился стиль описания, то как Рэнд заходит издалека и приближается к сути.

Эмблема «Мерседеса» никак не соотносится с автомобилями, тем не менее это хороший знак, и не потому, что хорошо нарисован, а потому, что хорош сам автомобиль. То же самое можно сказать про яблоки и компьютеры, про «Тиффани» и бирюзовый цвет. Мало кто вообще знает, что летучая мышь — это эмблема рома «Бакарди», тем не менее этот ром продолжают пить. Одежда «Лакост» не имеет ничего общего с крокодилами, но зелёный значок этой марки является узнаваемым и работающим символом. Эмблема «Роллс-Ройса» выглядит так шикарно отнюдь не из-за своей формы (она тривиальна), а просто потому, что это эмблема «Роллс-Ройс». Точно так же подпись Вашингтона ценят не за каллиграфию: кому какое дело до красоты почерка, если подпись стоит на платёжеспособной купюре?

Как всегда, книга издательства Лебедева выполнена просто потрясающе. Отличная бумага, полноцветная печать, вёрстка, форзац — всё приятно разглядывать и трогать. «Дизайн: форма и хаос» относится к книгам, которые хочется хранить и коллекционировать.

В книге вообще мало текста, большую её часть занимают иллюстрации, логотипы, фирменные стили и даже акварельные рисунки самого Рэнда.

А сейчас — немного цитат:

• Искусство есть важная часть повседневного опыта, а настоящее понимание жизни синонимично эстетическому наслаждению.
• Слово design в английском языке — это одновременно и существительное, и глагол.
• В искусстве могут быть оценки, споры и интерпретации. Но не может быть доказательств. В этом — его тайна и его волшебство.
• С одной стороны, дизайн — это созидание и эксперимент, а с другой — средство достижения экономических, политических и социальных целей.
• Делового человека, который мыслит балансовыми ведомостями, искусство и дизайн часто просто раздражают.
• Смешное и полезное не всегда исключают друг друга, и только напыщенные и малосведующие люди видят в юморе проблему.
• Маркетолог — это профессионал, который советуется с непрофессионалами.
• Воображение нельзя отделять от фактов. Воображение — это средство интерпретации фактов.
• Со временем люди знакомятся и с хорошим, и с плохим дизайном, но, как ни парадоксально, это только побуждает их выбирать плохой, так как они уже привыкли к нему. Новое пугает, а старое обнадёживает.
• Проблемы, с которыми может столкнуться дизайнер в своём деле, во многом зависят от того, насколько информирован, искренне заинтересован и опытен его клиент.
• Дизайнер не всегда прав. Маркетолог не всегда ошибается. Прибыль не всегда главное. Маркетинговое исследование никогда не должно служить хорошим оправданием для плохого дизайна. В свою очередь, хороший дизайн никогда не должен выступать в поддержку плохого продукта.
• В дизайне не меньше этических проблем, чем в бизнесе. Некрасивая, но работающая вещь столь же неэтична, как и красивая, но неработающая.
• Неприязнь некоторых творческих личностей к маркетинговым исследованиям — это, по сути, реакция людей, привыкших полагаться на интуитивные решения и не пользоваться «преимуществами» научного подхода и так называемого здравого смысла.
• Когда дизайн достаточно убедителен, он часто и не нуждается в объяснениях.
• Если старый дизайн можно улучшить без потери идентификации, то всегда стоит сделать это.

На мой взгляд, книга дороговата для своего содержания, но графическим дизайнерам определённо будет полезна.

Kinfolk — это американский журнал, который породил целую философию комфортной и интересной жизни.

Этот журнал родился в Портланде, штат Орегон — этот город с недавних пор считается центром хипстерского движения и меккой для людей, которые хотят найти своё дело (или себя в нём).

Журнал выпускается неторопливо, по четыре выпуска в год. Совсем недавно вышел десятый номер. Журнал издаётся в просто потрясающем качестве. Классная вёрстка в лучших традициях минималистичной эстетики, отсутствие рекламы, превосходная плотная бумага. Формат в 144 полноцветные страницы — это то, что нужно для подобного журнала, его реально прочитать за пару дней.

Кинфолк — это журнал о стиле жизни, лишённом погони за дорогими машинами и сисястыми блондинками. Это журнал о семье и друзьях, о жизни в спокойном ритме, об искусстве наслаждаться моментом, способности воспринимать реальность здесь и сейчас. Всё это кажется банальными словами, лишёнными практического смысла или руководства к действию, однако слова приобретают силу, стоит лишь взять журнал в руки — привычный безумный, скоростной образ жизни начинает вызывать сопротивление, неприятие подобного.

Значительную часть журнала занимает тема еды. Кинфолк много пишет о том, как простую, не слишком изысканную еду превращать в маленький праздник. Еда «по-кинфолковски» — это тоже часть жизненной философии, ей тоже нужно наслаждаться (или учиться этому, если еще не умеешь). Можно сказать, что это журнал для фуди.

Стиль жизни американского хипстера сильно контрастирует с тем, что мы называем хипстерством у нас. Американские хипстеры уже прошли полосу охоты за вещами и статусом, успокоились, стали больше думать о гармонии с собой и другими. Мне кажется, что наша «особая» молодёжь начинает двигаться в этом направлении.

 

Кинфолк — это журнал редакционного типа, его создатели сотрудничают с десятками журналистов, фотографов, поваров, писателей, путешественников. Поэтому материалы получаются разными по стилю, но пригнанными без зазоров, словно хорошая марокканская мозаика. Время от времени у Кинфолка случаются выездные выпуски, в которых они уподобляются журналу «Афиша» стараются раскрыть одну тему со всех сторон.

У Кинфолка получилось превратить журнал в целое движение, которое разрастается и самоорганизуется. Получается своеобразная лепра для хипстеров — молодые люди устраивают званые ужины, путешествуют вместе. Журнал начали переводить на другие языки, кроме английского. Существует и русскоязычная версия Кинфолка:

Ребята хорошо всё переводят и печатают журнал в том же качестве, что и оригинальный Кинфолк. С первым выпуском у них возникли трудности (журнал получился слишком дорог), но сейчас, кажется, уже всё в порядке.

Я настоятельно советую вам ознакомиться с журналом. Можно почитать его по-английски (Кинфолк пишется простым языком) или по-русски. С большой долей вероятности этот журнал изменит стиль вашей жизни. По крайней мере, мой он точно изменил.

Книга о том, как за одиннадцать лет обойти весь мир пешком и не облажаться.

Давайте определимся сразу, Жан Беливо, автор книги «В поисках себя» — сумасшедший. Нет, он не злобный безумный, который жарит живьём аквариумных рыбок, он скорее из тихих умалишённых, которых тянет на приключения во имя укрощения собственной плоти. Ну вот сами подумайте, сорокалетний мужчина оставляет жену и двух взрослых детей ради того, чтобы одиннадцать лет путешествовать пешком по планете, прося милостыню и толкая небольшую колясочку во имя любви и детей всего мира. Каково, а?

На обочине местные жители возятся на грунтовой дороге возле служебного проезда. Они бросают косые взгляды на странноватого бледнолицего гринго с коляской, и я начинаю нервничать. Непроизвольно помахиваю им рукой — и успокаиваюсь, когда они вполне миролюбиво машут мне ответ. Я прохожу по апельсиновым зарослям La Tierra de las naranjas в самый разгар сезона цитрусовых. Мне то и дело дарят апельсины, просто так. Уже накопилась «полна коробочка», и я от души наслаждаюсь липким кисло-сладким соком. А земля продолжает преподносить свои дары — папайю, манго, кокосы… их везут на огромных грузовиках. В один из погожих апрельских деньков, двигаясь по Серро-Дульче, я натыкаюсь позади фруктовых ларьков на пост полиции.

В зарослях кустарника примечаю человека в форме, прикорнувшего с зажатой в кулаке веревкой. Должно быть, эта веревка служит импровизированным шлагбаумом — незаметная для глаз водителя, она способна повредить автомобилю шины, едва колеса соприкоснутся с ней. В этих краях наркотрафик весьма высокий; порой в машинах с бананами скрывается и другой нелегальный груз… На пункте досмотра меня окликает один из полицейских. Перебросившись со мной парой слов, он извлекает из кармана газетный кулечек, до краев полный марихуаны.
— Хочешь? — предлагает он травку за вполне разумные деньги.
Я просто в шоке.
— Погоди-погоди! — переспрашиваю изумленно. — Ты нацепил знаки отличия, таскаешь пушку — и приторговываешь этой гадостью?
— Да, — без затей отвечает он, не забыв приклеить на физиономию невинную улыбку.

«В поисках себя» — это сборник впечатлений от тяжелейшего путешествия, которое выпадает один раз в жизнь. Уверен, впечатлений Жану хватило с избытком, но, к сожалению, они не всегда читаются интересно. Обычное описание выглядит так:

Шёл и думал о том, почему мир такой жестокий и несправедливый. На ночлег меня пустили местные — прекрасные, добрые люди. Моя жена написала мне, что мы не виделись уже семь лет, но ничего. Денег нет, просил милостыню, но опять повезло — случайный прохожий дал мне сто долларов. Я устал, но нет. Как прекрасен мир!

Нет, серьёзно — человек прошёл пешком весь мир, побывал в сотнях удивительных мест и множестве опасных ситуаций. Неужели нельзя превратить такой  опыт в действительно потрясающую книжку? «В поисках себя» хороша, не спорю, но ей не хватает монументальности. Год путешествия умещается на десяти страницах текста. Поэтому в описании так мало событий, наблюдений и фактов. На какой странице не откроешь — везде одинаково: Жан устал, а путь тяжёл.

Десятого июля на тех же берегах озера Титикака меня вдруг настигает снег. На его девственно белом покрывале дети принимаются играть в футбол, натянув на босые ноги шлепанцы из старых покрышек. А я ловлю хрупкие снежинки, такую дивную редкость в этих краях, и прощаюсь с добрым Перу — на этих землях ваш одинокий странник провел целых полгода.

Дойдя до Ла-Пас в Боливии — самой высоко расположенной столицы мира, — я решаю купить себе пару перчаток. Впереди на моем пути, на территории Чили, находится высочайшая отметка моего путешествия — пограничный пункт в районе вулкана Тамбо-Кемадо на высоте 4660 метров над уровнем моря. Сразу за Ла-Пас дорога резко идет в гору, а воздух становится более сухим и разреженным. Лучи сияющего на небосклоне солнца будто пронзают меня насквозь, и создается непривычное впечатление, что я вошел в контакт с космосом. Кажется, стоит протянуть руку — и я смогу потрогать, какова Вселенная на ощупь… Ночи тем временем становятся все холоднее, и вода в моих флягах за ночь замерзает. Утром 23 июля мне приходится колоть ледяную корку, чтобы умыться. Где-то вдалеке возвышается величественный вулкан Саджама, укрытый вечной снежной шапкой. К нему-то я и направляюсь.

Меня охватывает ощущение конца света. Далеко позади меня закатное пурпурное небо утонуло в синеве ночи: там только угасание и смерть. Но впереди разливаются всеми цветами радужного спектра свежие краски жизни: красная, желтая, оранжевая… Луна сегодня идеально круглая. И я не сбавляю шаг. 27 июля невыносимые ледяные ветра начинают бушевать вокруг. Температура падает до –20 градусов по Цельсию, и даже в перчатках пальцы мои замерзают.

А дорога еще круче поднимается в гору, и все, что я должен делать сейчас, — это идти вперед и вперед, шаг за шагом. Вокруг меня, будто страшные мертвые головы, высятся каменные глыбы, изъеденные эрозией. Огромные уродливые валуны будто насмехаются надо мной. Я почему-то начинаю нервничать. А на горизонте тем временем уже показались вулканы-близнецы Паринакота и Померапе… Саджама остался позади. Спать мне удается всего по несколько часов, а вместо туалета я использую пластиковую бутылку — правда, мочиться в нее приходится прямо под одеялом. Границу пересекаю около полудня. К этому моменту все мои органы чувств отказываются работать из-за нехватки кислорода, а поверх куртки я натягиваю пончо. Вывеска «Добро пожаловать в Чили!» зловеще скрежещет на ветру, давая понять, что теперь мне предстоит утомительный спуск в неласковой компании шквальных ветров. Я вспоминаю о листьях коки — прощальном подарке Лауры, полученном в Пукьо еще на «хвосте дракона»… Но снова преодолеваю себя и не прикасаюсь к наркотику. Оставшиеся километры кажутся просто пыткой — двигаюсь на последнем издыхании. К пограничному посту в Чили подле озера Чунгара добираюсь промерзший до костей. Два пограничника, Серхио и Омар, едва завидев меня, наливают мне миску горячего супа. До сих пор я пытаюсь угадать, что их больше напугало: вид бредущего к ним живого трупа или мое ужасное астматическое дыхание…

Читая Жана, понимаешь одну вещь. Бывает путешествие-экспедиция: с фотографиями, историями и фактами, из которых потом вырастают журнальные статьи и книги. А бывает путешествие-испытание, которое человек проводить в одиночку, преодолевая себя. Путешествию-испытанию не дано быть изложенному в книге, это личный, глубинный опыт. «В поисках себя» — это попытка рассказать испытание в виде дневника. Именно поэтому книга не получилась.

Время остановилось. Той ночью я очень долго не мог собраться с мыслями, лежа в палатке и не чувствуя ни звуков, ни запахов, ни пробирающего насквозь холода. Я вернулся обратно к дороге, ничего не видя в густом тумане, и сам для себя абсолютно потерянный. Длинные баржи на канале Виллебрук, который связывает Брюссель с Шельдой, напоминали тонкие серебристые стрелы. Подъемный мост искрился золотом в лучах солнца. Я вспомнил, как однажды отец рассказал мне историю: случайный прохожий предсказал ему, что его сын однажды перейдет земной шар — как будто пройдет по золотому мосту. Сегодня, далеко в Канаде, мама положит останки моего отца в землю… А меня не покидает странное чувство, что сейчас он шагает рядом со мной. Я помню, что всего год назад говорил с ним из Александрии, это был наш последний разговор. «Мне недолго осталось, — сказал тогда отец. — И когда это случится, я не хочу, чтобы ты возвращался ради каких-то моих костей. Продолжай идти! А я наконец смогу к тебе присоединиться. Я ведь всегда мечтал именно об этом, а не о том, чтобы гнить тут на больничной койке…»

И вот теперь я взял своего отца и повел за собой, в сторону Голландии. Я говорил с ним точно так же, как мой сын разговаривал со мной на дорогах Шотландии. Твое здоровье, отец! Мы с тобой ничего друг другу не сказали, но я знаю, что между нами нет никаких запретных тем, и моя внутренняя свобода стала твоей.

А еще Жак Беливо — чрезвычайно скромный человек (и сумасшедший, не будем забывать об этом). В пути он почти не делал фотографий и заметок, не рисовал карт. Представляю реакцию Жака на предложение издать книгу о его десятилетнем пешем путешествии. Наверное, он пожал плечами и сказал:

— А что, разве это будет кому-нибудь интересным? Правда? Ну ладно, я постараюсь вспомнить что-нибудь.

Как-то утром, когда мы вместе с детьми сажаем дерево мира на школьном дворе, я начинаю рассказывать ученикам о своем путешествии. Вдруг к нам подходит еще один маленький мальчик.
— А зачем мы сажаем это дерево?
Учитель объясняет ему:
— Потому что это символ мира в нашей стране, и это дерево будет расти,
крепнуть. Сейчас оно хрупкое и слабое, потому что маленькое. Ты будешь его оберегать?
— Да, буду, — убежденно заявляет мальчишка. — Если кто-то захочет его поломать, я ему морду разобью!

Одним словом, книга на любителя. Я дочитывал её с заметным усилием над собой.

Небольшая, сложная и интересная книга о том, как экономика правит миром.

Эта книжка появилась на свет весьма необычным образом — Александр Аузан не написал её, а надиктовал, рассказал редакции журнала «Эсквайер». Если вы, как и я, любите «Эсквайер», то наверняка помните великолепный цикл статей «Институциональная экономика для чайников». Он публиковался целый год, а потом вышел отдельным приложением-книжкой. «Экономика всего» — это переработанный и дополненный цикл статей для «Эсквайера».

В экономике есть фирмы, есть правительства и иногда, где-то на горизонте, есть еще люди, да и те обычно скрыты под псевдонимом «домохозяйство». Но я сразу хочу высказать несколько еретический взгляд на экономику: никаких фирм, государств и домохозяйств нет — есть разные комбинации людей. Когда мы слышим: «Этого требуют интересы фирмы» — надо немножко поскрести пальцем и понять, чьи интересы имеются в виду? Это могут быть интересы топ-менеджеров, интересы акционеров, интересы каких-то групп работников, интересы владельца контрольного пакета акций или, наоборот, миноритариев. Но в любом случае никаких абстрактных интересов фирмы нет — есть интересы конкретных людей.

Это непростая книжка — она написана человеком, который живёт в своей, особой реальности. Аузан познал философско-экономический дзен, нашёл законы, которые описывают мир с необычных сторон. Читать его непросто, он словно не от мира сего. Похожие чувства возникали у меня при попытках подойти к «Чёрному лебедю» Талеба. Но Талеба я всё-таки бросил в конце, а Аузана осилил.

Модель «лимонов» описывает предконтрактное оппортунистическое поведение. Построена она на вполне реальной проблеме — торговле подержанными автомобилями в США. Представьте: приходит человек покупать подержанную машину. Все автомобили, которые он смотрит, приведены в надлежащий вид, все блестят, но вот насколько они хорошо ездят, проедут ли 500 метров и встанут или будут ездить еще 100 тысяч километров, неизвестно. Каковы критерии выбора у покупателя? По большому счету их два: внешний вид и цена. Но выглядят все машины одинаково. А кто может сильнее опустить цену — тот, кто продает достаточно хороший автомобиль, или тот, кто продает автомобиль похуже? Скорее второе. Получается, что, как только человек начинает принимать решение, основываясь на внешнем виде и цене товара, в конкуренции побеждает самый недобросовестный ее участник, продавец «лимона» — так на жаргоне американских автодилеров называется некачественная машина. А «сливы», то есть достаточно приличные автомобили, начинают вытесняться с рынка.

«Экономика» — это небольшая книжка в 150 страничек, но быстро осилить книгу не получится. Она небольшая от того, что в рассуждениях Аузана нет воды, всё очень сжато и по делу. Привыкли к апельсину? Вот вам апельсиновый леденец, грызите.

Думаю, многие из нас, если не каждый, имели несчастье сменить зубного врача. Почти всегда первой фразой нового стоматолога будет: «Кто вам ставил эти пломбы?!» Вы всегда попадаете в зависимость от зубного врача. Он намекает на то, что все нужно переделывать, а когда переделка начинается и возникает необходимость дополнительных затрат, у вас нет ни критериев, ни возможности, чтобы сказать нет. Ведь, придя к другому зубному врачу, вы получите ту же самую проблему.

У «разговорного» стиля изложения есть и свои недостатки. Да, читается книга живо, но вот с устойчивостью темы у «Экономики всего» вышла беда. Аузан прыгает по кочкам даже в пределах одной темы, и уследить за ходом его мыслей непросто. Пару раз я находил себя в странном дежа-вю — о чём я вообще читал в предыдущем абзаце? Кажется, Аузан уже говорил об этом, или нет? Чёрт, кажется это мои следы. Так, мы идём по кругу?

Знаменитый американский политик Александр Гамильтон дрался на дуэли с вице-президентом Аароном Бёрром. Накануне он всю ночь писал — русский человек, наверное, писал бы стихи, а Гамильтон написал целую «Апологию» о том, почему не надо ходить на дуэль. Он рассматривал самые разные основания — правовые, религиозные, нравственные, исторические, и все его приводило к тому, что на дуэль идти не надо. Он написал эссе, поставил точку и пошел на дуэль. И был убит. Этот случай очень часто обсуждается в литературе, и все приходят к выводу, что Гамильтон все сделал правильно — и написал правильно, и поступил правильно. Потому что, если бы он не пошел на дуэль, ему грозили бы санкции, предусмотренные неформальными институтами, которые действовали тогда в американском обществе. И эти «мягкие», на первый взгляд, санкции на самом деле могут быть гораздо более страшными, чем те санкции, которые применяют мафиозные «быки» или государственные тюремщики.

А вообще, очень приятно, что в России есть достаточно крутые экономисты, чтобы писать занятный нонфикшен по теме. Особенно приятно, что «Экономика всего» — это книга о России, о наших экономических особенностях, нашей психологии. Мне уже порядком надоело читать западные книги и долго обдумывать их, примеряя истории с Уолл-стрит к нашей ментальности.

Попробуйте перевести русское слово «государство» на другие языки, например на английский. Вряд ли у вас что-нибудь получится. Ведь «государство» — это не «state», потому что «state» — это некое территориальное образование. Это не «government», потому что «government» — это «правительство». Это не «authority», потому что «authority» — это «власть». Государство — это все сразу. Отсюда возникает мощное искажение в русском общественном сознании.

Есть некоторый шанс, что книга покажется вам слишком вязкой или слишком сложной. Однако я всё же советую продраться через странноватое описание Аузана — узнаете немало нового о том, как работают системы, которые нас окружают и том, почему мы не в силах их изменить.

Все великие британские экономисты — Давид Рикардо, Джеймс Милль, Джон Мейнард Кейнс — приводили один и тот же пример в пользу государства: если бы не правительство, кто бы строил в Англии маяки? А ведь нации нужны маяки — чем была бы Англия без судоходства? И вот экономист Рональд Коуз пошел в архив Британского адмиралтейства и стал смотреть, кто же в действительности строил маяки. Выяснилось, что ни один маяк в Англии не был построен правительством. Кто их только не строил — гильдии капитанов, местные общины, корпорации судовладельцев, но только не правительство. Потом маяки передавались в управление адмиралтейству, потому что всю систему необходимо было координировать, но само строительство было исключительно негосударственным. Коуз написал статью под названием «Маяк в экономической теории» и на этом поставил точку, не делая никаких глобальных выводов. Он просто показал, что двести лет люди исходили из неправильных фактов.

Многое в этой книге выглядит кощунственным с общественной точки зрения: террор дешевле, чем обсуждение, власть имеет много общего с мафией, негласные установки важнее и проще законов. Однако стоит лишь немного поразмышлять об этом, чтобы признать — мир куда прагматичней, чем мы о нём думаем.

Когда в 1970-е годы распался Пакистан и восточная часть страны превратилась в Бангладеш, туда бросились западные инвесторы, чтобы строить предприятия в Восточной Бенгалии, где много дешевой рабочей силы. Однако сами трудящиеся стали вести себя очень странно: они охотно нанимались на работу, работали до первой зарплаты, а потом немедленно увольнялись, покупали мешок риса и до тех пор, пока этот рис не кончался, не работали. Все дело в том, что это были люди, привычные к определенному типу коммунального режима собственности, в котором живет азиатская община. Не работать в азиатской общине нельзя, потому что иначе все погибнут. Много работать в азиатской общине тоже нельзя, потому что при уравнительном распределении ты будешь надрываться, но больше, чем остальные, все равно не получишь. Самое мудрое поведение в такой ситуации: поработал немного, обеспечил свое существование — прервись.

Хорошая, достойная книга. Советую.

Acne Paper — это самый красивый журнал, который мне приходилось держать
в руках.

Я глажу его рукой, и не верю своим глазам — кажется, он идеален. Равномерно совершенный, отлично написанный и свёрстанный — его приятно трогать, перелистывать, невероятно приятно читать, завернув левую половину журнала за спину, словно это рука приятно сопротивляющейся не менее приятной половины человечества.

Никакой мерзкой рекламы бухла и часов, стилизованных под авиационные приборы и стоимостью с целый самолёт. Только ровные и строгие строчки текста, набранные изящной антиквой, только утончённые фотосеты — прекрасные женщины глядят на меня с огромных разворотов формата А3. Читать Acne Paper устаёт не глаз и не ум, но рука — это два килограмма матовой бумаги, издающей стон «Уи-и-и», если неосторожно провести пальцем по обратной стороне едва начатой страницы.

Язык доставляет удовольствие — впрочем, как и всегда. Изящный и холодный английский, с лёгкими вкраплениями французского (как и полагается умному журналу про умных людей). Он родился в холодной и строгой Швеции, создаётся без спешки и рекламной зависимости, выходит раз в год. Года как раз достаточно для того, чтобы впитать в себя всю эту двухсотстраничную красоту. Я так хочу, чтобы ты не кончался, ну пожалуйста.

Это журнал ни о чём и обо всём одновременно. Большая статья про «Солярис» Тарковского, Изабель Юппер, перевоплощающаяся в Гретту Гарбо в муаровом чёрно-белом сете, огромная статья про Энтони Пауэлла, полная его эскизов и рисунков, обнажённая Аннет Беннинг и одетая Натали Портман. Статьи, которые приятно читать просто потому, что ты читаешь, сменяются многостраничными фотосетами, которые хочется варварски выстричь ножницами и прижать к сердцу.

Я очень советую вам попробовать этот журнал на вкус, особенно если вы любите графический дизайн, вкусный английский и интеллектуальное чтение. В мире полно отличных журналов на разные темы, но вряд ли есть другие, близкие по красоте к Acne Paper.

Мы безуспешно искали Acne Paper во всех странах, где оказывались, намеренно и случайно. Журнал обычно продаётся весь за пару недель, и сразу же становится коллекционной ценностью. Я раньше не мог понять людей, которые выкладывают огромные деньги за стопки отпечатанной бумаги, но, чувствую, скоро вступлю в их число. В моей журнальной коллеции появился пятнадцатый номер Acne Paper, и теперь хочется добавить к нему другие четырнадцать.