Едкая, познавательная и немного философская книга Ральфа Каплана — о мире вещей, в котором мы живём и том, почему он стал именно таким.

«С помощью дизайна» — это книга о дизайне, которая не отвечает на вопрос «Как?» но даёт ответ на другие вопросы: «Почему?» «Кто?», «Когда?» и «Какого чёрта?».

Эта книга про дизайн в широком смысле этого слова. Она о процессе создания хороших, правильных вещей. Всё описанное в ней можно в равной степени применить к инженерном делу, писательскому мастерству, приготовлении пищи, вырезании из дерева — к любому процессу, в результате которого из набора чего-то или ничего получается что-то (и желательно лучше, чем было).

Классная книжка, хорошо переведённая и изданная.

Вот избранные цитаты из неё:

• Дизайн не спасёт мир, но может сделать так, чтобы его стоило спасать.
• Дизайн — это рисунок на ковре или тарелке, форма лампочки, корпус микроволновки, длина юбки, конструкция инвалидной коляски или форма кузова автомобиля. Часто конечный продукт дизайна — это поверхностное оформление. В этом нет большой беды. Мы живём в видимом мире, и большинство взаимоотношений человека с вещами начинается с внешнего облика этих вещей. они не могут говорить сами за себя, поэтому им надо придать «говорящую» внешность, чтобы она могла рассказать, что представляет собой вещь и для чего она служит.
• Дизайн — это процесс создания правильных вещей, отвечающих нуждам людей. Мы живём в мире продуктов дизайна, сконструированных предметов, которые мы любим, ненавидим, используем, ломаем и не знаем, как починить (некоторые производители даже просят нас ни в коем случае даже не пытаться чинить их продукцию самостоятельно).
• В идеале дизайнер — это тот человек, который заставляет вещи работать правильно. Процесс «делания правильно» есть, таким образом, не только созидательная, а еще и корректирующая работа.
• Интерьер дома в сериале «Клан Сопрано» на телеканале «Эйч-би-о», который задумывался как гротескный и пародийный, получился настолько достоверным, что зрители писали телевизионщикам письма с просьбой прислать планировку, чтобы сделать так же у себя дома.
• Услугами профессиональных дизайнеров пользуется немногие, тем не менее мы все так или иначе являемся потребителями и заказчиками дизайнерского продукта, не смотря на то, что большинство из нас этого не осознает и никогда ничего не заказывает.
• Придумали новую мышеловку? Придумайте заодно, куда девать дохлых мышей.
• По свидетельствам современников, когда кто-то высказал недовольство низкой крышей автомобилей «Форд», дизайн-директор компании Джордж Уокер заметил, что, дескать, ничего страшного, если при посадке в машину слетит шляпа, чистота линий важнее, а люди поймут.
• Дизайнер дает мне свою визитку. Я пытаюсь засунуть её в бумажник, но она туда не помещается, потому что формат большой и нестандартный. При этом текст на визитке не прочитать — шрифт слишком мелкий. Пытаюсь положить визику в карман рубашки, но и тут незадача: на рубашке нет кармана — модельер решил, что карман мне ни к чему.
• Один дизайнер из Чикаго поделился: «Как только ты завоевал доверие клиента, он начинает советоваться с тобой о всякой всячине, например просит порекомендовать хорошего стоматолога. Незаметно для себя ты уже отвечаешь, что ты и сам — прекрасный стоматолог, и незачем далеко ходить!».

• К экстравагантному дизайнеру Геддесу обратился со своей бедой президент корпорации «Стандарт газ эквипмент». Дело было в том, что газовые плиты этой компании впервые за свою историю пали жертвой конкуренции и плохо продавались. Бизнесмен предложил Геддесу нарисовать несколько эскизов за пару недель. Геддес ответил, что для того, чтобы действительно улучшить дизайн, потребуется как минимум год работы. Когда он всё таки получил заказ, то отправил своих сотрудников на завод заказчика работать бок о бок с инженерами, одной команде дизайнеров поручил анализ продукции конкурентов, а другой — опрос продавцов кухонных плит и домохозяек. Такое глубинное погружение в предмет позволило сократить количество деталей плиты с нескольких сотен до шестнадцати базовых модулей. В результате продажи выросли, а затем удвоились.
• Всеобщее увлечение хай-теком свидетельствует в том числе о том, что потребитель разгадал секрет, который долго хранили дизайнеры: изделия, предназначенные для промышленного использования, лучше, дешевле и часто эстетичнее тех, кто продаются в обычных магазинах. Неудобное расположение кнопок на домашнем видеомагнитофоне останется лишь неудобством, а неудобное расположение органов управления токарного станка станет катастрофой, которая повлечёт за собой снижение выработки, брак и серьёзные увечия.

• Человек способен испытывать эмоции по отношению к деревянному столу — он видел деревья, представляет, что такое доски на лесопилке. Но как можно иметь эмоциональную привязанностью к столешнице «Формика»? Кто-нибудь видел «Формику»? Что это вообще такое? Это хоть что-нибудь значит? То удовольствие, которое мы искали и иногда находили в вещи в себе, замесились удовлетворением, которое мы вкладываем в символ (и иногда черпаем из него).
• В телехрониках часто до последних секунд непонятно, о чём идет речь: об автомобиле, антидепрессанте или страховой компании.
• В мире, где забыто чувство вкуса, наиболее веской причиной есть сливочное масло становится возможность продемонстрировать, что оно по карману.
• Статусная одежда вовсе не должна выглядеть очень качественной, она просто должна выглядеть очень дорогой.
• Любая рыночная ниша, в которую проникает потребительское стремление к моде, по определению становится жертвой всепоглощающей потребности в бесконечном обновлении дизайна.
• Чем дольше вещи вокруг нас остаются неизменными, тем активнее наш разум старается обосновать необходимость перемен.
• Невозможно представить хорошую пыточную камеру, однако есть масса примеров, когда пыточные камеры были сконструированы весьма неплохо. Прекрасным дизайном, как правило, обладает и оружие, но это говорит нам скорее о ценностях нашего общества, нежели о дизайне.
• Большинство товаров уже не сопровождается информацией для тех, кто уже купил товар. Объяснение простое — нет смысла продвигать и рекламировать товар тому, кто и так купил его, а это предполагает, что интерес к взаимодействию с товаром пропадает после покупки. Сегодня бо́льшая часть материалов, прилагающихся к товарам, состоит из предупредительных надписей, навязанных законодательством или сделанных из страха судебного преследования: не трогать горячую поверхность, не включать в сеть во время купания в ванной или не бросать фотокамеры в водоёмы.
• Во время Второй мировой войны в интересах скорости и удобства журналы, которые были предназначены для воюющих в Европе американских солдат, выходили без рекламы (солдаты мало что могли купить) и в уменьшенном формате (для удобства отправки по почте). Журналы доставлялись быстрее, но солдат совершенно не радовали — не было красоты и «богатства».
• Конструирование кресла без учёта строения человеческого тела сравнимо разве что с конструированием коробки для яиц без учёта строения яйца. Ни один дизайнер упаковки на такое не отважится, а вот дизайнеры стульев делают это с завидным постоянством. Всё потому, что человеческое тело прощает гораздо больше, чем куриное яйцо. Яйцу нечем компенсировать плохой дизайн, оно просто треснет от напряжения, а человеческое тело нет-нет и приспособится к неудобству кресла. Поскольку форму кресла уже не изменить, изменится само тело — выгнется, скособочится, подопрётся книжками или подушками, пока не найдёт более или менее терпимое положение.
• Один врач из госпиталя Святого Винсента из Гринвич-Вилладж рассказывал мне, что, проходя по улице мимо пьяных или обделанных бродяг, он всегда переворачивал их на другой бок во избежание пролежней.
• Любой дизайн основан на сотрудничестве. Для того, чтобы идея стала реальностью, дизайнеру приходится взаимодействовать с огромным количеством разных людей — менеджеров, маркетологов, социологов, инженеров. Эта работа и есть дизайн.
• Допустим, мы разрабатываем вентилятор. Инженеру поручено следить за тем, как действует вентилятор, а задача дизайнера — продумать, как пользователь задействует вентилятор.
• Одна из главных и типичных ошибок при выборе дизайнера — доверить проектирование, например, швейной машинки человеку, который уже проектировал швейную машинку для другого клиента. Первым и главным критерием выбора должен быть не прошлый опыт дизайнера, а его подход к вашей проблеме.
• Одна из главных проблем в американском здравоохранении — это ятрогенные заболевания. Это болезни, которые вызвало само оказание медицинской помощи — действие невнимательной медсестры, лечение, которое назначил некомпетентный врач, плохая организация работы стационара, неправильное прочтение рентгеновского снимка, травмы от медицинской техники или побочное действие лекарств (обычно еще и неверно назначенных). В этом случае лечение не хуже болезни, оно и есть причина болезни.
• Итальянская пишущая машинка, дизайн которой позволял почувствовать себя фронтовым военным корреспондентом, печатала так плохо, что каждое письмо выглядело как письмо с линии фронта.
• Дырочки в стоке раковины слишком велики, и остатки пищи, попадая туда, забивают трубу. Поэтому в магазинах продаются специальные мелкие сеточки. Поскольку вода из крана ударяет в дно мойки под таким углом, что летят брызги, в магазинах нам предлагают резиновые «брызгоуловители». А по той причине, что из углубления для мыла на бортики раковины не стекает вода и там скапливается мерзкая мыльная каша, человеческий разум придумал различные приспособления, чтобы держать мыло над этой лужей.
• Апофеоз дизайнерского предательства — сделать хуже, чем было.
• Успешный дизайн предлагает публике изделия, которые несколько опережают их текущий уровень восприятия. Для этого на рабочем столе должны быть задумки, опережающие своё время более существенно, но которые потребитель подхватит в будущем.
• Если Музей современного искусства объявит о фигуративной выставке, вся 10-я улица будет запружена фигуративистами, хотя еще вчера там были только абстрактные экспрессионисты.
• Множество наиболее удачных форм сегодняшних предметов были указаны, а не навязаны их функцией. Вызывает заслуженное уважение форма старинных музыкальных инструментов. Эта форма была отчасти предопределена теми действиями, которые музыкант производил, играя на инструменте.
• «Визуальная безграмотность», на которую часто сетуют дизайнеры, есть результат «визуального загрязнения», ими же порождённого. А всякое загрязнение — это побочный эффект неконтролируемого процесса.
• Настоящий комик не переходит на серьёзное. Он всегда серьёзен. Именно поэтому его игра вызывает смех. Дизайн тоже может быть смешным. Иногда это делается намеренно, как в случае с футляром печатающей машинки «Оливетти», который одновременно можно использовать в качестве мусорного ведра.
• Как говаривал мой знакомый клинический психолог, «по той статистике, которой я располагаю, до свадьбы люди занимаются сексом чаще». Я могу добавить, что по той статистике, которой я располагаю, люди чаще работают за пределами офиса. Значительную часть работы мы делаем вне наших рабочих кабинетов: дома, в кафе, в поезде, в машине или на лавочке.
• В одной из нью-йоркских школ администрация поручила уборщице исправлять в граффити слово fuck на слово book.
• Дизайн ради возможности — это покупка костюма ради возможного приглашения на праздник. Дизайн против возможностей — это покупка страховки на случай смерти. Оба этих занятия довольно унылы. Гораздо интереснее и заманчивее проектировать сами возможности.
• Когда во время Второй мировой войны на западном побережье были созданы лагеря для интернированных лиц, жизнь значительного числа японцев разрушилась как с материальной, так и с психологической точек зрения. Японцев перемещали целыми семьями. Несмотря на то, что с ними сносно обращались, семейный уклад развалился. В лагере родители и дети ели в общей столовой и в равной степени подчинялись лагерному распорядку. Старшие дети уже не зависели ни в чём от родителей. Это свело на нет их авторитет, и многие семьи распались, так так объективная основа их существования была утрачена.

Небольшая книжица-сборник геометрических фигур, взрывающих сознание.

Небольшая, в 120 страниц книжка, изданная в дремучие предперестроечные годы, предлагает читателю окунуться в мир так называемых невозможных фигур — геометрических иллюзий. Автор книжки, шведский художник Оскар Рутенсвард, буквально мыслит такими фигурами, создавая их на лету в огромных количествах.

Мои фигуры нашли своё применение в психотерапии. Шведские зубные врачи решили использовать общую тенденцию изучать всё загадочное и парадоксальное. Они исходили из уже наблюдаемых случаев, когда зритель (пациент) в течение довольно продолжительного времени концентрировал своё внимание на невозможной фигуре. Особенно хорошо действовали мои наиболее сложные лестницы. Вначале, в качестве эксперимента, рисунки с вечными лестницами были помещены на удобном расстоянии над врачебным креслом у некоторых зубных врачей. После этого мне предложили написать невозможные фигуры крупного формата на стенах многих приёмных в зубных клиниках и хирургических отделениях в Стокгольме, так как было установлено, что в приёмных фигуры тоже несомненно успокаивали волнение ожидающих пациентов.

Рутенсвард считает себя основателем художественного жанра импоссибилизма. До него многие баловались рисованием невозможных фигур, от Эшера до Мёбиуса, однако автор подводит под свой импоссибилизм целую систему, характеризуя и каталогизируя создаваемые фигуры. Он сочетает фигуры, нащупывает границы своего творчества, а потом раздвигает эти границы. Его болезнь способность прогрессирует, и Оскар уже рисует свои фигуры в стереорежиме.

Выглядят фигуры вот так:

Книжка очень простая, и на 146% состоит из страниц с фигурами. Тем не менее, её интересно полистать, разглядывая шедевры импоссибилизма. В качестве домашнего задания можно попытаться создать парочку своих фигур.

Сборник лекций профессора литературы — о символизме в художественных произведениях.

Как я частенько говорю, книг о литературе и писательском мастерстве выходит так мало, что можно успеть читать всё, что появляется (и еще время останется). Тем более что книга вроде «Искусства» не похожа на какой-нибудь академический учебник литературоведения — за пару часов можно осилить все тридцать небольших главок и выполнить настоящее (и довольно интересное) задание после.

Про «Искусство чтения» я не буду писать лишних слов, лучше просто возьмите и прочитайте. Только аккуратнее с сопелками — весёлый профессор Фостер иногда раскрывает суть произведений, препарируя их наживую.

А вот немного цитат из книги:

• Когда неопытный читатель берется за художественный текст, он прежде всего обращает внимание на сюжет и героев: кто эти люди, что они делают, что происходит с ними хорошего или плохого? Такой читатель воспринимает книгу на эмоциональном уровне. Произведение вызывает в нем радость или гнев, смех или слезы, страх или восторг. Иными словами, процесс чтения для него — это опыт переживания, опыт непосредственного, почти инстинктивного отклика. Конечно же, на такой отклик надеется любой, кто хоть раз в жизни брался за перо или садился за клавиатуру; о нем обычно мечтает автор, когда с тайной молитвой отсылает издателю рукопись. Что же происходит, если книгу открывает такой, как я, профессор-литературовед? В основном наше внимание будет приковано к другим элементам текста. За счет чего возникает этот эффект? Кого напоминает этот персонаж? Где уже встречалась похожая ситуация? Вроде бы это было у Данте (или у Чосера, или у Мерла Хаггарда)? Если научитесь задавать подобные вопросы, смотреть на художественное произведение сквозь такую призму, вы станете читать и понимать его по-другому и найдете гораздо больше интересного и полезного для себя.

• Воспоминания. Символы. Параллели. Вот три главных пункта, отличающих профессионального читателя от всех остальных.

• Истинная цель странствия никогда не совпадает с заявленной. Нередко героям даже не удается выполнить поставленную задачу. Так почему же они отправляются в путь и почему нам интересно об этом читать? Они идут исполнять поручение, ошибочно полагая, что в нем и состоит их подлинная миссия. Мы, однако, видим: дорога не просто ведет их, но и учит. Поначалу герой плохо разбирается в очень важном предмете: в самом себе. Истинная цель любого странствия — самопознание. Вот почему герои-странники чаще всего молоды, неопытны, наивны и несведущи. Сорокапятилетний мужчина либо прекрасно себя знает, либо не узнает уже никогда. А пареньку 16–17 лет от роду предстоит проделать долгий путь, чтобы понять, кто он и на что способен.

• Когда застолье проходит благополучно, это обещает сопричастность и понимание. Когда что-то не получается, это недобрый знак. Вспомните телесериалы, там такое бывает сплошь и рядом. Двое обедают, затем появляется незваный третий, и один из двоих или оба отказываются есть. Они кладут салфетки на тарелку, или говорят, что вдруг потеряли аппетит, или просто встают из-за стола и уходят. И мы тут же понимаем, как они относятся к вновь прибывшему. Вспомните фильмы, где солдат, например, делит паек с товарищем или мальчишка отдает половину бутерброда бездомной собаке. В подобных сценах так явно прочитывается идея преданности, братства и щедрости, что сразу осознаешь, насколько знаковую роль для нас играет дружеское преломление хлеба. А если двое делят пищу на наших глазах, но мы знаем: один из них замышляет или подготавливает убийство другого? В таких случаях отвращение к убийце усиливается из-за того, что нарушено очень строгое табу: нельзя причинять зло сотрапезникам.

• Вспомните: практически во всех фильмах о Дракуле граф наделен странной притягательностью. Кое-где он очень даже сексуален. И абсолютно везде окутан тайной, опасен и тем интересен. Любимое блюдо в его меню — прекрасные незамужние женщины (а по традициям викторианского общества незамужняя женщина непременно была девственной). Заполучив очередную девицу, Дракула молодеет, пополняет запас жизненных сил (если так можно сказать о нежити). Даже его мужское обаяние начинает играть новыми красками. Жертва же становится подобной ему и сама принимается искать добычу. Ван Хельсинг и его команда — главные враги графа Дракулы — выходят на охоту прежде всего, чтобы защитить молодежь, в особенности юных женщин. Итак, смотрите, что получается: гадкий старикашка, наделенный порочным обаянием, силой завладевает молодыми женщинами. Он оставляет на них свою метку, лишает их добродетели, лишает возможности общаться с молодыми людьми (читай: замужества) и, натешившись, вынуждает встать на путь греха. Пожалуй, есть все основания заключить, что сага о графе Дракуле — не просто страшилка, хотя хорошенько попугать читателя тоже бывает приятно и полезно, и Брэм Стокер прекрасно справляется с этой миссией. Но здесь можно заподозрить еще и подтекст, причем явно сексуальный.

• Узнавать повторяющиеся мотивы в каком-то смысле талант, но в значительно большей степени это навык. Если довольно много и вдумчиво читать, начинаешь видеть общие схемы, архетипы, сквозные темы и образы. Как и в случае с точками, нужно научиться смотреть. Причем не просто смотреть — надо знать, куда и как направить взгляд. Как сказал замечательный канадский литературовед Нортроп Фрай, литература вырастает из литературы. Потому неудивительно, что одни литературные произведения напоминают другие. Когда берешься за книгу, всегда стоит помнить: абсолютно новых и целиком самобытных текстов попросту не бывает.

• Когда американские первопроходцы отправлялись на Запад, всей семьей погрузившись в повозку, им надо было ехать налегке. Поэтому они обычно брали с собой лишь две книги: Библию и томик Шекспира.

• В романе «Влюбленные женщины» Гудрун Брангвен и Джеральд Крич знакомятся после того, как оба по отдельности проявили необузданный, тяжелый нрав. На глазах у сестер Брангвен Джеральд осаживает перепуганную кобылу около переправы, в кровь растерзав ей бока шпорами. Урсула негодует, но Гудрун так потрясена этим зрелищем мужской удали (а Лоуренс использует метафоры сексуального насилия), что падает в обморок. Позже Джеральд видит Гудрун танцующей на поле перед стадом довольно агрессивных коров. Когда он пытается остановить её и объяснить, какой опасности она себя подвергает, Гудрун дает ему пощечину. Тогда он говорит нечто вроде «Ну что ж, вы нанесли первый удар». А она в ответ: «И я же нанесу последний». Сама нежность, правда? Их отношения так и разыгрываются дальше с этой ноты: битва эгоизма с эгоизмом, бурный секс, жалкие и унизительные истерики, а в итоге — отвращение и ненависть. В чем-то Гудрун права: заключительный удар в самом деле наносит она. Однако в последней сцене с их участием Джеральд душит её, пока глаза не вылезают из орбит, но вдруг с отвращением останавливается, разворачивается и уходит навстречу собственной смерти на альпийской лыжне.

• Сегодня «Рождественская песнь в прозе» воспринимается как добрая сказка с простой и очевидной моралью. Однако Диккенс в 1843 году критиковал вполне определенные политические взгляды, а историю про скупердяя, чью душу спасают гости из иного мира, использовал в качестве ширмы. В те времена была популярна одна теория, унаследованная еще от пуритан XVII века и обновленная Томасом Мальтусом. Она сводилась к тому, что благотворительность вредна: помогать бедным или развивать пищевую отрасль и кормить иждивенцев избытками производства означает плодить нищету. Бедняки не пойдут работать, а станут рожать как можно больше детей, чтобы воспользоваться льготным питанием. Обличая эти воззрения, Диккенс вкладывает в уста Скруджа жестокую сентенцию: мол, если беднота не хочет идти в работный дом или долговую тюрьму, а предпочитает дохнуть с голоду — пусть поторопится и спасет мир от перенаселения. Добренький Скрудж!

• Вот что я думаю о политике в художественном тексте:
  на дух не переношу «гражданственную» литературу — ни прозу, ни драму, ни лирику. У этих текстов малый срок годности и радиус действия; иными словами, они актуальны лишь в своем месте и в свое время. На самом деле они и там не слишком полезны, даже если написаны вполне искренне. Я имею в виду произведения «на злобу дня», привязанные к строго определенной политической ситуации, — например, советскую литературу соцреализма (ужасно неудачный термин). До тошноты положительный герой поднимает производство или налаживает жизнь в колхозе, чтобы выполнить пятилетний план. Прекрасный мексиканский прозаик Карлос Фуэнтес говорил про такие опусы: «Любовь девушки, парня и трактора». Пропаганда делает текст узким, плоским, блеклым, примитивным и тенденциозным.

• Вне зависимости от вероисповедания читателя, европейская и американская литература требуют хотя бы краткого знакомства с Ветхим и Новым Заветом. Точно так же, если вы захотите прочесть книги, порожденные исламской, буддийской или индуистской культурой, не обойтись без информации об этих конфессиях. Мощная религиозная традиция всегда влияет на культуру; даже если писатель не относится к числу верующих, ключевые ценности и убеждения поневоле просачиваются в его тексты. Эти ценности не всегда строго духовные — они могут определять, например, место личности в социуме, или отношение человека к природе, или роль женщины в общественной жизни. Впрочем, как мы видели, сакральное в литературе часто проявляется в виде аллюзий, параллелей, аллегорий. Читая индийских авторов, я всегда смутно чувствую, как много упускаю из-за того, что мало знаком с религиозными течениями Индостана. Конечно, я мечтаю лучше понимать эти тексты и по мере сил расширяю эрудицию, но мне еще работать и работать.

• Помните легенды о Граале? Рыцарь, обычно юный, едва вступивший в пору «мужской зрелости», отправляется в путь, имея при себе копье или меч. Конечно, в Средние века не было термина «фаллический символ», но мы же все поняли, правда? Рыцарь символизирует мужественность — несомненную, но пока не проявленную в деле, в бою. Для боевого крещения требуется святой Грааль: пустая чаша, сосуд, который ждет, чтобы его заполнили. Чем не символ женской сексуальности в тогдашнем её понимании! А для чего нужен союз меча (или копья) с Граалем? Для плодородия. (Здесь Фрейду вторят Джесси Л. Уэстон, сэр Джеймс Фрейзер и Карл Юнг; они многое проясняют насчет архаического мышления, мифов о плодородии и архетипов.) Как правило, рыцарь отправляется в странствие из краев, переживающих тяжелые времена. Земля не родит, дождя нет, люди и домашний скот вымирают или перестали рождаться, страна обратилась в пустошь. Стареющий владыка заявляет: нужно восстановить порядок и благоденствие (читай: плодородие). Сам он уже слишком одряхлел, чтобы отправиться на поиски чудодейственного средства. Он более не владеет собственным копьем, потому шлет в путь молодого воина. Конечно, тут нет никакой откровенной эротики — но сексуальный смысл, безусловно, есть.

• Даже у модернистов были пределы дозволенного. Хемингуэю приходилось ограничивать себя в употреблении ругательных слов. «Улисс» Джойса был сперва подвергнут жесткой цензорской правке, а затем и вовсе запрещен и изъят из продажи в Британии и в США, отчасти за эротическое содержание (персонажи много рассуждают о сексе, хотя единственный «прямой показ» сводится к мастурбации). Констанс Чаттерлей и её любовник Меллорс совершили настоящий прорыв: в романе Лоуренса откровенно изображались и еще откровеннее обсуждались половые сношения! Правда, судебное разбирательство по поводу «непристойности» романа состоялось в США только в 1959 году и фактически знаменовало конец американской цензуры.

• Очень знаменита постельная сцена между Чарльзом и Сарой в романе Джона Фаулза «Женщина французского лейтенанта» (1969). Строго говоря, это единственная постельная сцена в романе, что удивительно: ведь любовь и секс — чуть ли не основные его темы. Итак, действие происходит в номере, снятом Сарой в довольно сомнительном отеле. Чарльз на руках вносит её в спальню, потому что она растянула ногу. Он опускает её на кровать и ложится сам, при этом лихорадочно освобождая их обоих от одежды (учитывая, что на дворе Викторианская эпоха, одежды немало). Вскоре дело сделано, и Чарльз блаженно валится рядом с Сарой. Именно в этот момент повествователь сообщает нам: «Прошло ровно 90 секунд» с того момента, как Чарльз отошел от Сары в гостиной и заглянул в спальню. За это время он вернулся к Саре, поднял её на руки, донес до постели, разделался с одеждой и совершил акт любви. И что мы должны думать про этот самый акт и его описание? Возможно, Фаулз по каким-то своим личным причинам хотел указать на половую слабость мужчин Викторианской эпохи? Или он высмеивает своего незадачливого героя? Или пытается как-то намекнуть на несостоятельность мужчин вообще или на то, что чрезмерное желание может привести к преждевременной разрядке? А может, хочет подчеркнуть ироническое несоответствие между краткостью самого действа и масштабом его последствий? Но зачем такие сложности, особенно если верна наша первая гипотеза? Да и сам Фаулз в знаменитом эссе о композиции романа признавался: мол, он понятия не имеет, как занимались любовью во времена королевы Виктории, а потому, изображая постельные утехи викторианца с викторианкой, практически пишет фантастику. Второе предположение кажется чересчур жестоким, тем более что незадолго до сцены с Сарой мы наблюдали Чарльза в объятиях юной проститутки. С ней у него тоже ничего не вышло, наоборот, его даже стошнило. Что же он, совсем ноль как мужчина? Что касается третьей гипотезы — зачем вставлять в огромный роман маленький трактат о мужской сексуальности? Или остальные 60 000 слов как-то случайно «выросли» вокруг этого кусочка? Но давайте рассмотрим еще одну версию. Чарльз приехал в Лондон из городка Лайм-Реджис, с юго-запада Англии. Там он встречался со своим будущим тестем, мистером Фрименом. Чарльз с ужасом думает о предстоящем браке, на который сам же себя обрек; да еще ему предлагают устроиться на работу, а «служить» позорно для викторианского джентльмена. Он осознает, что не любит невесту, что ему неприятно все их чопорное буржуазное семейство, свято чтущее правила и условности. Чарльз чувствует себя в ловушке: с одной стороны Лондон, мистер Фримен и тошнотворная жизнь коммерсанта, с другой — Лайм-Реджис и Эрнестина в качестве супруги. Объятый унынием и страхом, наш герой бежит из Лондона и заезжает в городок Экстер, где и попадает в тот самый отель. Сара — «падшая женщина» (а может, и нет, но про это мы, как и Чарльз, узнаем позже); она олицетворяет собой и пресловутый запретный плод, и выход из тюрьмы ненавистного брака. Непреодолимое влечение Чарльза к Саре, все нарастающее по ходу действия, на самом деле есть влечение к свободе, стремление проявить собственные задатки бунтаря. Сара — это будущее, это ХХ век, к которому Чарльз, может быть, еще внутренне не готов. Он, в сущности, ложится в постель не с женщиной, а с целым созвездием шансов. Ну кому же тут хватит потенции?

• Мы вычитываем в книгах упоминания о времени года и даже не задумываемся о том «багаже ассоциаций», с которым подступаемся к тексту. Когда Шекспир сравнивает возлюбленную с летним днем, мы инстинктивно чувствуем — еще до того, как он начал перечислять её достоинства, — что это комплимент, и куда более лестный, чем если бы поэт уподобил её, скажем, одиннадцатому января. Когда Дилан Томас вспоминает волшебные летние дни своего детства в стихотворении «Папоротниковый холм» (1946), мы понимаем: речь идет о чем-то большем, нежели свобода от школьной зубрежки. В сущности, мы реагируем на эту символику почти рефлекторно; именно потому она легко поддается пародированию, всякого рода ироническим вывертам. Т. С. Элиот прекрасно знает, как мы представляем себе весну. Стало быть, когда он называет апрель «жесточайшим месяцем» и говорит, что лучше уж быть погребенным в зимних снегах, чем дождаться весеннего тепла и налиться соками вместе со всей природой, он рассчитывает озадачить нас, сбить с толку. И ему это удается. Смена времен года творит с нами чудеса, а поэты творят чудеса с временами года. Когда Род Стюарт в песне Maggie May хочет показать, что герой загубил молодость, связавшись с женщиной старше себя, он говорит: настал конец сентября. Когда Анита Брукнер в своем лучшем романе «Отель у озера» (1984) посылает героиню на тихий курорт оправляться от любовных неурядиц и размышлять о том, что молодость и жизнь прошли мимо, — угадайте, в какое время года это происходит?

• В «Александрийском квартете» Лоуренса Даррелла тоже много героев с увечьями и всяческими отклонениями. Двое носят повязку на глазу (правда, один из них притворяется), еще у одного глаз стеклянный, у кого-то заячья губа, кто-то заражается оспой и остается рябым на всю жизнь, кому-то случайно прострелили руку гарпуном (да так, что надо её ампутировать), есть один глухой, и у нескольких не хватает конечностей. Конечно, в известной степени это дань экзотике, столь милой сердцу Даррелла. Но взятые вместе, его калеки все же символизируют нечто большее: каждый из нас так или иначе пострадал в жизни, и как бы ловко мы ни притворялись, как бы удачно ни выкручивались, ничто не проходит бесследно. Интересно, что его персонажи вроде бы не испытывают особых неудобств от своей неполноценности. Наруз с его заячьей губой становится знаменитым мистиком и проповедником; художница Клеа в конце последнего романа заявляет, что научилась рисовать протезом руки. Иными словами, её дар был вовсе не в руке, а в сердце, в уме, в душе.

• Прекрасно помню, как впервые прочел небольшой рассказ Джойса «Аравия». В самом начале рассказчик заявляет, что его семья жила на маленькой «слепой улочке». Странное выражение, подумал я и полез в толковый словарь. С буквальным смыслом я разобрался быстро: «слепой улицей» ирландцы называют тупик. Конечно, у слова «тупик» тоже есть переносное значение, но об этом я тогда не задумался, да и про «слепоту» улочки вскоре забыл. Мне запомнился сюжет: мальчик при любой возможности смотрит на девушку, даже в сумерках или когда на окнах почти полностью задернуты шторы; мальчик ослеплен любовью и тщеславием, он воображает себя героем рыцарского романа; идет на якобы экзотическую ярмарку «Аравия», но попадает туда слишком поздно, когда в большинстве киосков уже темно; он подмечает, как убого и неромантично выглядит это место, и наконец, ослепнув от злых слез, осознает, как жалок и ничтожен он сам. Пожалуй, я перечел рассказ еще раза два, прежде чем снова обратил внимание на то, что Северная Ричмонд-стрит — «слепая улица». Значение прилагательного не бросается в глаза, да и не так уж это важно. Но оно открывает большой символический ряд: мальчик смотрит, прячется, подглядывает, любуется — и все это сопровождается постоянной игрой света и тени. Стоит задать один верный вопрос, например: для чего Джойс поселил героя на «слепой улице»? — и ответы посыплются как из рога изобилия. Произведение, созданное мастерской рукой (скажем, «Аравия» или «Царь Эдип»), очень требовательно к читателю. В каком-то смысле оно само учит нас его читать. Мы подспудно чувствуем: там заложено больше, чем заметно с первого раза, там остались еще нетронутые богатства и неизведанные глубины. Вот мы и возвращаемся к тексту, ищем, чем же вызвано это чувство.

• Я придумал «принцип Индианы Джонса»: если хотите, чтобы публика узнала нечто важное о герое (или о произведении в целом), сообщите об этом как можно раньше, еще до того, как понадобится по сюжету. Только представьте: мы досмотрели «В поисках утраченного ковчега» уже до середины, и вдруг Инди, который до сих пор не боялся ни бога, ни черта, жутко пугается змеи. Ну кто в это поверит? Конечно, никто. Вот почему режиссер Стивен Спилберг и сценарист Лоуренс Касден вставили эпизод со змеей в самолете в самое начало фильма, еще до титров. Когда досмотрим до семи тысяч змей, мы уже будем знать, как сильно их боится главный герой.

• Известен роман Джозефа Конрада «Лорд Джим». В первых главах книги Джиму изменяет храбрость, причем в жизненно важный момент. Надежность его сердца — и в смысле мужества, и в смысле способности к серьезным отношениям — все время ставится под сомнение, по крайней мере в его собственных глазах. В конце романа он недооценивает силы врага; из-за этой ошибки гибнет его ближайший друг, сын местного вождя Дорамина. Перед вылазкой Джим поклялся вождю, что готов отвечать собственной жизнью за жизнь воинов племени. Поэтому, вернувшись из боя, он совершенно спокойно идет навстречу Дорамину, который стреляет ему в грудь. Джим гордо обводит взглядом собравшийся народ: смотрите, я не струсил и не изменил клятве, — падает и умирает. Конрад не устраивает для любопытных читателей вскрытия, но у нас в груди есть лишь один орган, при попадании в который пуля вызывает мгновенную смерть — все мы знаем какой.

• В конце XIX века в европейском обществе фактически свирепствовала эпидемия сифилиса и гонореи, но в литературе, пожалуй, только Генрик Ибсен и пара французских натуралистов упоминали о венерической заразе. Сифилис, конечно же, был неопровержимым доказательством внебрачных связей и морального падения (считалось, что его можно подцепить только от проституток) — запретный сюжет в те времена. Кроме того, в развитой стадии он дает крайне неприглядные осложнения: пациент, например, утрачивает координацию движений; возможны внезапные и сильные подергивания конечностей, которые так наглядно описывает Курт Воннегут в романе «Завтрак для чемпионов» (1973). Единственным лекарством в Викторианскую эпоху была ртуть, от которой чернели десны и темнела слюна, да и вообще вреда было не меньше, чем пользы. Так что сифилис с гонореей, конечно, в литературную моду не входили никогда.

• Когда Генри Джеймс вдоволь наигрался с Дэйзи Миллер и решил с ней покончить, он наслал на девушку римскую лихорадку, которую мы теперь зовем малярией. Оба названия весьма красноречивы. Малярия — от итальянского mal aria, «дурной воздух» — очень точная метафора: Дэйзи попадает в нездоровую атмосферу сплетен, домыслов и травли, где в конце концов задыхается насмерть. Как видно из названия болезни, ранее считалось, что ее вызывают тяжелые ночные испарения в местах с жарким и влажным климатом; никому и в голову не приходило, что ее разносят комары, особенно лютующие в эти самые жаркие ночи. Так что удушье — в прямом и переносном смысле — здесь очень уместный образ. Но более раннее название недуга (римская лихорадка), пожалуй, еще лучше. У Дэйзи в самом деле нечто вроде горячки: она одержима лихорадочным стремлением войти в высшее общество, но своим пылом лишь отталкивает от себя европеизированных американцев, облюбовавших Рим. Во время роковой ночной вылазки в Колизей она видит Уинтерборна, объект если не любви, то по крайней мере интереса. Уинтерборн её игнорирует, на что Дэйзи говорит: «Без ножа зарезал». Вскоре она умирает. Важно ли от чего? Конечно, важно. Именно римская лихорадка сгубила Дэйзи, свежее и юное существо из диковатого Скенектеди. Девушка пала жертвой при столкновении собственной живости с затхлой атмосферой самого древнего из всех городов Старого Света.

• Существует особый метод профессионального чтения — деконструкция текста. Его основные принципы — скептицизм и недоверие буквально ко всему. Любое слово в тексте, будь то стихотворение или роман, ставится под вопрос. Цель деконструкции — показать, что автор на самом деле не властен над материалом, а произведение — плод ценностей и предрассудков своего времени.

• Достаточно вспомнить замечательный рассказ Джеймса Болдуина «Блюз Сонни». Главные герои — чопорный, «правильный» учитель математики и его брат, отбывший тюремный срок за хранение героина. Место действия: Гарлем. Время: 1950-е. В конце рассказа есть сценка, которую мы с вами уже обсуждали, — брат, Сонни, только что вышел из тюрьмы и вернулся в ночной клуб, где раньше играл в джазе. Учитель математики — рассказчик — впервые в жизни пришел его послушать. Отношения у братьев сложные и натянутые. Они плохо понимают друг друга; школьный математик даже не представляет себе тех страстей, что бушуют в Сонни и его музыке (и толкают его к наркотикам). От джаза он тоже далек; единственное имя, которое у него на слуху, — Луи Армстронг. Но когда он сидит в клубе и слушает, как брат играет джазовые импровизации, в этой прекрасной, надрывной музыке ему открывается прежде неведомая глубина радости и горя. В знак понимания и восхищения учитель посылает музыкантам выпивку, виски с молоком. Сонни принимает дар, отхлебывает из своего бокала и ставит его на рояль, где он сверкает и переливается, «как явленная чаша гнева». Все, конец рассказа. Прекрасный текст, прекрасная библейская аллюзия, редкая сила эмоций. Но вот здесь часто возникает интересный момент, конфликт интерпретаций. У нас в университете есть группы исследователей и волонтеров, работающие с реабилитационными клиниками для наркоманов. Несколько раз студенты из этих групп забредали ко мне на занятия, в том числе и на семинар по Болдуину. И кто-нибудь из них абсолютно серьезно говорил: «Завязавшему наркоману ни в коем случае нельзя давать спиртное!»

• Читателям, выросшим в монотеистической культуре (то есть всем уроженцам западного мира, независимо от религиозных убеждений или их отсутствия), бывает нелегко понять веру древних греков, у которых ни один обряд не обходился без ножа. Взять хотя бы завязку гомеровского эпоса: Ахиллес закатывает истерику и бросает союзников из-за того, что у него отобрали наложницу-рабыню. Конечно, мы сочувствуем куда меньше, чем современная ему публика. Да и «покаяние» у него абсолютно варварское — он зверски истребляет попавших под руку троянцев, чтобы доказать: мол, осознал, исправляюсь.

• В конце романа «Прощай, оружие!» главный герой, Фредерик Генри, наблюдает смерть возлюбленной, Кэтрин Баркли, и их общего ребенка при родах. В отчаянии он выходит на улицу, под дождь. Те ожидания, что мы сейчас перечислили, сбылись с точностью до наоборот. Конечно, полезно знать, что Хемингуэй участвовал в Первой мировой войне, во время которой и происходит действие романа; полезно знать его довоенный опыт, психологию, мировоззрение или то, каким тяжелым трудом дался ему этот эпизод (по собственным словам, он переписывал заключительную сцену 26 раз). Но самое главное — разглядеть здесь иронию. Поколение Хемингуэя очень рано выучилось горькой иронии: им довелось видеть безвременную и бессмысленную гибель тысяч молодых людей. Его роман ироничен с самых первых слов. Буквально с первых. Название позаимствовано у английского поэта XVI века Джорджа Пиля. В его стихотворении «Прощай» говорится о солдатах, рвущихся в бой со всем пылом доблести. Первое слово в нем — радостный возглас: «Оружие!» Сливая название и начало в одну фразу, Хемингуэй выражает нечто прямо противоположное героическому призыву Пиля. И эта ироническая поза выдерживается до самой развязки: мать и дитя не живут друг для друга, как мы привыкли видеть, а убивают друг друга: ребенка душит пуповина, мать истекает кровью. Фредерик Генри выходит под дождь; на улице еще зима, но уже началась обманчивая предвесенняя оттепель. Дождь, однако, не очищает и не приносит обновления. В этом и есть суть иронии: взять наши привычные представления и вывернуть наизнанку.

• У Г. К. Честертона, современника Артура Конан Дойла, который тоже писал детективы, есть рассказ «Небесная стрела» (1926). Человека убили стрелой. Причина смерти совершенно очевидна и несомненна. Это плохо, потому что возникает неразрешимая загадка: его мог убить разве что Господь. Убитый находился в высокой башне с окнами под самым потолком. Пустить туда стрелу можно только с небес. Отец Браун — постоянный герой Честертона, сыщик в рясе — некоторое время изучает дело, выслушивает самые разные истории, включая одну, которая должна бы совсем сбить его с толку: про то, как факиры в Индии умеют метнуть нож невообразимо далеко. Так может, и со стрелой тоже поколдовали факиры? Нет. История сразу же наводит отца Брауна на верный след: не было никакого выстрела с небес, был обыкновенный убийца в одной комнате с покойным. Если кинжал, который придуман для ближнего боя, можно метнуть и убить на расстоянии, то стрелой можно заколоть. Все, кроме отца Брауна, ошибочно полагают, что стрела может значить только одно. Да и наши представления о стрелах указывают лишь в одном направлении. Однако Честертон опрокидывает все наши ожидания. Оказывается, стрела — всего лишь обманка. В иронии, как и в детективах, очень важно вовремя сделать отвлекающий маневр. Сама-то стрела ничуть не изменилась: стрелы есть стрелы. Но кто сказал, что их можно применять лишь по прямому назначению?

• Словесная ирония — основной компонент того, что мы подразумеваем под иронией вообще. В древнегреческой комедии был особый персонаж, ирон (eiron), казавшийся раболепным и невежественным слабаком; он выходил всегда в паре с другим персонажем: напыщенным и спесивым глупцом, которого называли алазон (alazon). Нортроп Фрай описывал алазона так: «Он сам не знает, что он чего-то не знает». Точнее и не скажешь. Легко догадаться, что происходит: ирон высмеивает, подкалывает, унижает алазона и всячески над ним измывается, а тот ничего не понимает. Зато мы понимаем; ирония работает за счет того, что публика видит нечто, ускользнувшее от одного или нескольких персонажей. Ко времени Уайльда необходимость в персонаже алазоне отпала, но фон для иронии нужен все равно. Теперь фоном служит притворная невинность колкой реплики.

Книга Уильяма Зинсера о разных жанрах нехудожественного текста с советами о том, как преуспеть в каждом из них.

В США книга Зинсера считается каноническим учебником для писателей всех мастей: от желающих составить автобиографию до тех, кто мечтает о судьбе колумниста The New York Times. Поэтому и книга «Как писать хорошо» сразу о всём, что можно представить: от устройства журнальной статьи до искусства делового письма.

Среди картинок, украшающих стены моего кабинета в Манхэттене, есть фотография Элвина Брукса Уайта. Ее сделала Джил Кременц — она сняла Уайта у него дома в Бруклине, в штате Мэн, когда писателю было семьдесят семь. Седоволосый человек сидит на простой деревянной скамье за простым деревянным столом — три доски на четырех ножках — в небольшом лодочном сарайчике. Из открытого окна видно море. Уайт печатает на механической пишущей машинке, и кроме нее на фотографии присутствуют только два предмета: пепельница и бочонок из-под гвоздей. Бочонок — это я сообразил и без объяснений — выполнял роль мусорной корзины. Этот снимок видели многие люди из разных уголков моей жизни — писатели и желающие стать писателями, студенты и бывшие студенты. Они приходят, чтобы обсудить какую-нибудь писательскую проблему или рассказать мне о последних поворотах своей судьбы, но очень скоро их взгляд падает на сидящего за машинкой старика. Их внимание притягивает сама простота процесса. У писателя на фотографии есть все, что нужно: устройство для письма, лист бумаги и пустая емкость для фраз, которые получились не такими, как он хотел.

В то же время, нужно понимать, что Зинсер не создавал учебник журналистского дела. Он просто писал еще одну свою книгу, поэтому в «Как писать хорошо» большая часть примеров и опыта — это истории самого автора. Поэтому книгу можно назвать вдохновляющей в американском стиле (в этом есть и свои преимущества, и свои недостатки).

В любом случае, на безрыбье русскоязычных книг о писательском мастерстве книга Зинсера — это мастхэв и мастрид.

А вот мои любимые цитаты из книги:

• Каждое слово, которое не несет смысловой нагрузки, каждое длинное слово, которое можно заменить на короткое, каждое наречие, которое дублирует по своему значению стоящий рядом глагол, каждая пассивная конструкция, которая мешает читателю ясно понять, кто что делает, — вот тысяча и одна примесь, ослабляющая силу предложения. И их количество обычно бывает пропорционально уровню образования и статусу пишущего.

• В 1960-х гг. ректор моего университета сочинил письмо, чтобы успокоить выпускников после волнений в студенческом городке. «Вам, должно быть, известно, — написал он, — что в последнее время мы наблюдали чреватые серьезными последствиями выражения недовольства по весьма слабо связанным между собой поводам». Он имел в виду, что студенты предъявляли администрации самые разные претензии. Литературный стиль ректора огорчил меня гораздо больше, чем чреватые последствиями выражения недовольства его питомцев. Я предпочел бы, чтобы он взял пример с президента Франклина Рузвельта, который некогда пытался перевести на человеческий язык распоряжения своего собственного правительства вроде указа о затемнении зданий в 1942 г.: Следует принять меры, обеспечивающие полную невидимость на неограниченное время в течение воздушных налетов всех муниципальных объектов, занимаемых органами федерального правительства, путем изоляции всех источников как внутреннего, так и внешнего освещения. «Скажите им, — попросил Рузвельт, — что, если уж нельзя во время бомбежки уйти с работы, пусть занавесят чем-нибудь окна, да поплотнее».

• Кто ясно мыслит, тот ясно пишет; одного без другого не бывает. Человек с мутными мыслями не способен писать хорошим языком.

• Писать — это тяжелая работа. Ясная фраза — не случайность. Очень редко фразы выходят ясными с первого и даже с третьего раза. Помните это в минуты отчаяния. Если вы обнаружите, что писать трудно, не удивляйтесь. Так оно и есть.

• Подумайте только, чего сумел добиться советник президента Никсона Джон Дин за какой-нибудь час-другой, когда давал на телевидении показания по Уотергейтскому делу. Уже на следующий день вся Америка говорила «в этот момент времени» вместо обыкновенного «сейчас».

• Качество написанного прямо пропорционально количеству вредных мелочей, которые автору удалось из него убрать.

• Мусор — это и громоздкий эвфемизм, который превращает трущобы в зону социально-экономической депрессии, а городскую свалку в объект для размещения отходов. Мне вспоминается карикатура Билла Молдина: двое оборванцев едут в товарном вагоне. Один из них говорит: «Раньше я был простым бродягой, зато теперь стал длительно безработным».

• Мусор — это и доведенная до абсурда политкорректность. Я видел рекламу летнего лагеря для мальчиков, обещающую «индивидуальный подход к даже минимально нестандартным детям». Мусор — это и официальный язык корпораций, которым они прикрывают свои ошибки. Когда Digital Equipment Corporation сократила количество рабочих мест на три тысячи, в ее официальном объявлении говорилось не об увольнениях, а о «вынужденных мерах». Когда ракета американских ВВС разбилась, не долетев до цели, она «преждевременно столкнулась с землей». Когда General Motors закрыла один из своих заводов, это называлось «плановым регулированием объемов производства». Компании, стоящие на грани банкротства, имеют «отрицательный баланс наличности».

• Искусство словесного камуфляжа достигло новых высот при президенте Рейгане, когда пост госсекретаря занимал генерал Александр Хейг. До Хейга никто не догадался заменить привычное «теперь» сногсшибательным оборотом «на данном рубеже матуризации». Он заявил американскому народу, что с терроризмом следует бороться посредством «целенаправленных санкционарных укусов» и что ядерные ракеты промежуточной дальности находятся «в самом вихре злободневности». Широкие массы он попросил ни о чем не беспокоиться и переложить все заботы на него, хотя буквально выразил это в такой форме: «Мы должны снизить шумовой уровень публичной фиксации на этих вопросах. Не думаю, что в данной фактической сфере можно достичь значительного роста квалифицированной осведомленности».

• Не ведите с людьми диалога, если с ними можно просто поговорить. И не надо ни с кем «контактировать».

• Большинство черновиков можно сократить на 50 процентов без всякой потери информации и авторского голоса.

• Очень немногие осознают, насколько плохо они пишут. Никто не показал им, сколько лишнего и мутного просочилось в их стиль и как это мешает читателю понять их мысли. Если вы дадите мне статью на восьми страницах, а я попрошу вас сократить её до четырех, вы ужаснетесь и воскликнете, что это невозможно. Потом вы пойдете домой и сделаете это, и она станет гораздо лучше. А потом наступит черед самого трудного: сократить её до трех.

• Писатель готов делать что угодно, только бы не писать. Я работал в газетных редакциях и могу засвидетельствовать, что количество походов к кулер в расчете на один репортеро-час значительно выше того, которое обеспечивает организм жидкостью в потребном ему объеме.

• Лично я как редактор всегда ищу фразу вроде «Я никогда не забуду того дня, в который…». «Ага! — думаю я. — Наконец-то личность!»

• Министр обороны Каспар Уайнбергер, оценивая польский кризис 1984 г., выразился так: «У нас есть основания для серьезного беспокойства, и ситуация остается серьезной. Чем дольше она остается серьезной, тем больше у нас оснований для серьезного беспокойства».

• Вы всегда пишете в первую очередь для того, чтобы угодить себе самому, и если вы получаете удовольствие от своей работы, то его разделят с вами и читатели, для которых имеет смысл писать.

• Есть только один способ научиться писать — для этого вы должны заставить себя регулярно заносить на бумагу или печатать на компьютере определенное количество слов.

• Работа писателя — это постоянная борьба с трудностями. Вы можете столкнуться с ними, размышляя, где добыть факты и как организовать материал. Они могут быть связаны с подходом и отношением, тоном и стилем. Но какой бы ни была очередная трудность, ее необходимо осмыслить и преодолеть.

• Если говорить о чужих зачинах, то в них частенько попадаются персонажи, которые нагоняют на меня невыносимую тоску. Это, к примеру, археолог будущего: «Если какой-нибудь археолог будущего наткнется на останки нашей цивилизации, что он подумает, глядя на музыкальный автомат?» Хотя этот ученый еще даже не родился, он уже успел мне надоесть.

• Большинство наречий необязательны. Выбрав глагол с определенным значением и добавив к нему наречие, имеющее тот же смысл, вы замусорите свою фразу и вызовете у читателя законное раздражение. Не говорите, что радио громко орало: слово «орать» уже подразумевает значительный уровень громкости. Не пишите, что незнакомец крепко стиснул зубы: иначе он их стиснуть и не мог. Неряшливые авторы упорно продолжают ослаблять сильные глаголы ненужными наречиями. И это относится не только к глаголам, но и к прилагательным и другим частям речи: «изматывающе утомительный», «слегка спартанский». Никто больше не терпит банкротство; у нас возникают периоды проблем с наличностью. Нигде больше не идет дождь; нам сообщают о выпадении осадков или о приближении грозового фронта. Пожалуйста, разрешите дождю лить как прежде.

• Текст воспринимается визуально — глаз реагирует на него раньше, чем мозг. Если то, что вы пишете, разбито на короткие абзацы, оно как бы наполнено воздухом и выглядит заманчиво, а огромный шмат сплошного текста может отпугнуть читателя, и он даже не рискнет за него взяться.

• Предполагалось, что факты и колорит — два разных ингредиента. Но это не так: факты обладают своим колоритом. Ваша цель заключается в том, чтобы сообщать читателю колоритные факты.

• Читатель играет важную роль в процессе письма, и ему нужно дать для этой игры достаточно простора. Не раздражайте читателя лишними объяснениями; не говорите ему того, что он уже знает или о чем способен догадаться. Старайтесь обходиться без вводных слов вроде «как ни странно», «очевидно», «само собой разумеется» — они оценивают факт прежде, чем он поступает в распоряжение читателя. Доверяйте своему материалу.

• Пишите о своем хобби — о кулинарии, садоводстве, фотографии, вязании, антиквариате, беге трусцой, парусном спорте, подводном плавании, тропических птицах и рыбах. Пишите о своей работе — преподавании, уходе за больными, торговле, руководстве предприятием. Пишите о том, что нравилось вам в студенческие годы и к чему вы всегда мечтали вернуться, — об истории, географии, искусстве, археологии. Нет предмета, который покажется вашим читателям слишком специальным или слишком экзотическим, если вы будете писать о нем с искренней увлеченностью.

• Какой бы жанр нон-фикшн вы ни выбрали, живость ваших сочинений будет прямо пропорциональна количеству цитат (то есть приведенных дословно реплик вашего собеседника), которые вам удастся в них вставить.

• Пойдите в ближайший торговый пассаж, или в спортивный комплекс, или в центр ухода за детьми. Но о каком бы месте вы ни писали, посещайте его до тех пор, пока не поймете, в чем состоит его уникальность.

• По ходу интервью нельзя спрашивать о том, что вы могли выяснить самостоятельно, поскольку это вызывает у людей законное раздражение.

• Вы должны держать в узде свое «я» — путника, возбужденного новыми зрелищами, звуками и запахами, — и помнить, что читатель смотрит на все другими глазами. Полный отчет о вашем путешествии будет интересен вам самому, потому что это ваше путешествие. Но вызовет ли он интерес у читателя? Нет. Голым нагромождением подробностей вы его не заинтригуете. Эти подробности должны быть существенными.

• Когда мы попадаем в далекие края, нам кажется, что до нас там никто никогда не бывал и никому не приходили в голову такие тонкие соображения о чужой жизни. И это чувство вполне естественно. Будем честны: именно оно подогревает наше любопытство и придает ценность нашим переживаниям. Кто не размышлял о женах Генриха Восьмого, очутившись в лондонском Тауэре, и не испытывал трепета, стоя перед исполинскими памятниками древности — египетскими пирамидами? Но в этом нет ничего оригинального. Как писатель, вы сопротивляйтесь желанию описать чудесный водопад эффектной лирической фразой. В лучшем случае она будет звучать искусственно — не похоже на вас, — а в худшем напыщенно. Ищите незатертые слова и образы. Оставьте «мириады» и всех их собратьев поэтам. Оставьте «собратьев» любому, кто согласится их унести.

• Что касается вопроса о том, для кого вы пишете, я хотел бы предупредить вас: не старайтесь никому угодить. Если вы сознательно пишете для учителя или издателя, дело кончится тем, что ваше сочинение не заинтересует никого вообще. Задеть читателей за живое вам удастся только при условии, что вы будете писать для себя.

• Умение писать вовсе не требует какого-то особого владения языком, доступного только учителям литературы. Писать — значит думать на бумаге. Всякий, кто ясно мыслит, способен ясно писать о любом предмете.

• Людей привлекает возможность человеческого контакта и отталкивает пустая велеречивость. Никому не удалось показать это лучше, чем Джорджу Оруэллу, переложившему на современный бюрократический язык знаменитый стих из Екклесиаста: И обратился я, и видел под солнцем, что не проворным достается успешный бег, не храбрым — победа, не мудрым — хлеб, и не у разумных — богатство, и не искусным — благорасположение, но время и случай для всех их. Версия Оруэлла звучит так: Тщательное исследование явлений, имеющих место в современном обществе, позволяет заключить, что преимущество либо отставание в конкурентной борьбе редко оказываются непосредственно соотнесенными с внутренним потенциалом соревнующихся и решающее значение следует приписать фактору непредсказуемости».

• Если человек работает в организации, это еще не значит, что он должен изъясняться казенным языком. Любой организации можно придать человеческий облик. Администраторов можно превратить в обычных людей. Информацию можно сообщать ясно и без ненужной помпы. Надо всего лишь помнить, что у читателей вызывают симпатию их живые собратья, а не абстрактные понятия с латинскими корнями вроде «утилизации» и «рентабельности». Инертные же конструкции, в которых нет явного действующего лица, могут их только отпугнуть («предварительный технико-экономический анализ находится в стадии разработки»).

• Любая организация, не утруждающая себя тем, чтобы говорить на понятном и вызывающем доверие языке, теряет друзей, клиентов и деньги. Для бизнес-менеджеров могу сформулировать это иначе: ее прогнозируемая доходность становится ниже текущей.

• Помните: то, что вы пишете, зачастую является единственным шансом отрекомендовать себя тому, в чьей помощи, деньгах или доброй воле вы нуждаетесь.

• Если вы работаете в организации — неважно, в какой должности и на каком уровне, — пишите естественно. Тогда вы будете выглядеть живым человеком среди роботов.

• Писать о том, как проектировали, финансировали и строили новый музей, или объяснять, как в Ираке почти сконструировали атомную бомбу, — с технической точки зрения это примерно одно и то же.

• Если вы пытаетесь писать юмористические произведения, то почти все, что вы делаете, серьезно.

• Овладейте искусством писать на хорошем «простом» языке, потому что все юмористы от Марка Твена до Рассела Бейкера — это в первую очередь великолепные писатели. Не ищите чего-то сверхоригинального и не презирайте то, что выглядит обыденным: вы затронете в читательских душах больше струнок, если найдете забавное в нашей повседневной жизни.

• У юмористов есть ходовой прием — представлять себя в роли беспомощной жертвы или «лопуха», угодившего в очередной переплет.

• Если вы хотите, чтобы ваша статья была проводником удовольствия, пишите о тех, кого уважаете.

• Если не жалеть времени на поиски, то, как правило, удается найти свежее наименование или метафору, которые помогают оживить сухую, но необходимую информацию.

• Я задаю себе один очень полезный вопрос: «О чем эта статья на самом деле?»(а не просто «О чем эта статья?»). Понятно, что вам нравится материал, который вы собирали с таким трудом, но это еще не повод включать его в рассказ, посвященный чему-то другому. Здесь требуется самодисциплина, граничащая с мазохизмом. К тому же отсеянный материал все равно не пропадет бесследно: утешайте себя тем, что его незримое присутствие будет ощущаться в тексте. Если вы знаете о своем предмете больше, чем попало в статью, читатели всегда это чувствуют.

• Все ваши ясные и приятные фразы рассыплются, если вы не будете помнить, что изложение обязано быть линейным и последовательным, что логика — это клей, который скрепляет их вместе, что напряжение надо поддерживать постоянно, от фразы к фразе, от абзаца к абзацу и от раздела к разделу, и что ваша история — вот где необходимо старое доброе мастерство рассказчика! — должна увлекать читателей исподволь, а не тащить за собой силком. Пусть они заметят только одно: что вы составили для путешествия разумный план. Каждый очередной шаг должен выглядеть неизбежным.

• Для нас превыше всего конечный результат: первое место в чемпионате, высокий показатель по тесту. Тренерам платят за победу, учителей превозносят за способность помочь абитуриентам поступить в лучшие вузы. Все менее престижные ценности, которые можно приобрести по дороге: знания, мудрость, внутренний рост, уверенность, умение мириться с неудачей — не пользуются почти никаким уважением, поскольку за них не ставят отметок.

Прочитал самую большую книгу издательства студии Артемия Лебедева — «Язык шаблонов» Кристофера Александера.

В основе книги — 253 главы, которые автор называет шаблонами. Каждая глава раскрывает один аспект урбанистики, архитектуры и дизайна: от устройства городов и самоуправления до лестниц, каминов и сувениров. Тысячестраничный труд Александера охватывает все аспекты человеческой жизни: от глобальных до самых ничтожных.

Тысяча страниц убористого текста и странные, мелкие синие картинки — не самая располагающая среда для комфортного чтения. Книгу порой устаёшь читать физически, от неё начинают болеть ноги и руки. Однако я справился, продравшись сквозь главы про устройство садов и принципы совместной сексуальной жизни мужчин и женщин.

«Язык шаблонов» не тянет на современное научно-познавательное дизайнерское чтиво. Книгу скорее можно рассматривать как академический труд для всех, чья работа связана с общественными пространствами и урбанистикой. Ну, и еще её наверняка оценят те, кто решили сбежать от городской суеты, мечтая построить дом и начать жить по всем правилам. «Язык шаблонов» — это как раз такой сборник правил.

Книга стоит весьма дорого — 4500 рублей. Не уверен, что несколько килограммов бумаги стоят таких денег, однако ценители определённо обрадуются книге.

Великолепный альбом фотографий, чертежей и рисунков о московской железной дороге.

Альбом — это толстое издание, выполненное на хорошей бумаге с вниманием к мелочам: художественным, дизайнерским, фактологическим. Внутри на двухстах страницах располагаются сотни чертежей, схем, набросков, фотографий, картин, объединённых общей темой — Московская железная дорога.

После прочтения «Путешествия» я стал иначе смотреть на московские вокзалы — оказалось, что у каждого из них есть своя история, которая раскрылась в нескольких слоях: историческом, архитектурном, художественном. Кажется, я стал лучше понимать железнодорожное устройство столицы, и в следующий раз поеду на поезде в Питер с большим интересом, вспоминая прочитанное.

Не могу сказать, что книга совершенно идеальная. Основной статье, которая пронзает книгу на манер красной нити, не хватает человечности — она написана человеком от науки, любителем статейного, энциклопедического слога. Думаю, что если в текст добавить живости, то альбом станет гораздо лучше.

В любом случае, «Архитектурное путешествие» — прекрасное вложение 2500 рублей. С удовольствием отдал эти деньги на такую красивую и познавательную
книгу.

Прочитал весьма известную и в какой-то степени даже программную книгу о русской модели управления.

Это довольно необычная книга.

С одной стороны, читая «Русскую модель», я верю тому, что в ней написано — и действительно, описанная система складно ложится на наши реалии и исторический опыт. Александр Прохоров со своей моделью не открывает глаз — всё это уже миллионы раз пересказано друг другу в бытовых разговорах и анекдотах. По сути, книга — это научный труд о том, почему у нас всё так через задницу.

С другой стороны, мне постоянно кажется, что автор очень вольно трактует исторические события, подгоняя их под модель. Александр буквально сыплет цитатами и ссылками, многие из которых умело, но всё же заметно передёргивает. Всё время кажется, что автор ведёт себя как тонкий политик, который готов доказать свою правоту любыми путями.

Русская модель управления — это специфичная система, которая по ряду исторических причин сложилась в нашей стране. Согласно модели, российское общество может состоять в двух состояниях: застой и аврал, причём режимы циклично сменяют друг друга. Во время аврального состояния общество способно на подвиги, однако такой режим изнашивает его, и система постепенно скатывается обратно в застой.

А вот цитаты, которые я выписывал во время чтения книги:

• Любую выполняемую в нашей стране работу можно было бы сделать дешевле и с лучшими результатами.

• С управленческой же точки зрения, развитие человеческого общества по сути своей является развитием форм и методов конкуренции и конкурентной борьбы. И степень прогрессивности того или иного общества определяется в первую очередь процентом населения, вовлеченного в конкуренцию. Идеальное общество — это то общество, где каждый может принять участие в конкурентной борьбе.

• Если в том или ином обществе каким-нибудь образом складывалась более развитая система управления, более развитая материальная культура, высокая трудовая и воинская мораль, совершенная система разделения труда и т. д., то это общество имело лучшие шансы в военной конкуренции с соседями, поэтому оно захватывало соседние территории и меняло имевшуюся там систему на свой, более прогрессивный лад, внося туда свой образ жизни, свою систему государственного управления, а иногда и свою религию.

• Ключевым фактором для успеха общества является наличие того класса, сословия или хотя бы большой группы людей, которые уже имеют внутри себя конкурентные отношения и соответствующий менталитет. Они берут на себя бремя конкуренции и становятся господствующим классом.

• На фазе стабильной, застойной, самостоятельность проявляется в том, как люди уклоняются от выполнения законов, приказов и распоряжений, как они избегают наказаний и строят свою независимую жизнь под гнетом государства и системы управления. В этом их автономия, их творчество и инициатива. А в нестабильной, аварийной, фазе самостоятельность проявляется в том, как инициативно и нешаблонно низовые кластерные единицы решают те проблемы, которые ставит перед ними нелегкое кризисное время.

• В каждый момент времени русская система управления пребывает в одном из двух состояний — или в состоянии стабильном, спокойном, или же переходит в нестабильный, аварийный, кризисный режим работы. В стабильном состоянии управление осуществляется неконкурентными, административно-распределительными средствами. С переходом к нестабильному состоянию стиль действий всех управленческих звеньев коренным образом меняется. Система управления становится агрессивно-конкурентной.

• В условиях конкуренции между кластерами сами эти низовые звенья работают результативнее и все отношения внутри кластера подчинены необходимости решить коллективную задачу. В условиях нестабильного режима функционирования системы управления каждый руководитель низового звена — бригадир, лейтенант, цеховой мастер, капитан судна, режиссер — совершенно иначе организует работу своих подчиненных, иначе дает задания, иначе спрашивает, потому что знает, что он сам погружен в конкурентные отношения и в случае провала его как минимум выгонят с работы, а могут и посадить.

• Система внутри фирмы должна быть жестче, чем снаружи, тогда фирма крепче. Это значит, что конкуренция внутри должна быть суровее, чем за пределами предприятия, отношения — более жесткими, система поощрений и наказаний — более четкой. То, за что рынок наказывает рублем, внутри фирмы должно наказываться червонцем. А когда фирма внутри себя испытывает давление большее, чем давление внешней среды, она, согласно законам физики, расширяется, захватывая новые территории, предприятия и денежные потоки

• В демократической стране с рыночной экономикой для достижения такого же результата пришлось бы ждать, пока почувствуется нехватка нефти, ждать, пока нехватка нефти вызовет рост цен на нее, затем ждать, пока в ходе межотраслевой конкуренции нефтедобывающие компании за счет ценового преимущества покажут лучшие, чем фирмы других отраслей, финансовые результаты, затем ждать, пока инвесторы решатся перевести капиталы из других отраслей в нефтедобычу, пока советы директоров нефтяных корпораций убедят акционеров тратить прибыль не на дивиденды, а на капиталовложения, и т. д. В русской модели управления на нестабильной фазе ее развития процесс перераспределения ресурсов между отраслями перескакивает через перечисленные выше этапы.

• Когда же система переходит в нестабильный, аварийный режим работы, то, наоборот, для того чтобы преследовать свои интересы, все звенья системы управления вынуждены работать результативно. И при стабильном, и при нестабильном режимах функционирования системы управления мотивы поведения людей одинаковы. И в том и в другом случае они преследуют свои интересы — выжить, преуспеть, разбогатеть. Но действия, направленные на достижение этих целей, совершенно различны. В стабильном, застойном состоянии системы они нацелены на сохранение существующего положения дел, в нестабильном, мобилизации.

• Приметы нестабильности — ужесточение наказаний, ускорение движения кадров, неуверенность каждого, непредсказуемость характера работы, короче, повышенная степень неуверенности. Постепенно они вырабатывают механизм, обеспечивающий относительную безопасность каждого звена, каждого руководителя и подчиненного за счет снижения результативности самой системы управления. Она на глазах становится мягче, беззубее, постепенно теряет действенность.

• При стабильном состоянии реформы невозможны. Для достижения серьезного успеха требуется перевести систему управления в нестабильный режим. Когда же стабильность потеряна, когда ни у кого нет уверенности в том, каковы завтра будут задачи и условия работы, поощрения и наказания, удастся ли по-прежнему преследовать свои интересы, а не интересы предприятия (учреждения, государства в целом), тогда заржавевшие шестеренки управленческого механизма со скрипом начинают работать.

• Убежденность не только руководителей, но и подчиненных в том, что эффективная власть не может не быть жестокой, имела место даже после самых кошмарных режимов.

• Находясь в нестабильном режиме, русская система управления разрушает сама себя. Она имеет встроенные ограничения, препятствующие чрезмерной продолжительности нестабильной фазы. Хозяйствующие звенья, а также все население страны защищаются от неопределенности во всех вопросах. В таких условиях участникам управленческого процесса становится более выгодно и безопасно не противопоставлять свои интересы целям организации (в широком смысле этого слова), а работать на их достижение. Оказавшись в кризисной, нестабильной ситуации, кластерные единицы мобилизуют внутренние ресурсы и резко повышают результативность своей работы. «Наибольшая сплоченность персонала и прояснение истинных целей фирмы наступают в тот момент, когда фирме угрожает смертельная опасность, а менеджеры создают антикризисный штаб, и организация практически переходит на военное положение»

• Стране приходится выбирать — или правовое государство и законопослушное население, или возможность нырять из одного режима управления в другой.

• Возможность работы системы управления попеременно в двух режимах, стабильном и нестабильном, изначально противоречит самой идее правового государства и законопослушного населения.

• Сколько книг написано, спектаклей поставлено, фильмов снято о хороших нарушителях закона и плохих его защитниках.

• Каждый в глубине души знает, что возможны условия, когда вожжи отпускаются, старые ограничения перестают действовать и наступает совершенно новая жизнь.

• Для российского менеджера в порядке вещей одновременное действие неких правил и правил, как нарушать эти правила. Это увеличивает способность к выживанию в самых неблагоприятных условиях.

• Что же касается извечного тургеневского вопроса о том, кто же настоящий русский — Хорь или Калиныч, Павел Корчагин или Чичиков, ударник-стахановец или вор-несун, то можно ответить, что русский — это тот, кто может быть в одну эпоху Стахановым или Корчагиным, а в другую эпоху — Чичиковым или бомжом.

• Жить не по писаным инструкциям, умение действовать по ситуации есть новаторство, или, как принято говорить сейчас, креативность.

• В России бунты, революции и приравненные к ним по разрушительной силе реформы являются механизмом принудительной смены стабильного состояния системы управления на нестабильное.

• К середине 1935 г. на каждом предприятии был свой стахановец. Иногда это доходило до абсурда. Зубные врачи обязывались утроить норму удаления зубов, балерины „по-стахановски“ крутили фуэте, в театрах вместо двух-трех премьер выпускали двенадцать, а профессоpa брали на себя обязательства увеличить число публикаций к очередному юбилею Октябрьской революции.

• Россия изобрела «маятниковую» систему управления, в которой чередующиеся стабильные и нестабильные периоды взаимоисключают друг друга, но в сумме достигают необходимого результата.

• В системах управления всех народов присутствует определенная двойственность. Имеется в виду регулярное чередование периодов централизации и децентрализации систем управления. На разных этапах развития человечества эти фазы принимали различные формы, но чередование централизации и децентрализации прослеживается практически везде.

• Западные системы управления позволяют сохранять централизацию в тех вопросах, где необходим единый управленческий стандарт, единый для всех алгоритм действий. В то же самое время они обеспечивают децентрализацию в тех сферах, где требуется инициатива снизу, где свободный поиск наилучших вариантов может породить нововведения, а конкурентная борьба отберет из всей совокупности инноваций наиболее жизнеспособные. Государство централизованным способом поддерживает единую финансовую систему, общее правовое поле, экономическую инфраструктуру, единую армию и прочие силовые структуры, единые стандарты образования, здравоохранения, социального обеспечения, экологической безопасности.

• Предположим, фирма стала работать хуже. Прибыль уменьшается, акционеры недовольны, курс акций корпорации не растет или даже падает. Новый совет директоров, избранный на очередном годовом собрании, и назначенное им правление принимают решение провести децентрализацию. Отделения фирмы, находящиеся в разных регионах или странах, получают большую самостоятельность и теперь сами решают, какую им продукцию выпускать, сами ее продают, сами берут кредиты в банках, сами формируют финансовый план, сами нанимают менеджеров и тому подобное. Прошло пять-шесть лет, и выяснилось, что северо-западное отделение корпорации работает плохо, юго-восточное и северо-восточное — лучше, южное — лучше всех. Южные производственные и коммерческие подразделения показали наилучшие результаты, нашли лучшие способы работы и организационные механизмы, наладили отношения с банками и потребителями и стали более прибыльны, чем другие отделения корпорации. Поэтому совет директоров принимает решение назначить руководителя южного отделения президентом фирмы, его заместителей — вице-президентами и поручить им улучшить работу всей корпорации по образцу южного отделения. Начинается очередной этап маятниковой реорганизации — новый президент централизует управление, переводит ключевых сотрудников южного отделения на руководящие посты в штаб-квартиру корпорации. Они увольняют несогласных и в течение нескольких лет насаждают свои правила игры и стереотипы поведения.

• В отношении ко всему заграничному русское общество шарахалось от высокомерного шапкозакидательства (после внешнеполитических успехов и победоносных войн, как при первых московских царях, в николаевской России или в послевоенном СССР) до раболепного подражания (после поражений и кризисов), «от гордыни Третьего Рима до готовности усвоить любой чужеземный обычай».

• На любом предприятии или в учреждении систему управления нельзя установить раз и навсегда, она представляет собой постоянно эволюционирующий живой организм, который движется в континууме между двумя крайними точками — от абсолютно стабильного, застойного состояния до абсолютно нестабильного, аварийно-мобилизационного состояния.

• В нашей стране мало нарисовать на бумаге оптимальную структуру управления, разработать «правильные» должностные инструкции, положения о стимулировании и уставы, которые идеально соответствовали бы реалиям сегодняшнего дня. Они все равно устареют уже к моменту их создания. Что же необходимо? Необходимо разрабатывать алгоритмы изменений, «учить» систему управления, как ей надо приближаться к оптимуму в каждый конкретный момент.

• Выговор — специфично русское «наказание без наказания», этакий ритуальный компромисс стабильного и нестабильного режимов системы управления, когда правила нестабильного режима требовали наказать сотрудника, а правила наступающего стабильного режима предписывали не наказывать.

• С помощью бюрократических технологий население (а чиновники, даже в ранге министров — тоже народ) смягчает жесткость системы управления, стабилизирует ее, приспосабливается к ней и одновременно «приручает» систему. «Обюрокрачивая» систему управления, люди делают ее приемлемой и переносимой.

• Люди сознательно препятствуют исполнению закона, снижают степень правовой защищенности общества в целом, поощряют нарушителей и тем самым способствуют разрушению государственного порядка, по поводу отсутствия которого сами же и негодуют. Но зато им приятно проявить стереотипы солидарности.

• Оборотной стороной наблюдаемого в стабильную эпоху засилья стереотипов низовой солидарности является полное изменение правил поведения в эпоху нестабильности, то есть в ситуациях войн, революций, радикальных реформ и прочих крутых поворотов истории. Когда разворачиваются мобилизационно-перераспределительные процессы, когда система управления становится жесткой и агрессивной, те же самые люди, которые еще вчера защищали своих коллег и товарищей, сегодня уже пишут на них доносы, «сдают» их репрессивным органам, помогают посадить в тюрьму или раскулачить, чтобы воспользоваться их имуществом и должностным положением.

• Находящейся в нестабильном состоянии системе управления нужны нарушители общественного спокойствия, карьеристы и мироеды, энтузиасты перемен, чтобы через них навязать обществу аварийно-мобилизационные стереотипы поведения.

• Сама история на живых примерах доходчиво показывала, что работающий, деятельный, амбициозный человек в конечном счете всегда проигрывает.

• В русском фольклоре не закрепилось особо уважительного отношения к богатству. Если в сказке говорится — «жить-поживать да добра наживать», то под добром подразумевается необходимый набор имущества. Пусть он несколько нестабильных лет покуражится — сколько веревочке ни виться, а конец будет. Не случайно в сказках богатые люди в итоге теряют свое богатство (зачастую вместе со здоровьем и жизнью), а выигрывают герои бедные, людьми и богом обиженные. С обществе всегда отсутствовали стереотипы поведения богатых людей. Этих правил нет и сейчас. Достаточно посмотреть современные российские фильмы-лубки якобы о жизни «новых русских», чтобы убедиться — представления населения о богатстве не изменились с XIX века, когда крестьяне искренне полагали: «На царе-батюшке золотые лапти, бархатные обмотки, везде зеркала да мебель магазинна».

• Перераспределение ресурсов позволяло и работящему, и неработящему, и умеющему, и неумеющему выжить примерно с одинаковой вероятностью. Механизмы такого перераспределения были различны в разные эпохи, имели отраслевые и региональные особенности, но суть их оставалась всегда одна и та же — каждый должен иметь возможность выжить независимо от того, успешно или неуспешно он работает.

• Конкуренция и трудовая мотивация, которые буйным цветом распускаются в нестабильный период, на противоположной фазе развития, в стабильное время, существуют в скрытом, анабиозном состоянии, в виде левых работ и заначки.

• В атмосфере тотального недоверия собственники и менеджеры неизбежно начинают воссоздавать на предприятиях ту единственно известную им с детства модель управления, при которой можно относительно безбоязненно доверять друг другу, то есть модель семьи. Поэтому «в отечественном бизнесе… много фирм с „семейным“ менталитетом. Выражается он в том, что на ключевые должности принимают только „своих“, обязанности и функции „членов семьи“ толком не обозначены, а ключевые решения принимаются „на кухне“». Да и в сфере государственного управления даже на самом верху после нескольких лет кадровых пертурбаций утвердилась так называемая «семья».

• Характер российского общества, в отличие от западноевропейского, определяется не столько соглашением подданных и государственной власти об обоюдном соблюдении законов, сколько молчаливым сговором о безнаказанности при их нарушении.

• Система сохраняет главное — возможность возвращения на круги своя. Этот исторический компромисс переводит всю страну в сонное, застойное состояние, своего рода анабиоз, который продолжается до очередной аварийной ситуации — проигранной войны, катастрофического отставания от Запада или чего-нибудь подобного. При наступлении такой катастрофы в обществе просыпаются старые стереотипы поведения, система «вспоминает», какой она была при первых князьях или генеральных секретарях, и начинаются управленческие чудеса — то никому не известный мясник Кузьма Минин собирает ополчение и выигрывает уже проигранную войну, то индустриализацию проводят за одно десятилетие, то за считанные месяцы вывозят на восток почти всю тяжелую промышленность, то истребляют и разгоняют все образованное население, а затем на пепелище успешно воссоздают передовую науку и образование, то немцев сначала пускают аж до Волги, а потом гонят назад, то совершают еще что-то невероятное.

• Историческая миссия чиновников в России (чиновников в широком смысле, включая сюда и судей, и менеджеров госпредприятий, и депутатов, и сотрудников силовых структур) состоит в том, чтобы быть буфером, преобразовывать невыполнимые государственные законы и правила в выполнимые и приемлемые.

• Русская система управления, являясь неэффективной в кратко- и среднесрочном плане, с долговременной точки зрения вполне эффективна, так как чудовищные затраты в конце концов компенсируются впечатляющими результатами.

• Чем сложнее производство и общество в целом, тем менее действенным становится применение государством традиционных русских управленческих механизмов.

• С университетской халтурой вообще практически невозможно бороться «сверху»; качество системы образования определяется преимущественно степенью зрелости общества.

• Исторической задачей фазы рыночных реформ было не удовлетворение запросов потребителя, а типичная для русского управления задача перераспределения ресурсов от старых секторов к новым.

• В конкурентной борьбе выживут и закрепятся в качестве отраслей национальной специализации те отрасли, в которых технологический уклад соответствует характеристикам русской модели управления на новом ее этапе.

⌘ ⌘ ⌘Книгу я одназначно рекомендую — она уже давно вошла в разряд необходимого чтива для любого мыслящего и русскоговорящего читателя.

Сборник заметок Энн Ламотт о писательском ремесле, творческом воображении и способности писать как ремесле, а не ветреном увлечении.

«Птица за птицей» — это большая текстовая лекция писательницы о том, как… писать. Лекция не для профессиональных литераторов и не одарённых юношей с горящим взором и рукавами в чернильных пятнах, а для простых людей, которые всегда мечтали писать, но не знали, с чего начать. Начать, собственно, можно с этой книги.

Тридцать лет назад мой старший брат — тогда ему было десять — бился над школьным заданием, которое должен был сдать на следующий день. Им велели описать наших местных птиц; изначально на все отводилось три месяца, но брат ничего не успел. И вот он, чуть не плача, сидел за кухонным столом у нас дома в Болинасе, весь обложенный альбомами, карандашами и непрочитанными книгами про птиц. Объем работы парализовал его. Тогда пришел папа, сел рядом с ним, обнял и сказал: «Птицу за птицей, друг. Описывай птицу за птицей».

«Птица» — немного женская книга о писательском ремесле (не зря же она написана женщиной). Местами она чуть меланхолична, местами — вызывает острый приступ плаксивости, а местами автор чуть прегибает палку с феминными метафорами. Всё это можно простить и принять за неизбежную данность, представить Ламотт хорошей школьной учительницей со странностями.

Дозвонившись редактору, я сказала, что теперь знаю, как исправить проблемы, и скоро это докажу. Тот очень обрадовался. В доме, где я поселилась, была огромная обшарпанная гостиная. Однажды утром я принесла туда все триста страниц рукописи и разложила их на полу, главу за главой.

Я выкладывала страницы рядком, с начала до конца главы, как гигантский пасьянс или плитки садовой дорожки. Некоторые части из начала явно были уместней в середине; на последних пятидесяти страницах нашлись эпизоды, которые так и просились в начало; там и сям попадались сценки, которые можно было собрать и переписать — и вышли бы прекрасные штрихи к портретам героя и героини. Я ходила вдоль разложенных страниц, подбирала и скрепляла пригодные фрагменты, делала для себя пометки о том, как лучше дополнить, переделать или урезать некоторые главы. Теперь стало заметно, чего и где не хватает: переходов между фрагментами, информации, без которой не поймешь происходящего. Я записывала это на отдельных чистых листах и прикладывала каждый из них к соответствующей кучке страниц. Там оставалось еще много места, хватило бы на целые сцены. Так хороший друг после тяжелой утраты предоставляет вам уголок, где можно погоревать и прийти в себя. Я прикинула и набросала, что еще может стрястись с героями, которых я прежде так оберегала, что стоит на кону, что решается в каждом эпизоде. Я нашла, где и как еще можно надавить на персонажей, подтолкнуть их так, чтобы крах стал неизбежным, — и сценарий самого краха записала тоже. И, наконец, когда была уже во всем уверена, я сложила главы в новом порядке и села писать третий вариант.

Я писала маленькими порциями, стараясь довести до совершенства каждый кусочек, даже самый маленький и вроде бы пустяковый. Удалила пассажи, которые мне раньше были очень дороги и которые я впихнула в текст потому, что мне нравился стиль, или образ, или какой-нибудь каламбур. Я работала так восемь или девять месяцев и наконец прислала редактору первую часть, которая его удивила, и вторую, которая его очень порадовала. Третью часть я закончила примерно в то же время, когда рассталась с очередным «мужчиной моей жизни». Меня озарило: а что если отправить текст почтой, одолжить денег на билет до Нью-Йорка и пробыть там неделю-другую — заняться финальной правкой романа на пару с редактором, заодно отдохнуть от личных проблем. Кстати, и забрать в издательстве причитающиеся мне остатки аванса и устроить оздоровительный поход по магазинам. Я написала редактору, что вылетаю в Нью-Йорк. Возражать он не стал. Бывшему «мужчине жизни» я велела собирать чемоданы и съезжать из моего дома. Заняла у тети тысячу долларов, обещала вернуть в конце месяца. И улетела. В первое же утро по прибытии я надела нарядное «платье девушки-писателя» и туфли на шпильках и пошла встречаться с редактором. Я решила, что мы сразу приступим к правке, а потом он выдаст мне остаток аванса. Всем станет ясно, что истина и красота снова восторжествовали, а я с блеском преодолела полосу творческих неудач. Читатели будут в шоке, если узнают, что эту великую книгу чуть было не выбросили на свалку.

Но редактор сказал: — Мне очень жаль… Я посмотрела вопросительно. — Мне очень, очень жаль, — повторил он. — Но у вас опять ничего не получилось. Концы не сходятся.

Не скажу, что книга меня полностью очаровала, но она прочиталась легко и зарядила хорошим творческим настроением. Советую.

А теперь — небольшая коллекция интересных цитат из книги:

• Самые удачные тексты, что рождались на моих семинарах, писали люди, которые хотели рассказать детям про свою юность или ранние годы самих детей.

• Если вы талантливы и очень упорны, кто-нибудь в конце концов прочтет ваш текст и возьмется за дело.

• Чем лучше человек пишет, тем лучше он читает, тем больше находит в чужом тексте. Учиться писать стоит хотя бы ради этого.

• Проблема в том, что люди хотят публиковаться. То есть они вроде бы хотят писать, но на самом деле им надо, чтоб их печатали.

• Полезный совет номер один: писать лучше понемногу, маленькими порциями. Часто бывает так: замышляешь автобиографический роман о собственном детстве, или пьесу из жизни иммигрантов, или трактат о… ну, скажем, роли женщины в истории. Но браться за это сразу — все равно что карабкаться по склону ледника. Ноги скользят, пальцы краснеют, мерзнут, из ран сочится кровь. Затем из глубин подсознания заявляются в гости все твои нервные расстройства и рассаживаются вокруг стола, как больные и чахлые родственники. Они стараются помалкивать, но ты чуешь тяжелый дух и знаешь, что они маячат где-то поблизости, за самой твоей спиной.

• Скажите себе мягко и ласково: «Радость моя, мы сейчас просто напишем про речку на закате, или про то, как ребенок плавает в бассейне, или про то, как мужчина первый раз встречает свою будущую жену. Вот и все. Будем описывать птицу за птицей. Но уж этот маленький кусочек доведем до конца».

• Не бойтесь отвратительных первых набросков. Они бывают у всех хороших писателей. Именно наброски дают возможность написать добротный черновик, а затем — отличную рабочую версию.

• Повзрослеть — значит научиться быть своим собственным собеседником.

• Если вы хотите писать, то имеете на это полное право. Но вы едва ли далеко уйдете, если не сможете побороть перфекционизм.

• Есть образ, который всегда помогает мне изучить людей, возникших в моем воображении. Его придумала одна моя подруга: как-то она сказала, что при рождении любой из нас получает свой собственный клочок душевного пространства. Этот личный «участок» есть у вас, у меня, у моего ненавистного дядюшки Фила, у какой-нибудь Триши Никсон с соседней улицы. И там, в его границах, каждый волен делать что угодно — при условии, что это не вредит никому другому. Можно вырастить там фруктовый сад, устроить цветник, разбить овощные грядки и засадить их в строго алфавитном порядке; можно не делать вообще ничего. Хочешь устроить склад автомобильного хлама или выставку-продажу запчастей? Пожалуйста. Однако вокруг участка всегда есть забор, а в нем калитка. И если кто-то повадится ходить на твою территорию и гадить или же станет требовать, чтобы все переделали на их лад, ты имеешь право попросить таких гостей на выход. И им придется уйти, потому что это твое личное пространство. Точно так же у любого персонажа есть внутренняя территория, которую он обустраивает (или не обустраивает) на свой манер. Одна из главных задач автора — как можно скорее понять, что происходит в душевном пространстве героя. Как очерчена его «делянка», что на ней растет? Возможно, вы и не станете излагать все это прямым текстом, но надо хорошо представлять себе внутреннюю жизнь тех, о ком вы пишете.

• Люблю малую прозу потому, что рассказ — формат самой нашей жизни. Когда нашим друзьям радостно или больно, когда они охвачены любовью или гневом, когда тоскуют или возмущены несправедливостью, мы слышим истории обо всем этом. Просидите всю ночь с другом, который только что развелся, и он выдаст вам целый сборник рассказов о страсти, нежности, непонимании, горечи, деньгах; о тех днях и часах, когда они с женой были еще вместе, кричали друг на друга, или дулись каждый в своем углу, или занимались любовью.

• Симпатичный рассказчик — как друг, в чьем обществе вам всегда хорошо, чьи мысли всегда интересны, комментарии неизменно привлекают внимание, шутки смешат до слез, меткие фразы хочется запоминать и выдавать потом за свои. Когда у вас есть такой друг, он вполне может сказать: «Слушай, мне надо заехать на помойку в Петалуме. Не хочешь со мной?» — и вы совершенно искренне решите, что ничего интересней и придумать нельзя. Если же неприятный, скучный человек предложит сводить вас в дорогой ресторан, а потом на хороший спектакль, вы наверняка предпочтете остаться дома и весь вечер разглядывать формочки для желе.

• Писатель стремится раскрыть истину и при этом лжет на каждом шагу — такой вот парадокс. Если вы рассказываете о выдуманном — вы лжете. Но свою неправду вы творите во имя истины, а затем стараетесь предельно ясно воплотить ее в слове. Вы лепите персонажей из разного материала — частично он взят из житейского опыта, частично добыт из глубин подсознания, — и надо стремиться рассказать о них всю правду, даже если они и не существуют на самом деле. Полагаю, здесь применимо главное этическое правило: я не хочу, чтобы мне лгали; я хочу, чтобы мне говорили правду, поэтому и сам постараюсь быть правдивым перед читателем.

• Сюжет вырастает из персонажа. Если сосредоточиться на тех, о ком вы пишете, на их внутреннем мире, который вы будете все лучше узнавать день ото дня, что-нибудь обязательно произойдет.

• Персонажи не должны стать пешками в истории, которую вы задумали. Сюжет нельзя навязывать им как приговор. Мой девиз: не беспокойтесь о сюжете, беспокойтесь о героях. Пусть их слова и поступки раскроют их внутреннюю суть, участвуйте в их жизни и все время спрашивайте себя: а что теперь? Развитие отношений и создает сюжет. В эссе «Тайны и обычаи» Фланнери О’Коннор вспоминает, как дала несколько своих ранних рассказов старушке-соседке, а та прочла и сказала: «Вот-вот, эти люди вечно такое вытворяют!» Это и есть сюжет — поступки, которые люди совершают вопреки всему, что подсказывает: не делай так, лучше тихо отсидись на диване, глубоко дыши, позвони психологу или открой холодильник и ешь, пока зуд не уймется.

• Хороший диалог — одно из главных удовольствий от чтения, когда нам предлагают сменить темп и отдохнуть от изложения и объяснения — словом, от всей этой писанины. Но ничто не портит текст сильнее, чем неудачный диалог.

• Чтобы слышать и записывать все, что говорят люди вокруг — и что могут сказать персонажи, — нужны опыт и мастерство. Причем речь персонажей должна быть более яркой и емкой, даже более правдоподобной, чем то, что произносится в реальности. Литературный диалог ближе к кино, чем к повседневной жизни: он должен быть насыщенным и драматичным.

• Раньше, до появления кинематографа (и, скажем, до Хемингуэя), диалог в романах был куда более витиеватым и сложным. Персонажи изъяснялись так, как вряд ли станет говорить нормальный живой человек. С появлением Хемингуэя речь в литературе начала упрощаться. Удачным стал считаться «острый» и лаконичный обмен репликами.

• Есть несколько приемов, которые помогают в создании диалога. Во-первых, всегда озвучивайте реплики: читайте их вслух или хотя бы проговаривайте про себя. Это требует практики, причем упорной и регулярной. Потом, когда вы окажетесь «в большом мире» — не за рабочим столом — и услышите разговоры живых людей, вас потянет править реплики, играть с ними; вы невольно станете представлять это все на книжной странице. Слушая, как говорят в повседневной жизни, вы постепенно научитесь брать чью-нибудь пятиминутную речь и превращать ее в одну-единственную фразу, ничего при этом не потеряв. Во-вторых, помните: персонаж опознается по тому, что и как он говорит. У каждого должна быть своя манера речи. В-третьих, попробуйте проделать такое упражнение: сведите двух персонажей, которые не переносят друг друга, не хотели бы даже оказаться в одном городе и отдали бы все на свете, лишь бы избежать встречи.

• Чем ближе вы будете знакомы со своими героями, тем чаще начнете смотреть на мир их глазами.

• Быть писателем — значит замечать людские страдания и, как выразился Роберт Стоун, стараться найти в них смысл. Но это получается, только когда смотришь на людей с уважением. Тот, кто видит только дорогую одежду или лохмотья, никогда их не поймет.

• Если вы то и дело начинаете тексты и бросаете, не закончив, если быстро теряете интерес и желание дописать до конца — вполне возможно, в них просто нет того, что для вас по-настоящему важно. Стержнем любого произведения должны быть вы сами, ваши ценности, ваши убеждения. Моральный кодекс, по которому вы живете, и есть тот язык, на котором вы пишете.

• Чтобы стать хорошим писателем, мало все время писать — нужно еще иметь взгляды, которые вы готовы отстаивать.

• Мне кажется, ключ к сотрудничеству с собственной интуицией в том, чтобы подобрать для нее пригодную метафору. Брокколи — это, конечно, абсурд, но мне помогает. Один мой друг представляет свою интуицию в виде животного. Он так и говорит: «Мой зверь думает, что…» или: «Нет, зверь не одобряет». Неважно, какой символ выберете вы. Главное, чтобы он обозначал независимый голос, который не обязан вам подчиняться. Если заблудились в лесу — пусть конь сам найдет дорогу домой. Вам надо дать ему волю, иначе будете только мешать.

• Мне очень хочется думать, что Генри Джеймс сказал свое знаменитое «писатель — это тот, от кого ничего не ускользает» в момент, когда искал очки, а они как раз сидели у него на лбу.

• Мы составляем бесконечные списки и надеемся, что они не дадут забыть про покупки, звонки, письма, идеи, наметки для будущих рассказов или статей. Но все равно, когда подходишь хоть к какому-то пункту в одном списке, у тебя уже масса просроченных дел из другого. Однако я верю в списки, заметки, а еще в карточки, которые помогают и с первым, и со вторым. Бывает, сидишь или гуляешь где-нибудь, а все мысли — в работе, перед глазами стоит сценка или набросок персонажа. А иногда впадаешь в уныние, и дело никак не движется, и впору идти на кухню и хлестать теплый джин прямо из кошачьей миски. И вдруг, откуда ни возьмись, возникает идея или картинка. Иногда она вплывает в сознание золотой рыбкой — яркая, прелестная, невесомая; и ты смотришь с восторгом, словно ребенок глазеет на прежде пустой аквариум. А в другой раз нужный образ выплывает из темного угла, как привидение, и ты отшатываешься в испуге. Эти нежданные наития бывают так богаты, что, кажется, их и не осмыслишь. Но записывать все равно надо. У меня везде в доме валяются карточки и ручки: возле кровати, на кухне, в ванной, у телефона и даже в бардачке машины. Еще я всегда сгибаю одну карточку пополам (вдоль, если хотите знать) и сую в задний карман брюк, когда иду гулять с собакой. Вдоль — чтобы она меня зрительно не полнила. На всякий случай делюсь этой маленькой хитростью — хотя у вас, наверное, хватает других забот. Мою картотеку не назовешь упорядоченной или хорошо организованной. Язвительные, враждебно настроенные студенты часто спрашивают, что именно я делаю со всеми своими карточками. Единственное, что я могу ответить: «Я на них пишу». Сам процесс записывания дает процентов пятьдесят вероятности, что мысль зацепится у меня в памяти. Когда я работаю над книгой или статьей, то добавляю карточки к собранному материалу — просто прикалываю их к тем страницам черновика, куда могли бы вписаться эти идеи. Или раскладываю на столе рядом со стопкой набросков для главы или статьи, над которой бьюсь в этот момент. Когда работа встает, я теряю мысль и в голове у меня начинают гудеть тамтамы (верный сигнал, что вдохновение иссякло), я перебираю карточки. Ищу в них то, что могло бы стать очередным небольшим фрагментом и снова взбодрить меня, прибавить энтузиазма, заставить сцеплять друг с другом эти чертовы слова — в чем, собственно, и состоит ремесло писателя. На столе у меня лежат карточки с увиденным, услышанным и подмеченным на прошлой неделе, но есть и записи двухлетней давности. Если хорошо покопаться, можно найти даже заметку, которую я сделала шесть или семь лет назад, когда шла вдоль соленого озера от Саусалито до Милл-Вэлли. Мимо меня то и дело проезжали велосипедисты, но я не обращала на них особого внимания. Вдруг мимо пронеслась какая-то женщина, и меня обдало лимонным запахом ее духов. Запах — прямо как у Пруста — перенес меня лет на двадцать пять назад.

• Когда-то давно в New Yorker промелькнула такая карикатура: двое мужчин сидят на диванчике во время оживленного фуршета и разговаривают. Один из них бородат и выглядит как типичный писатель. Другой похож на нормального человека.

• У одного из лучших известных мне авторов есть жена; она читает все его тексты и говорит, что ей понравилось, а что не очень и почему. Она практически его соавтор. Еще двое знакомых писателей вычитывают друг друга. Из моей пары читателей один тоже пишет; это мой близкий друг и по совместительству — один из самых тяжелых нервнобольных в нашей галактике.

• Мне кажется, что жизнь и правда слишком коротка. Когда можно писать — надо писать, а не бояться, что выйдет плохо. Не нужно тратить время на людей, которые не находят для вас доброты и уважения, вокруг которых надо ходить на цыпочках, затаив дыхание. Нельзя вздохнуть полной грудью, если живете затаясь. А писать — значит дышать полной грудью, впитывать в себя образы, мысли, запахи. Они должны вливаться в вас потоком. Для этого нужно бороться с пустотой, а писатели очень часто не справляются с ней без помощи и поддержки друзей и близких.

• Когда не знаешь, чем заняться, в голову не приходит ни единой мысли, зато одолевают скука, отчаяние и презрение к себе, но при этом никак не получается оставить текст в покое и подождать лучших времен, можно попробовать такой прием. Расскажите часть истории — например, жизнь одного из персонажей — в форме письма. Не исключено, что вольный слог поможет сбросить иго перфекционизма.

• Писатель должен видеть и показывать те зияющие пустоты, что мы стараемся прикрыть мишурой. Ведь именно там, в провалах, таятся бесчисленные возможности — например, шанс понять, кто мы на самом деле, без прикрас, без внешних атрибутов.

• «Свобода нужна для того, чтобы освобождать других». Если вы сумели вырваться из рабства, порвать цепи, что приковывали вас к человеку или образу жизни, — расскажите об этом. Рискните, попробуйте освободить кого-то еще. Не все будут этому рады. Родственники чаще всего считают, что лучше держать язык за зубами. Ну и что с того? Выложите все как есть, выплесните на страницу. Накропайте паршивый, отстойный, слезливый, истеричный черновик, а потом по возможности избавьтесь от излишеств

• Все интересные истории давно витают где-то и ждут, что их расскажут по-новому, свежо и ярко. Марк Твен когда-то сказал: «Адам был счастливым человеком — когда ему в голову приходило что-нибудь смешное, он мог быть твердо уверен, что не повторяет чужих острот». Жизнь похожа на огромный завод по переработке вторсырья: думы и треволнения человечества снова и снова возникают во Вселенной.

Вообще «творческий кризис» — по-моему, неудачное выражение, очень неточное. Если он все же творческий, почему же кризис? Ты ведь творишь. Это как если жена выгонит мужа на улицу и запрется в доме, а муж станет говорить, что у них проблемы с дверью.

• Нужно все время дарить, и дарить, и дарить себя миру. Иначе нет смысла писать. Что-то должно все время проистекать из глубин твоего существа; тогда дарение станет само по себе наградой. Издать книгу — не самое важное дело на свете. А вот научиться дарить себя — достижение вселенского масштаба.

• Работа — как ребенок — возьмет в заложники, высосет досуха, лишит сна, сведет с ума, втопчет в грязь. Но однажды ты поймешь, что именно в них обрел сокровище, которое искал всю жизнь.

• Творчество — сочетание наивности и умудренности. Чтобы писать, надо иметь чуткую совесть и верить: прекрасно то, что праведно. Умудренная жизнью наивность — великий дар. Ею нужно делиться с миром.

• Вот что еще: когда начинаешь писать, становишься лучшим читателем. Ведь ты теперь знаешь, как тяжело дается порождение текста — и как чудовищно тяжела мнимая легкость! Писатель любой текст видит изнутри, понимает, как он сделан, как устроены портреты персонажей и что придает им такую притягательность, как образуется особый колорит, как подается информация. Если знать, какая тонкая работа за этим стоит, начинаешь смаковать книгу, наслаждаешься ею, как гурман.

• Писать — значит жить осознанно. Если вы пишете просто, искренне и правдиво, ваши читатели смогут узнать в героях себя; тогда проходит чувство одиночества и отделенности от мира, которое так часто и больно нас мучит. Не увлекайтесь экивоками и чистой игрой ума. Не бойтесь эмоций; не стыдитесь воспоминаний. Не бойтесь того, что подумают люди. Бойтесь ничего не написать.

Прочитал небольшую книжечку Сьюзен Зонтаг о жестокости на войне в контексте фотографии и медиа.

Несмотря на то, что Сонтаг — очень наблюдательная, начитанная и умная писательница, читать её тяжело (впрочем, как и любого достаточно умного человека). Над каждой её книгой и сборником эссе приходится серьёзно попотеть, и «Смотрим на чужие страдания» — не исключение. Если бы книга не была такой небольшой, то я, вполне возможно, бросил бы её на середине, как и пару других предыдущих её книг.

В конце сентября 2001 года в манхэттенском Сохо была устроена выставка фотографий, запечатлевших разрушение Центра международной торговли. Организаторы этой выставки, звучно названной «Здесь Нью-Йорк», призвали всех, любителей и профессионалов, нести фотографии самой атаки и ее последствий. В первые же недели откликнулись больше тысячи человек, и у каждого взяли на выставку хотя бы по одной фотографии. Без подписей и указания авторов они были развешены в двух узких залах или включены в слайд-шоу на одном из мониторов (и размещены на сайте выставки).

Их можно было купить – в виде высококачественных копий из струйного принтера, любую за одну и ту же небольшую цену – двадцать пять долларов (выручка шла в фонд помощи детям людей, погибших 11 сентября). После покупки человек мог узнать, кто автор фотографии – Жиль Пересс (один из организаторов выставки), или Джеймс Нактвей, или же учительница-пенсионерка, заснявшая простой «мыльницей» из окна своей спальни в Гринич-Виллидже обрушение северной башни. Подзаголовок выставки «Демократия фотографии» подразумевал, что среди любительских фотографий найдутся такие, которые ничем не уступят снимкам опытных профессионалов. Так оно и было – и это кое-что говорит о фотографии, хотя и не обязательно о демократии культуры.

Фотография – единственное важное искусство, где профессиональная подготовка и многолетний опыт не гарантируют безусловного преимущества перед необученным и неопытным – среди прочего потому, что большую роль играет случайность (или везение) и ценится все спонтанное, неотшлифованное, несовершенное.

«Смотрим на чужие страдания» — это надстройка над предыдущей книгой писательницы, «О фотографии». В этом стостраничном эссе она рассуждает об изображениях жестокости и насилия на войне и влиянии подобных изображений на мировую культуру. Книга-исследование оказалось последней прижизненной работой Сонтаг.

Хоть читать Сонтаг непросто, это обязательно стоит делать — мир не так богат на умных и разносторонне одарённых людей. Впрочем, если вы ленитесь, вот вам подборка цитат из книги:

• Фотография — это средство для того, чтобы сделать «реальными» (или «более реальными») события, которые привилегированные и просто благополучные люди, возможно, предпочли бы не заметить.

• На снимки, которые свидетельствуют о зверствах, совершённых твоей стороной, стандартная реакция такова: они сфабрикованы, зверств таких не было, а трупы привезены противником на грузовиках из морга и выложены на улице. Или, да, такое было, но враг учинил это сам над собой. Так, руководитель франкистской пропаганды утверждал, что 26 апреля 1937 года баски сами разрушили свой древний город и бывшую столицу Гернику, заложив динамит в водостоки (или, по позднейшей версии, сбросив бомбы, изготовленные на баскской территории) с тем, чтобы вызвать возмущение за границей и увеличить помощь республиканцам. Так же до самого конца сербской осады Сараева и даже после нее сербы у себя на родине и за границей утверждали, что боснийцы сами устроили жуткие побоища в очереди за хлебом в мае 1992 года и на рынке в феврале 1994-го — обстреляли центр своей столицы крупнокалиберными снарядами или заминировали город. Мол, эти кошмарные зрелища были организованы специально для иностранных корреспондентов, чтобы усилить международную поддержку Боснии.

• Аргументы против войны не основываются на информации, кто, когда и где; сама произвольность беспощадной бойни является достаточным свидетельством. Для тех, кто уверен, что правда на одной стороне, а угнетение и несправедливость на другой и что битва должна продолжаться, — для них важно только, кто убит и кем. Для израильского еврея фотография ребенка, разорванного взрывом в пиццерии Иерусалима, — это прежде всего фотография еврейского ребенка, убитого террористом-смертником. Для палестинца фотография ребенка, разорванного танковым снарядом в Газе, – это прежде всего фотография палестинского ребенка, убитого израильским артиллеристом. Для воинствующего все решается просто: свой или враг. И все снимки ждут подписи — для объяснения или фальсификации. Во время боев между сербами и хорватами в начале последних балканских войн на пропагандистских пресс-конференциях и сербы, и хорваты демонстрировали одни и те же снимки детей, убитых при артобстреле деревни. Замени подпись и пользуйся их смертями.

• В информации о том, что происходит в других странах, называемой «новостями», важное место уделяется конфликтам и насилию. «Главные новости там, где кровь» – такова традиционная установка таблоидов и круглосуточных новостных каналов, и реакция на сменяющиеся картины несчастья – сострадание, или негодование, или остренькое возбуждение, или одобрение.

• Фотографии жестокостей и смертей не должны отвлечь нас от вопроса: каких снимков, чьих жестокостей и смертей нам не показывают.

• Наша осведомленность о страданиях, накапливающихся в ходе чужих войн, сконструирована другими людьми.

• В первых крупных войнах, запечатленных фотографией, – Крымской и гражданской войне в Америке – и во всех последующих, вплоть до Первой мировой, само сражение было недоступно камере. Что касается фотографий 1914—1918 гг., в подавляющем большинстве анонимных, они показывают ужасы войны эпически, обычно через последствия боев: усеянную трупами местность или лунный ландшафт, оставленный после себя позиционной войной; опустошенные французские деревни, по которым прошли войска. Фотолетопись войны в ее нынешнем виде могла возникнуть лишь через несколько лет благодаря коренному усовершенствованию аппаратуры – изобретению малоформатной камеры, такой как «лейка» с 35-миллиметровой пленкой на 36 кадров. Теперь снимать можно было в разгар боя (с разрешения военной цензуры) и показывать крупным планом грязных, изнуренных солдат и пострадавших мирных жителей. Первой войной, «освещавшейся» по-новому, была гражданская война в Испании (1936—1939): на фронтах и в городах, подвергавшихся бомбежкам, работал большой отряд фотографов; их снимки немедленно появлялись в газетах и журналах, испанских и зарубежных.

• После сорока лет крупнобюджетных голливудских фильмов катастроф «Это было как кино» – фраза, выражавшая первое потрясение у свидетелей катастрофы, – пришла на смену прежней: «Это было как во сне».

• Мы погружены в непрерывный поток изображений (телевидение, кино, видео в Интернете), но крепче всего застревает в голове фотография. Память полнится стоп-кадрами; основной ее элемент – одиночный образ. В эпоху информационной избыточности фотография позволяет быстро воспринять предмет или событие и в компактной форме его запомнить. Фотография – что-то вроде цитаты, афоризма или пословицы. У каждого из нас хранятся в памяти сотни фотографий, и к любой можно в любой момент обратиться.

• Фото потрясает – и в этом вся суть. Мобилизованные в журналистику зрительные образы должны были останавливать внимание, удивлять, ошеломлять. Как гласил старый рекламный лозунг газеты «Пари матч», основанной в 1949 году, «Вес слов, шок от снимков».

• Сверхобыденное, сверхпопулярное изображение мук и разрушений – неизбежная часть наших знаний о войне, внедренная камерой.

• В «Лайфе» от 12 июля 1937 года фотография смертельно раненного республиканского солдата, сделанная Робертом Капой, занимала всю правую страницу, а напротив нее всю левую – реклама «Виталиса», мужского крема для волос. Там на маленьком снимке мужчина напрягался в теннисе, а на большом портрете он уже в белом смокинге, с прилизанными блестящими волосами и идеальным пробором.

• Кажется, что интерес к телу, испытывающему боль, почти так же велик, как внимание к обнаженному телу.

• Война была – и сейчас остается – самыми магнетическими (и «живописными») новостями, наряду с бесценным ее заменителем – международным спортом.

• «Убежище мятежного снайпера» показан конфедератский солдат, которого перенесли с поля, где он был убит, в более фотогеничное место – продолговатое гнездо, образованное несколькими глыбами со стенкой из булыжников сбоку. К стене Гарднер прислонил чью-то винтовку. (Вряд ли ту, которой пользовался снайпер, – это обычная пехотная винтовка. Гарднер не знал этого или счел это неважным).

Особенно мы огорчаемся, узнав, что срежиссированы те фотографии, где запечатлены кульминационные моменты личного характера, в первую очередь любовь и смерть. Достоинство «Смерти республиканского солдата» в том, что это реальный момент, пойманный случайно; если же солдат специально изображал это перед камерой Капы, снимок теряет всякую ценность. Робер Дуано никогда прямо не утверждал, что фотография, сделанная им для «Лайфа» в 1950 году – молодая пара, целующаяся на тротуаре перед парижской ратушей, – настоящий моментальный снимок. Однако, когда выяснилось через сорок с лишним лет, что снимок постановочный, с мужчиной и женщиной, нанятыми для слащавой карточки, это вызвало досаду у многих, кто лелеял этот образ романтической любви и романтического Парижа. Мы хотим, чтобы фотограф был шпионом в доме любви и смерти и фотографируемые не знали о присутствии камеры, были сняты «врасплох». Никакая искушенность в вопросах фотографии не может испортить удовольствия от снимка неожиданного события, пойманного в разгаре проворным фотографом.

• Во время вьетнамской войны фотография стала по преимуществу критикой войны. Это имело свои последствия: теперь средства массовой информации, работающие на основную массу населения, не стремятся к тому, чтобы народ затошнило от войн, на которые его мобилизуют, и тем более не занимаются пропагандой против войны.

• В основе современных ожиданий и современных этических представлений лежит мысль, что война – это отклонение от нормы, пусть и не прекращающееся. Что норма, пусть и не достижимая, – это мир. На протяжении истории к войне относились, конечно, не так. Война была нормой, а мир исключением.

• Тот, кто по-настоящему думает об истории, не может воспринимать политику совсем всерьез.

• Когда репортажная съемка была редкостью, думали, что, если показать людям то, что им следует увидеть, если приблизить мучительное, то это сделает зрителей более чувствительными. В мире, где фотография великолепно служит консюмеристским манипуляциям, воздействие печальной фотографии нельзя оценить однозначно. В результате морально чутких фотографов и идеологов фотографии все больше беспокоит вопрос об эксплуатации зрительских чувств (жалости, сострадания, негодования) в военной фотографии и механические способы вызывать нужные чувства.

• Люди хотят плакать. Жалостное в форме повествования не изнашивается.

• Все фотографии и киносъемки концентрационных лагерей вводят в заблуждение, потому что показывают лагеря в тот момент, когда в них вошли союзные войска. То, что делает эти изображения непереносимыми – штабеля трупов, люди-скелеты, оставшиеся в живых, – вовсе не типично для лагерей: пока они функционировали, заключенных непрерывно уничтожали (газом, а не голодом и болезнями) и немедленно сжигали.

• Нет такого предмета, как коллективная память, – она из того же набора сомнительных понятий, что коллективная вина. Но коллективный урок есть.

• Проблема не в том, что люди помнят благодаря фотографиям, а в том, что помнят только фотографии.

• Такой взгляд на страдание, на мучения других коренится в религиозном мышлении, которое связывает боль с жертвенностью, жертвенность с экзальтацией. Взгляд этот глубоко чужд современному мироощущению, для которого страдание – это некая ошибка, или несчастный случай, или преступление. Что-то такое, что надо исправить. Такое, чего быть не должно. Такое, что заставляет чувствовать себя бессильным.

• Когда люди чувствуют себя в безопасности – в этом была суть ее горького укора себе, – они равнодушны.

• Всеми отмечен непрерывно возрастающий уровень допустимого насилия и садизма в массовой культуре: в кино, на телевидении, в комиксах, в компьютерных играх. То, от чего зритель отшатнулся бы с отвращением сорок лет назад, подростки в многозальном кинотеатре смотрят не моргнув глазом.

• В начале 1994 года английский фотокорреспондент Пол Лоу, проживший больше года в осажденном городе, устроил в частично разрушенной галерее выставку своих фотографий Сараева и фотографий, сделанных несколько лет назад в Сомали. Сараевцы очень хотели видеть новые снимки продолжающегося разрушения города, но были обижены тем, что рядом вывешены снимки из Сомали. Лоу считал, что дело тут простое. Он – профессиональный фотограф и представляет два собрания своих работ, которыми он может гордиться. Для сараевцев тоже всё было просто. Показывать их страдания рядом со страданиями другого народа – значит сравнивать их (чей ад хуже?), низводить мученичество Сараева до рядового случая. Жестокости, творящиеся в Сараеве, не имеют никакого отношения к тому, что происходит в Африке, возмущались они. В их возмущении, несомненно, был и расистский оттенок: боснийцы – европейцы, они не уставали напоминать об этом своим иностранным друзьям, но они возражали бы и в том случае, если бы на выставке были показаны жестокости по отношению к гражданскому населению Чечни или Косова. Непереносимо, когда твои страдания приравниваются к чьим-то еще.

• Мир насыщен, нет, – перенасыщен изображениями, и те, что должны много значить, действуют все слабее – мы черствеем.

Прочитал книгу об истории обуви, которая на деле оказалась сборником статей с пульсирующей интересностью.

Когда-то я купил эту книгу для А., но она не проявляла к ней особого интереса. Однажды я неожиданно для себя оказался в ситуации, когда мне было совсем нечего читать, пролистал пару страниц и втянулся.

В общении с другим полом психически возбуждала его только обувь, и обувь элегантная, французского фасона, блестящая, чёрная. Видя женщину в такой обуви, П. чувствовал до того сильное возбуждение, что вынужден был мастурбировать. Даже обувь в лавках, даже просто объявления о продаже обуви влияли на него возбуждающим образом.

Ему рекомендовали жениться, но брачная ночь была ужасной: он чувствовал себя преступником и оставил жену нетронутой. На следующий день он встретился с проституткой. Тогда он купил пару элегантных дамских ботинок, прятал их в кровать, во время супружеских объятий трогал их и мог выполнить свои супружеские обязанности. Однако он был принуждать себя к половому акту, и уже через несколько недель его фантазия истощилась и искусственное возбуждение на него не действовало.

«Обувь» — это дюжина статей об истории одежды для ног в историческом и культурном контексте. Автор каждой статьи писал о том, в чём разбирается: о фетишизме, древнекитайской обуви или армейских сапогах XIX века.

Лесбиянка Пейри вспоминает это время: «Полисмен подошёл ко мне и сказал: «Выходи из машины». Я ответила: «Я за рулём». Меня спросили: «Какие у вас ботинки? Вы носите мужские ботинки?» А я ответила: «Нет, я ношу женские туфли». На мне были плетёные лодочки. Полисмен сказал: «Ну, что ж, вам крепко повезло». Потому что вся одежда на мне была мужская — рубашка, брюки. А в то время, если вас останавливали и если на вас не было двух предметов одежды, принадлежавших женщине, вы могли попасть в тюрьму».

Однако из-за того, что «Обувь» — это сборник, некоторые главы были чрезвычайно интересными, но половина оказалась проходной ерундой, которую следовало пролистывать, а не прочитывать. Из интересной половины я собрал небольшую коллекцию выписок, которые предлагаю вам в виде объемного саммари.

⌘ ⌘ ⌘

• Вопреки распространённому убеждению, древние греки почти никогда не ходили босыми, и часто не снимали обувь даже дома. Если в Афинах человек появлялся босым в публичном месте, это давало окружающим повод думать, что перед ними нищий или философ-аскет.
• Среди греческой обуви были мягкие сапоги-котурны. Поскольку котурны не делились на правые и левые и прекрасно сидели на любой ноге, в Афинах «котурном» прозвали беспринципного политика Терамена, который во время государственного переговора, случившегося в конце V века, резко поменял свои политические убеждения и поддержал олигархическую систему, а затем вновь объявил себя приверженцем демократии.
• В Афинах обувь низкого качества подчас становилась средством, которое использовали, чтобы выразить свои политические симпатии: мужчина мог заявить о том, что не приемлет демократии, «изображая из себя спартанца», выходя на публику в нарочито простых башмаках на очень тонкой подошве.
• На греческой чаше для вина есть рисунок, где голый человек, не сняв обуви, совершает половой акт с полностью обнажённой юной рабыней. Его обувь даёт понять, что он принадлежит к внешнему миру, а его визит в публичный дом — это лишь мимолётное приключение. Очень скоро он покинет «место действия», потому что, в отличие от рабыни, обладает обувью — свободой, позволяющей ему уйти в любой момент.
• В V веке до н.э., для постоянных клиентов публичных домов было не в диковинку тешить себя развлечениями в садистском духе — в том числе избивать проституток туфлями или оторванными от них подмётками. Поскольку для обозначения этого занятия в греческом языке существовало специальное слово — blauto (буквально означавшее «бить туфлёй»), мы можем предположить, что подобная практика была вполне обыденной.

⌘ ⌘ ⌘

• В средние века пару башмаков носили до тех пор, пока она не разваливалась окончательно. Обувь передавалась от старших к младшим, от мужчин к женщинам и детям.
• В период раннего Средневековья весь простой люд  — и мужчины, и женщины — носил сабо, вырезанные из дерева и пробки.
• На Сицилии проституткам было запрещено иметь туфли, из-за чего они были вынуждены носить деревянные башмаки, называвшиеся здесь таппини (tappini). От этого слова в итальянском языке образовался глагол tappinare, который в просторечии используется для описания полового акта с продажной женщиной.
• В художественной традиции того времени женские ноги, облачённые в плотные чулки или закрытые туфли, были символом целомудрия. Это объясняет, почему художники, которые часто изображали сандалии на ногах самого Христа, крайне редко «надевали» их на женщин.
• Высокие башмаки-пианели не давали покоя светским венецианским властям. Они видели в этом причину перерасхода дорогостоящих тканей, возникавшего из-за необходимости шить слишком длинные юбки. Поэтому портным было дозволено снимать с дам мерки только без обуви на ногах.
• Несмотря на то, что высота женской венецианской обуви нередко достигала 30-40 сантиметров, мужчины часто были не против этого — женщина, которая медленно передвигалась даже с помощью слуг, не могла улизнуть из дома на встречу к любовнику.
• Среди итальянских обувщиков существовало несколько каст, находившихся друг с другом в сложных взаимоотношениях. Так, мастера, занимавшиеся изготовлением туфель и сандалий, калигари (caligari), сторонились дзаварети (zavareti), которые производили дешевую обувь или чинили бывшую в употреблении.

⌘ ⌘ ⌘

• Передвигаться по материальному миру городов XVIII века было сложно — как чисто физически, так и в культурном отношении. В первой половине XVIII века физическая мобильность высших сословий в городской или сельской среде была значительно ограничена. В городах плохое состояние улиц не позволяло «прогуливаться ради удовольствия» за пределами площадей и декоративных садов и парков, находившихся в частных владениях. Улицы не ремонтировались, тротуары встречались крайне редко, всюду валялся мусор, да и британский климат прогулкам явно не благоприятствовал. Пешая ходьба была делом рискованным. Ужасное состояние улиц — непросыхающие лужи, непролазная грязь — породило в метрополиях институт чистильщиков обуви и подметальщиков.
• В 1670-е годы магазины в районе Холборна, примыкавшего тогда к крепостной стене Лондона с её внешней стороны, стали оборудовать специальными площадками для парковки карет. Покупатели могли входить в магазин непосредственно из кареты, не пересекая уличное пространство. Пешая ходьба считалась уделом простонародья или тех, кому экипаж был не по карману.
• В XVII веке обувь часто выбиралась по критерию непрактичности. Чем дороже и непрактичнее обувь, тем лучше. Знатные дамы носили матерчатые туфли из сукна, атласа или шёлка, которые быстро портились и выбрасывались. Женщины низших сословий вынуждены были носить кожаные ботинки мужских фасонов.
• В Париже XVIII века хорошая обувь стоила 4-6 ливров, а платье — 30-40 ливров.
• Пряжки к туфлям стоили куда дороже самих туфель. Пряжки можно было подбирать под одежду, под обстоятельства. Смена пряжек меняла вид пары обуви, а сами пряжки отражали индивидуальность своего владельца и признавались неотъемлемой частью его идентичности.С помощью пряжек можно было даже претендовать на более высокое положение в обществе.
• Шнурки воспринимались как нечто совершенно старомодное, и имели необычные коннотаци — считалось, что обувь со шнурками носили исключительно гомосексуалисты, и так опознавали друг друга в общественных местах.
• Изобретение «облегчённых» туфель, напоминавших современные балетки, привело к тому, что срок службы обуви значительно сократился. В порядке вещей была покупка 6-12 пар обуви за раз, причём этого запаса могло хватить всего на несколько недель.

⌘ ⌘ ⌘

• XIX век — это эра европейского военного империализма. Многочисленные военные компании заставляли войска постоянно быть на марше, продвигась то по своей, то по захваченной территории. Не последнюю роль в успехе каждой компании играло, в каком состоянии находятся ноги воюющих.
• Когда в начале 1880-х годов Жюль-Этьен Маре с помощью фотоаппарата фикисировал различные фазы движения человеческого тела, его моделью был солдат. Однако солдаты XIX века двигались не так, как люди сугубо гражданских профессий, и имели совсем иную осанку.
• Движения военных были выверены и отточены до совершенства, что придавало налёт ритуальности. Из тактических соображений генералы и старшие офицеры должны были точно знать, с какой скоростью передвигаются их люди. Зная, сколько километров войска способны покрыть за час или за день, они могли высчитать, сколько времени понадобится, чтобы развернуть части на заданных позициях или перебросить подкрепление. Чтобы добиться этого, рекрутов муштровали на плацу до тех пор, пока каждый из них не научится двигаться с механической точностью.
• Солдатская обувь была настолько неудобной, что часто выходцы из крестьянства предпочитали маршировать пешком, привязав сапоги к ружьям.
• Многие солдатские башмаки разваливались после первого же марш-броска — бессовестные подрядчики умудрялись поставлять обувь, подмётки которой были изнутри заполнены плотной глиной, чтобы придать ей более основательный вид. В тёплую погоду глина нагревалась, превращая башмаки в орудие пытки, а во время дождя просто вымывалась водой, из-за чего подмётки в прямом смысле распадались на куски. Часто британские солдаты дрались друг с другом за пару приличной обуви.
• Во время Крымской кампании XIX века обувь, снятая с убитых русских солдат, была одной из самых желанных наград для бедного, страдающего от кровавых мозолей британского рядового. Британские и французские солдаты буквально охотились за парой новых сапог. Зная это, русские стрелки дразнили противников, выставляя напоказ свои ботинки и выкрикивали на приличном французском: “Venez les pendre”, то есть «Приходите и возьмите их».
• Во время Первой мировой войны немецкие снайперы целились именно в офицеров потому, что им была хорошо видна граница, где заканчивалось голенище офицерского сапога и началось галифе.
• В армии XIX века в моде была маленькая мужская нога. Офицеры носили сапоги-веллингтоны на размер меньше, от чего их нога «изящно» изгибалась. Солдаты подражали командирам, предпочитая выбирая обувь меньшего размера, это называлось «примерка не на ногу, а на глаз». И даже после того, как солдату выдавалась обувь нужного размера, он готов был тратить собственные средства на то, чтобы изменить форму и размер обуви, чтобы она выглядела «краше» на ноге.

⌘ ⌘ ⌘

• В древней Японии обувь не разрешалось носить в общественных местах. В театрах обувь полагалось сдавать в обмен на деревянный номерок, также поступали и в публичном доме — в них связкой деревянных бирок ударяли об пол у алтаря, привлекая клиентов.
• Хлопчатобумажную обувь таби можно было стирать, но представители высших сословий меняли её ежедневно. Использованные полагалось отдавать представителям низших сословий.
• В Японии существовала сложная система, с помощью которой определяли, владельцы какой обуви должны уступать дорогу друг другу и снимать обувь перед друг другом. Причем в некоторых случаях полагалось полностью снимать обувь, а в некоторых — лишь наполовину.
• Японская обувь имела сексуальные коннотации. Демонстрировать непокрытые ноги считалось интимным жестом. Нога символизировала гениталии. На живописных изображениях подогнутые пальцы ног символизировали возбуждение, женщины (если они не были проститутками или представительницами низших социальных слоёв), обнажали ноги на публике крайне редко. Мужские изображения трактовались иначе: босые мужские ноги символизировали охлаждение супружеских отношений; обувь, сложенная в кучу, намекала на возможную неверность мужу.
• Высота женской обуви достигала 30 см. Такую обувь, гэта, могли носить только куртизанки высшего уровня. Для того, чтобы передвигаться на гэта, требовалось долго тренироваться. Согласно обычаю, куртизанка, споткнувшаяся перед чайным домиком, должна была зайти и бесплатно развлекать посетителей.
• Базовая японская обувь, сандалии варадзи, была очень проста в изготовлении, любой мог изготовить себе обувь. В романе «На своих двоих» остряк Яадзи дразнит самурая, который подолгу носит одну и ту же пару сандалий на протяжении всего путешествия. Самурай объясняет, что он сам тщательно сплёл их, и поэтому они служат так долго.
• Путешественники часто останавливаются отдохнуть у придорожных храмов, поэтому постепенно вокруг них начинали возникать гостиницы, где, помимо закусок, продавались новые сандалии или детали для них. Варадзи быстро снашивались, и на дорогах часто встречались кучи валяющейся обуви, особенно вблизи ручьёв, где путешественники, помыв ноги, переодевали туфли. Эти груды обуви гнили, разлагались, и использовались в качестве удобрения.

⌘ ⌘ ⌘

• В одном из ранних вариантов сказки о Золушке дочери мачехи, чтобы влезть в Золушкины хрустальные туфельки, ножом укоротили себе пальцы на ногах и пятки, но их выдали следы крови.
• В романе XVIII века «Ножки Фаншетты» французского писателя Никола Ретифа де Бретона рассказчик крадёт розовые домашние туфли жены своего нанимателя, не в силах противостоять притягательности их розовых язычков и зелёных каблучков: «Губы мои впились в одно из этих сокровищ, в то время как второе, обманывая священную цель природы, заменяло мне объект желания — от преисполненности до экстаза».
• В фетишистком журнале Leg Show встречаются фотографии и графические изображения ступней, иногда обнаженых, иногда в туфлях на каблуках, которые крушат и расплющивают всё: от бананов до улиток и жуков (в журнале есть также реклама видео, обещающего «влажные, хлюпающие звуковые эффекты»). В одной особо впечатляющей серии фотографии женскую ногу в черной туфле на высоких каблуках осаждают и атакуют тысячи крошечных пластмассовых солдатиков.
• В дневнике К.П. описывает свои фантазии — он наслаждался, когда женская нога давила ему на горло. У К.П. возникала сильная эрекция даже при вгляде на траву, которая выпрямлялась после того, как «была примята женской ногой».
• В современной Бразилии обувь имеет лесбийскую коннотацию. Лесбиянок называют sapato, в буквальном переводе — большие башмаки. Один бразилец объясняет это так: «Башмак подразумевает ногу, то есть если у мужчины большая нога, значит у него большой член. Это поговорка такая». И напротив, «женственную» лесбиянку называют sapatilha, тапочка, «потому что sapatilha — это то, что носят балерины».
• Существует множество разновидностей фетишистского порно. Вот некоторые названия: «Поклонение ногам», «Пытка для ног», «Каблучки госпожи», «Шпоры», «Шпильки», «Шлюхи на шпильках», «Госпожа шпилек», «Супершпильки», «Туфли и сапоги унисекс». В «Пытке для ног» речь идёт о девушке-бегунье, которую мужчина приводит к себе домой и заставляет раздеться до трусов и потных носков. «Понюхав её носки, он лижет её голые ноги, связывает их и кладёт на гриль. Затем он щекочет их, и…».
• Если даже нормальная мужская сексуальность пугает женщин, нетрудно представить, что они думают о фетишистах. Когда Диана Хэнсон, редактор Leg Show, попыталась провести опрос среди женщин, значительная их часть, узнав о мужских фантазиях, заявили, что теперь они боятся носить босоножки.
• Босоножки, особенно с открытой пяткой, также считаются сексуальными, поскольку открытость предполагает доступность. Каталог магазина женского белья Frederick’s of Hollywood назвал одну такую пару обуви «Открытые и манящие». «Готовы выслушать ваши предположения» — так были охарактеризованы еще одни босоножки с провокационно глубоким вырезом, обнажающие пальцы так, что нога выглядит совсем голой.

⌘ ⌘ ⌘

• В истории гомосексуализма хватает притеснений и преследований, и поэтому на некотором этапе возник дресс-код, который позволял однозначно выделить гея или лесбиянку. Они читали одежду друг друга словно словарь.
• Обувь для геев и лесбиянок называлась квир. Самым мощным образом субкультурного стиля геев в промежутке между войнами были мягкие замшевые туфли.
• В 1980-х годах ботинки Timberland стал признаком городских модников геев, но, как замечает Ричард Мартин, их носили зашнурованными не до верха, чтобы их язычки — фаллический символ — высовывались наружу.
• В сороковых годах, когда женщины, носившие брюки, стали лучше восприниматься благодаря своим рабочим ролям в военное время, бутч-лесбиянки предпочитали мужские ботинки, чтобы подчеркнуть свою роль.

⌘ ⌘ ⌘

• Производители кроссовок не только наладили производство множество типов обуви для отдельных видов спорта, но и разработали концепцию запланированного устаревания моделей.
• В продвижении кроссовок есть три ключевых аспекта. Во-первых, покупателей убеждают в том, что технические качества обуви способствуют успехам в спорте. Во-вторых, кроссовки стали важной составляющей совершенствования личности. В третьих, прикладная спортивная обувь стала считаться эстетичной.
• Кроме того, рекламная политика должна непрерывно сообщать о новой профессиональной модели, которая стала доступна для широкого использования.
• В конце XIX века английское слово sneaker означало тихие звуки, производимые обувью с тканевым верхом на индийской резиновой подошве.
• Когда в рекламе кроссовок стали появляться спортсмены, интерес зрителей спортивных шоу стал также распространяться и на то, как игроки носят обувь и какую именно.
• Спортивная обувь компании Nike производится на 900 заводах в 55 странах силами 700.000 работников.
• Высокая конкуренция вынуждает производителей вкладываться в разработку высокотехнологичной обуви. В крупных компаниях вместе с дизайнерами работает множество специалистов: от физиологов до инженеров-биомехаников.
• Самоубийство Курта Кобейна, большого поклонника кроссовок Converse One Star, вызвало волну интереса к этой модели и помогло компании Converse решить свои проблемы в бизнесе.
• Только 20% владельцев спортивной обуви используют её по назначению.