Странная книга про странного Александра Любищева — гуру советского тайм-менджмента и человека, прожившего пять жизней в одной.

Александр Любищев — это советский учёный-мультиинструменталист. Он на академическом уровне занимался множеством вещей: от систематики до энтомологии и философии, владел несколькими языками. Известен своей маниакальной системой учёта времени — он вёл строгую статистику всей своей деятельности, поминутно учитывал всю свою жизнь.

Эта книга оставила два приятных ощущения и одно посредственное.

Архив Любищева ещё при жизни хозяина поражал всех, кто видел эти пронумерованные, переплетённые тома. Десятки томов, сотни. Научная переписка, деловая, конспекты по биологии, математике, социологии, дневники, статьи, рукописи, воспоминания его, воспоминания его жены Ольги Петровны Орлицкой, которая много работала над этим архивом, записные книжки, заметки, научные отчёты и фотографии.

Письма, рукописи перепечатывались, копии подшивались — всё не из тщеславия или не в расчёте на потомков, нисколько. Большею частью архива сам Любищев активно пользовался, в том числе копиями собственных писем — в силу их особенности, о которой речь впереди.

Архив как бы фиксировал, регистрировал со всех сторон и семейную, и деловую жизнь Любищева. Сохранять все бумажки, все работы, переписку, дневники, которые велись с 1916 года (!), — такого мне не встречалось. Биографу нечего было и мечтать о большем. Жизнь Любищева можно воссоздать во всех её извивах, год за годом, более того — день за днём, буквально по часам. Не прерывая, насколько мне известно, ни разу, Любищев вёл свой дневник и в дни революции, и в год войны, он вёл его в больнице, вёл в экспедициях, в поездах: оказывается, не существовало причины, события, обстоятельства, при котором нельзя было занести в дневник несколько строчек.

Первое приятное ощущение возникло от соприкосновения с магической систематичностью учёной жизнью. Приятно смотреть на то, как человек живёт системно, как он вкладывает время в настоящую научную работу, пишет статьи, ведёт корреспонденцию и разрабатывает научные труды. В этой сверхсистемной жизни, архиве, чёткости и лаконичности есть какое-то особое медитативное наслаждение. Когда жизнь вокруг тебя становится спланированным и правильным, то в ней самозарождаются особый смысл и красота.

Когда у известного гистолога Невмываки спросили, как он может всю жизнь изучать строение червя, он удивился: «Червяк такой длинный, а жизнь такая короткая!».

Второе приятное ощущение — от целой философской системы научного дилетантства, созданной Любищевым. Александр Любищев изучал платоновскую философию и плодовых мушек на научном уровне познания, писал труды и статьи, находившие отклик в академических кругах. При этом каждое из множества его дел было для него любимым: и мушки, и философия, и систематика, и много что ещё. Скептики, считающие, что человек должен заниматься только одним делом, посрамлены. А потом посрамлены снова и снова.

Кроме Системы у него имелось несколько правил:

1. Я не имею обязательных поручений.
2. Я не беру срочных поручений.
3. В случае утомления сейчас же прекращаю работу и отдыхаю.
4. Сплю много, часов десять.
5. Комбинирую утомительные занятия с приятными.

А теперь о неприятном ощущении. «Эта странная жизнь» — занятная, но почти бесполезная книга. Это рассказ бывшего ученика Любищева, написанный после его смерти —  160 страничек сложного, путанного текста в стиле советского интеллигента. На страницах книго-статьи её автор часто извиняется и признаётся, что написана она была после смерти Любищева, так что самому автору доступны только слабые попытки описать жизнь супердилетанта. Красками Гранина Любищев представляется не непризнанным гением системы организации времени, а человеком со странностями, который учитывал каждую минуту своей жизни в блокноте.

В 1953 году, казалось бы ни с того ни с сего, он садится за работу «О монополии Лысенко в биологии». Сперва это были некоторые практические предложения, потом они разрослись в труд, имеющий свыше семисот страниц. В 1969 году так же неожиданно он пишет «Уроки истории науки». Пишет воспоминания о своём отце; печатает в «Вопросах литературы» статью «Дадонология»; ни того ни с сего разражается «Замечаниями о мемуарах Ллдойд-Джорджа»; пишет вдруг трактат об абортах, и тут же — эссе «Об афоризмах Шопенгауэра», и следом — «О значении битвы при Сиракузах в мировой истории». Ну что ему Сиракузы? С какого боку!

Я, честно говоря, не понял, чему книга может научить меня. Записывать за собой и вести архив? В наше время это уже не нужно. Заниматься интересными вещами на профессиональном уровне? Такое упорство дано немногим. Считать каждую свою минуту? Это полезно, но не настолько, чтобы заработать себе шизофрению. «Эта странная жизнь» — это странная книга.